Италийский Рим

Я уже отмечал, что если бы этрусская аристократия сохранила свое влияние на полуострове, все равно произошло бы то, что произошло: я имею в виду Римскую империю. Тарквиний, в конце концов, лишил бы независимости остальные города федерации, а поскольку инструменты его давления на соседние страны, а также на Испанию, Галлию, Грецию, народы Азии и северной Африки, были бы теми же, что позже использовал Рим, конечный результат оказался бы таким же. Только цивили­зация сформировалась бы раньше.
Не надо забывать о том, что первым следствием из­гнания тирренийцев было значительное снижение социаль­ного уровня в неблагодарном городе 1).
Посмотрим, кто занимался науками, политикой, юрис­пруденцией, военным делом, религией, предсказаниями? Только этруски благородного происхождения и больше никто. Они руководили строительством в императорском Риме, и многие сооружения стоят до сих пор и намного превосходят все, что есть в столицах остальных италийских народов. Они возводили храмы, вызывавшие восхи­щение современников, они ввели ритуалы поклонения бо­гам. Без них в республиканском Риме не было бы ни до­мов, ни законов, ни храмов. Что касается повседневной и социальной жизни, их вклад остался настолько бесценным, что даже при императорах, когда уже давно не было Этрурии, когда римляне, пропитанные греческими идеями, забыли этрусский язык, его все еще употребляли жрецы. Изгнание основателей государства лишило его важней­ших элементов общественной жизни, и после ликования по поводу приобретенной свободы населению пришлось привыкать к нищете и восхвалять ее во имя добродетели. Вместо богатых одежд, которые носили знатные люди им­ператорского Рима, патриции Рима республиканского за­ворачивались в грубые ткани. Вместо красивой металлической посуды и роскошной еды они довольствовались скудным пропитанием и скромным столовым убранством.
Вместо великолепных зданий население, включая консулов и сенаторов, обитало в убогих жилищах вместе со сви­ньями и курами 2). Одним словом, чтобы понять, насколько республиканский Рим уступал своему предшественнику, достаточно вспомнить, что, когда после вторжения галлов Ка­милл заново отстраивал сожженный город, люди уже не ду­мали о его величии и наспех, кое-как строили новые дома, не обращая внимания на сточные канавы, построенные осно­вателями. Они даже забыли, что существовало такое понятие, как «cloaca maxima», и что их город основала этрусская знать. Таким образом, благодаря новым нравам, кото­рые вызывали всеобщее восхищение современников, римляне той эпохи стояли намного ниже своих отцов.
Итак, цивилизация осталась в прошлом вместе с жителями Тарквиния. Но, может быть, у римлян оста­валась та свобода, семена которой были брошены в систему Сервия Туллия средними классами Этрурии? Увы, и от нее ничего не осталось.
После изгнания тирренийцев население в основном со­стояло из сабинян, людей грубых, непривередливых, воинственных, склонных к материальному, способных оказать достойное сопротивление агрессорам и силой навязать другим свои принципы, и они не были расположены к тому, чтобы фазу уступить свое превосходство более духовным, но более слабым сикулам, расенам, потомкам солдат Мастарны, короче, множеству рас, представленных на ули­цах Рима. Избавившись от этрусского элемента нации, либералы располагали сабинянским элементом, который и прибрал к рукам всю власть.
Как у всех белых народов, у сабинян был очень развит культ семьи, и, несмотря на бедные одежды, скудную пищу и невежество, их знать обладала не менее аристок­ратическими принципами, чем самые гордые лукумоны. Валерийцы, фабиняне, клавдийцы — все выходцы из сабинянской расы — не страдали от того, что и другие де­лят с ними власть. Впрочем, они, следуя примеру свергну­тых господ, сконцентрировали в своих руках все соци­альные привилегии. Между тем у них не было такого полного превосходства, которое имели тирренийцы, семитазированные пеласги, в отношении расенов, поэтому пле­беи не признавали законность их власти и постоянно вы­ражали недовольство. Трудности этим не ограничивались: несмотря на происхождение и могущество, они сами хра­нили в памяти великолепие царской власти, они втайне жаждали ее и боялись, что их опередят соперники. Вот в каком состоянии республика начинала свое существование: очень низкий уровень цивилизации, амбиции аристократии, угнетаемый и недовольный народ, самодурство патрици­ев, очевидное брожение в массах, постоянные обвинения в адрес всего, что благодаря таланту или усердию воз­вышалось над общим уровнем, непрекращающиеся попыт­ки сбросить тех, кто наверху, и занять их место.
Это было жалкое положение. Римское общество, оказавшись в таком состоянии, продолжало существовать лишь за счет постоянного напряжения всего населения. Отсюда безграничный деспотизм, не щадивший никого, и тот парадоксальный факт, что в государстве, в котором основополагающим принципом было отсутствие власти одного человека, которое провозглашало ревностную при­верженность к законности, основанной на общей воле, и объявляло всех патрициев равными, бесконтрольно и еди­нолично царил диктатор, чья самоуправная власть, несмот­ря на так называемый временный характер, осуществля­лась с такой жестокостью, какая была неизвестна любо­му монархическому режиму.
Тем не менее среди такого разгула удивительно наблюдать, что Рим той эпохи был лишен недостатков, которые мы видим у греков. Если в Риме страсть к власти кру­жит все головы, то у всех — патрициев И плебеев — она выражается в стремлении завладеть законом для того, чтобы изменить его в свою пользу, но нет того отталки­вающего зрелища, которое мы постоянно видим на афин­ских площадях, где люди, как сумасшедшие, предаются анархическому разгулу. Римляне были люди честные, они часто неправильно понимали добро и совершали глупости, но, по крайней мере, они при этом верили, что поступают хорошо. Они отличались бескорыстием и верностью. Рас­смотрим этот вопрос подробнее.
Патриции считают своим правом по рождению вершить власть в государстве. Они в этом не правы. Этруски мог­ли претендовать на это — но только не сабиняне, потому что они не обладали явным этническим превосходством над остальными италиотами, окружавшими их и ставшими их соотечественниками. В республиканском Риме не было двух неравных рас — просто существовала одна группа, более многочисленная, чем остальные. Такая иерархия была недолговечной. И поражение римского патрициата не было вызвано насильственной революцией, это было зло­получное и неожиданное событие, какое обычно случается со всякой аристократией.
Борьба греческих партий постоянно велась вокруг крайних доктрин. Богатые жители Афин стремились толь­ко к безраздельной власти и всем ее привилегиям; афинский народ хотел только одного: опустошить казну от имени демократии. Что касается людей нейтральных, они находились в плену воображаемых доктрин и хотели ре­ализовать их, чтобы исправить реальное положение дел. Все партии, все жители желали лишь стереть все до ос­нования, а традиции и история не имеют никакой силы в стране, где отсутствует понятие уважения к чему бы то ни было. Удивляться этому не приходится. При таком этническом беспорядке, который составлял основу афин­ского общества, при полном растворении расы, которая объединяла в себе самые разные элементы, но так и не сумела слить их воедино, при верховенстве духовного, но безудержного в фантазиях семитского элемента, иного исхода быть не могло. Над всей этой анархией понятий высился абсолютизм власти, воплощенный в слове «родина».
А в Риме ситуация была совершенно другой, и политика противоборствующих партий осуществлялась иначе. Расы в основном отличались прагматизмом, чуждым гре­ческому воображению; римляне, даже в пылу страстей по поводу того, что считать благом для государства, испытывали одинаковый страх перед анархией. Именно это чувство часто приводило их к диктатуре как после­днему средству, хотя надо признать, что они были на­много более искренни, чем греки, в своем протесте про­тив тирании. Будучи бело-желтыми метисами, они обла­дали вкусом к свободе, и несмотря на почти постоянные жертвы, приносимые в этом отношении во имя обще­ственного спасения, у них можно найти печать врожден­ной независимости в том, какое значение в их списке по­литических добродетелей имело чувство, которое они на­зывали «любовь к родине».
Эта страсть, присущая всем эллинским народам, не приводила к выраженному деспотизму. Те полномочия, кото­рыми обладала «родина», придавали римскому культу этого божества некоторую умеренность. Конечно, «родина» царствовала, но не правила, и в отличие от греков никто не собирался оправдывать ее капризы и безумные идеи фразой наподобие: «Так нужно для родины». Для гре­ков закон, постоянно перекраиваемый и всегда от имени высшей власти, не имел ни авторитета, ни силы. Напро­тив, в Риме закон по сути никогда не отменялся: он всегда оставался в силе, с ним сталкивались повсюду, только он управлял всей жизнью общества, а «родина» была абст­рактным, хотя и почитаемым понятием и не имела права казнить какого-нибудь очередного бунтовщика.
Чтобы понять всемогущество закона в римском обще­стве, достаточно вспомнить, какой силой пользовались предсказания вплоть до конца существования республи­ки. Читая о том, что во времена Цицерона достаточно было объявить предсказание плохой погоды, чтобы отме­нить театральное представление или заседание сената, хотя политики смеялись не только над предсказаниями, но и над самими богами, мы видим неопровержимый факт глубокого уважения к закону. О застылости римских идей хорошо пишет господин Экштейн, правда, имея в виду ре­лигию: «Мы живем в счастливом неведении касательно последствий наших дел и мыслей, между тем как древние народы доводили ощущение последствий до абсурда... Только греки могли до некоторой степени стряхнуть с себя эту тиранию даже в самые религиозные свой времена, но римляне оставались абсолютными рабами своих ритуа­лов и своего священного Форума».
Таким образом, римляне стали первым народом на Западе, который обратил на дело своей стабильности и одновременно свободы органичные или вызванные из­менением нравов пороки законодательства. Они пришли к выводу, что в политической организации существу­ют два необходимых элемента — реальная деятельность и спектакль, — что хорошо усвоили англичане. Они ком­пенсировали недостатки своей системы терпением и умением находить лекарство от политических и зако­нодательных пороков, оставляя незыблемым принцип безграничного поклонения перед своим Палладиумом, что свидетельствует о здравомыслии.
Различия между греческим и римским понятиями свобо­ды лучше всего можно выразить следующим образом: римляне были людьми позитивными и практичными, греки — художниками по своей природе; римляне вышли из «мужс­кой» расы, греки феминизировались. Вот почему римляне указали своим наследникам путь к созданию мировой им­перии и дали им все средства для того, чтобы завершить грандиозные завоевания, а греки прославились в политике только тем, что довели разложение власти до состояния варварства, и страна оказалась под игом чужестранцев.
Вернемся к этническому состоянию римского наро­да после изгнания этрусков и рассмотрим дальнейшую ситуацию.
Как мы уже знаем, сабиняне составляли самую мно­гочисленную и влиятельную часть этой случайно сфор­мировавшейся нации. Из них вышла аристократия, они вели первые успешные войны, в которых — надо отдать им должное — они себя не щадили, будучи представителями кимрийской ветви, они были храбрыми по природе и легко переносили тяготы ратной жизни. Они создали республику, которая вызывала ненависть, или, по крайней мере, недоброжелательность соседей.
Римляне, выходцы из италийской и сабинянской расы, также были объектом глубокой вражды латинянских пле­мен, которые считали эту толпу воинов отбросами всех народов полуострова, людьми без чести и совести, бан­дитами, заслуживающими уничтожения, и их еще больше презирали потому, что они были близкими сородичами. Таким образом, все были против Рима.
В эпоху царей этрусская конфедерация постоянно защищала свою колонию, но после изгнания тарквинийцев, которые, кстати, однажды выступили против римлян как ренегатов Этрурии, ситуация круто изменилась. У Рима больше не было союзников на обоих берегах Тибра, и несмотря на храбрость жителей он потерпел бы пораже­ние, если бы не счастливый случай. Итак, мы подошли к одному из тех великих периодов в истории человечества, которые, по мнению таких религиозных мыслителей, как Боссюэ, являются чудесным результатом долгих и та­инственных комбинаций Провидения.
Из-за Альп появились галлы, неожиданно захватили се­вер Италии, покорили страну умбрийцев и начали войну с этрусками. Ослабевшая расенская конфедерация с трудом отражала натиск многочисленных врагов, и Рим восполь­зовался этим обстоятельством, чтобы разобраться со своими противниками на левом берегу. Это ему удалось в полной мере. Затем, когда с этой стороны сила оружия обеспечила ему не только покой, но и владычество, он обратил в свою пользу тяжелую ситуацию, в которой ока­зались его прежние властители в результате вторжения галлов, и одержал над ними убедительную победу, кото­рая в иных обстоятельствах вряд ли была бы возможной.
Пока этруски, теснимые галльскими агрессорами, в па­нике бежали до самой Кампаньи, римская армия, отлич­но вооруженная и прекрасно организованная, перешла реку и захватила все, что можно было. Римляне, к сча­стью, не стали союзниками галлов, потому что им не­чего было с ними делить, и вся добыча досталась им. Но они координировали свои действия с галлами и на­носили удары одновременно с ними. В такой ситуации для Рима была еще одна выгода.
Тирренийцы-расены, осажденные со всех сторон, защи­щали свою независимость до конца. Но когда исчезла пос­ледняя надежда, им пришлось решать, какому победите­лю лучше сдаться. Галлы, как известно, не были варварами. После того, как в пылу первых побед они разграбили многие умбрийские города, они, в свою очередь, построи­ли другие, например Неаполь и Мантую. Они приняли язык покоренного населения и, возможно, их образ жизни. Однако в целом они были чужими на этой земле и отлича­лись алчностью, грубостью и жестокостью. Конечно, эт­руски предпочли иго народа, который был обязан им сво­им появлением. Этрусские города открыли ворота перед консулами и объявили себя подданными а иногда и союз­никами римлян 3). Это был для них лучший выход. Сенат показал себя разумным и расчетливым и долгое время щадил гордость покоренных народов.
Как только Этрурия оказалась присоединенной к рес­публике и та же участь постигла самых близких соседей Рима, самое трудное для Рима оказалось позади, а когда галлы бьши отброшены от стен Капитолия, покорение всего полуострова стало лишь делом времени, которое предсто­яло завершить наследникам Камилла.
Между прочим, если бы тогда на Западе жил энергич­ный и сильный народ, вышедший из арийской расы, судь­бы мира сложились бы иначе: римскому орлу быстро бы подрезали крылья. Но на карте Европы были только три народа, способных противостоять республике.
Кельты. Они покорили смешанных кимрийцев Умбрии и расенов средней Италии и на этом остановились.
Кельты были разделены на множество племен, которые были слишком малочисленны, чтобы предпринимать круп­ные походы. Колонизация Беловезе и.Сиговезе была последней вплоть до Гельвеции при Цезаре.
Греки. Они уже не существовали как арийский на­род, и мощные армии Пирра не могли бы нанести такое
поражение кимрийцам, как это сделали римляне. Поэтому они ничего не могли предпринять против италийцев.
Карфагеняне. Этот семитский народ, содержащий в себе черный элемент, никак не мог бороться с кимрийцами.
Таким образом, римлянам было заранее обеспечено преимущество. Они могли потерпеть поражение только в том случае, если бы жили на Востоке рядом с тогдаш­ней брахманской цивилизацией, или если бы им противо­стояли германцы, которые появились только в V в.
Пока Рим шагал навстречу своей великой славе, опи­раясь на силу своих законов, внутри него происходили се­рьезные кризисы, правда, не затрагивающие его основу в лице законов. Любые бунты лишь видоизменяли само зда­ние, но не разрушали его, а патрициат, ненавидимый плеб­сом, после исчезновения этрусков просуществовал долго, включая эпоху императоров, в таком же состоянии: пре­зираемый, ослабленный непрерывными ударами, но не уничтоженный, т. к. этого не позволял закон 4).
Глубинные причины этих конфликтов заключались в эт­нических изменениях, вызываемых притоком городского населения, а борьба смягчалась за счет родства прибывавших элементов. Иными словами, изменения происходили, потому что менялась раса, но сама суть не менялась, посколь­ку речь шла только о расовых нюансах, не выходящих за пределы одного круга. Это не значит, что в государстве не ощущались постоянные колебания. Патриции отдава­ли себе отчет в том, насколько подрывают их власть при­токи чужестранцев, и всеми силами противодействовали этому, между тем как народ, напротив, понимал свою вы­году в том, чтобы держать двери открытыми для новых жителей, которые увеличивали его численность и силу. Это был тот принцип, который когда-то укреплял рожда­ющийся город и который заключался в том, чтобы при­зывать на свой праздник бродяг со всего известного в ту пору мира. А поскольку в те времена был болен весь мир, социальных недугов не избежал и Рим 5).
Такая неумеренная жажда территориального расшире­ния была бы парадоксальной для греческих городов, по­тому что тем самым наносился бы сильный удар по докт­рине исключительности «родины». Толпы, всегда готовые вручить власть в городе любому встречному, не отлича­ются ревнивым патриотизмом. Историки императорской эпохи, с гордостью описывающие античность и ее нравы, абсолютно правы. Они воспевают римского патриция, но не человека из народа, т. е. плебея, и речь идет о патрици­анском равенстве, согласно которому есть только низшие, но нет господ. Когда они любовно описывают почтенно­го гражданина, который всю свою жизнь отдал служению Родине, который носит на теле шрамы, следы многих битв с врагами римского величия, который жертвовал не толь­ко своей жизнью, но и благополучием своей семьи, а иног­да даже собственной рукой убивал своих детей за непос­лушание суровым законам государства; когда они изоб­ражают такого человека древних времен — одетого в одежду воина-победителя, консула, сборщика налогов, на­следственного сенатора, не гнушающегося приготовить себе ужин, столь полезного для республики, скрупулезно подсчитывающего свои прибыли, презирающего искусст­ва и литературу и тех, кто ими занимается, а также гре­ков, которые от них без ума, мы знаем, что перед нами портрет идеального почтенного гражданина — всегда пат­риция, всегда сабинянина. Напротив, человек из народа — энергичный, хитрый, умный, смелый; чтобы сбросить своих господ, он старается лишить их монополии на закон, исполь­зуя для этого не насилие, а коварство и воровство. Римский плебей — это человек, который больше любит деньги, чем славу, меньше свободу, чем ее возможности 6); это инструмент великих завоеваний и распространения римского закона на чу­жие земли; одним словом, практическая политика будет поз­же пониматься как удовлетворение императорского режима. У историков никогда не было намерений восхвалять плебея, эгоистичного в своей любви к гуманности и посредственно­го в своих стремлениях.
До тех пор, пока италийская, или даже галльская, или греческая кровь служила удовлетворению потребностей плебеев, в большом количестве поступая в Рим и сосед­ние города, республиканская и аристократическая консти­туция не утратила своих главных качеств. Плебей саби-нянского или самнитского происхождения хотел повысить свою значимость без полного устранения патрициата, чьи этнические идеи об относительной ценности семьи и ра­зумные доктрины о системе правления представлялись ему выгодными. Доза эллинской крови еще не успела стать преобладающей в нем.
После окончания пунических войн ситуация изменилась. Прежнее римское мышление начало значительно менять­ся. Вслед за африканскими войнами закончились войны в Азии. Республика завоевала Испанию. Великая Греция и Сицилия вошли в ее состав, и теперь благодаря корыстному плебейскому гостеприимству в город хлынули уже не кельт­ские, а семитские или семитизированные элементы 7). Резко ускорился распад. Близкое знакомство Рима с восточными идеями, увеличивало не только число его составных элемен­тов, но и все брльше затрудняло их полное слияние. От­сюда неотвратимая тенденция к чистой анархии, деспотиз­му, волнениям и, в конечном счете, к варварству; отсюда растущая ненависть к тому, что было стабильного, после­довательного и разумного в прежней системе правления.
По сравнению с Грецией у сабинянского Рима бьша своя отличительная черта, а теперь его характерные идеи и нра­вы постепенно стирались. Рим становился эллинским городом, как когда-то это случилось с Сирией и Египтом, хотя здесь были свои особенности. Прежде он не отличался особым ин­теллектуальным развитием, а теперь, когда его армии хозяй­ничали в провинциях, Рим вспомнил, что этруски представля­ют собой знаменитый народ в Италии, и принялся изучать их язык, копировать их искусства, использовать их ученых и жрецов, даже не подозревая о том, что во многих отношени­ях Этрурия следовала плохо усвоенному примеру Греции, а сами греки уже считали устаревшим то, чем этруски продол­жали восхищаться. Постепенно Рим открыл глаза на реальную ситуацию и пересмотрел свое отношение к порабощен­ным потомкам своих отцов-основателей. Он больше не хотел ничего слышать об их заслугах и стал свысока относиться ко всему, что строили, ваяли, писали и думали в этой части Средиземного моря. Даже во времена Августа в своих отно­шениях с Грецией Рим оставался разбогатевшим провинциа­лом-выскочкой, который хочет прослыть за знатока.
Муммий, победитель коринфян, отправлял в Рим кар­тины и статуи с наказом заменять поврежденные в пути шедевры. Муммий был истинным римлянином, и пред­мет искусства имел для него только продажную сто­имость. Воздадим же должное этому достойному и от­важному выходцу из Амитернума. Он не был дилетан­том, но обладал римскими добродетелями, и в греческих городах тайком смеялись над ним.
Латинский язык все еще сохранял большое сходство с оскскими диалектами. Он больше склонялся к греческо­му, причем это происходило так быстро, что изменения имели место почти с каждым поколением. Возможно, в истории нет другого примера столь стремительной под­вижности в языке, и нет другого народа, так сильно из­менившего свою кровь. Между языком «Двенадцати таб­личек» и тем, на котором говорил Цицерон, разница была так велика, что знаменитый оратор не смог бы понять его. Я не имею в виду сабинянские песни: здесь различия еще разительнее. После Энния латынь не содержит в себе ничего италийского.
Таким образом, отсутствие истинно национального языка, все большее тяготение к литературе, афинским и александрийским идеям, обилие эллинских школ и ученых, здания, построенные по азиатскому типу, сирийская мебель, глубокое презрение к местным обычаям — вот чем стал город, который начиная с этрусского владычества развивал­ся под сабинянским влиянием, и время семитской демокра­тии было не за горами. Толпы на римских улицах были глу­боко пропитаны этим элементом. Завершалась эпоха свобод­ных институтов и законности. Наступал век переворотов, кровопролитных событий, великой распущенности. Город на­поминал Тир во время его упадка, только в данном случае распад происходил на большей территории: конфликт самых разных рас, которые не могли слиться в одну, но ни одна из которых не могла возобладать над остальными, и единствен­ный выбор заключался между анархией и деспотизмом.
В подобные времена, в эпоху общественных бедствий, ча­сто находится мудрец, который придумывает, как положить им конец. У греков таким был Платон. Он искал лекарство против афинских недугов и божественным языком изложил свои прекрасные мечтания. В других случаях такой мысли­тель по рождению или по воле обстоятельств оказывается во главе общественных дел. Если он искренне скорбит при виде несчастий, чаще всего он не желает своими действия­ми еще больше увеличить их и отступает. Такие люди — это врачи, но не хирурги; они покрывают себя славой, ниче­го полезного не сделав. Но иногда в истории народов, пере­живающих упадок, появляется человек, который глубоко воз­мущен происходящим, который сквозь пелену обманчивого процветания проницательным взором видит пропасть, куда общий упадок увлекает страну, и который, имея возможнос­ти действовать, обладая высоким происхождением и поло­жением, талантом, активным темпераментом, не отступает перед препятствиями. Такой хирург, мясник, если угодно, такой августейший тиран, если это предпочтительно, такой тиран появился в Риме в момент, когда республика, опьянев от преступлений и истощив себя в триумфах, изъеденная язвой всех пороков, быстро скатывалась к пропасти. Я имею в виду Луция Корнелия Суллу.
Это был настоящий римский патриций, поднаторевший в политических добродетелях, лишенный добродетелей личных; он не испытывал страха ни за себя, ни за дру­гих и не проявлял слабости ни к себе, ни к другим. Он ничего не видел перед собой, кроме цели, которую надо достичь, препятствий, которые надо преодолеть, и воли, которую надо реализовать. При этом он не принимал~в расчет, что ему придется разрушать существующий по­рядок вещей или человеческие жизни.
Беспощадность, присущая его расе, еще более усили­лась вследствие того, что его планам противостояла на­родная партия в мрачном лице солдафона Мария.
Сулла не стал копаться в абстрактных теориях, чтобы разработать свою программу. Он просто хотел восстано­вить во всей целостности патрицианскую власть и с ее помощью укрепить республику, установив в ней порядок и дисциплину. Он скоро увидел, что самое трудное — не в том, чтобы нанести поражение бунтовщикам-плебеям, а в том, чтобы найти аристократов, достойных великой цели. Ему бьши нужны Фабии и Горации, но их не бьшо или они не хотели покидать свои роскошные дома; тогда, верный привычке ни перед чем не останавливаться, он решил создать их сам.
Тогда он стал более опасен для друзей, чем для вра­гов: так безжалостно он тесал и обтесывал дерево новой римской знати. Он рубил головы сотнями, разорял и ссы­лал массы людей, причем в большей степени это каса­лось не плебеев, явных врагов, а знати, беспомощность и никчемность которой представляли собой препятствие. Обрубая бесполезные ветки, он оставлял молодые побе­ги, надеясь пробудить в них новую жизненную силу. Та­ким путем он рассчитьшал сформировать когорту сильных и непоколебимых вождей. Однако с течением времени он и сам перестал верить в свой успех. В конце своей дол­гой жизни, после стольких усилий и жестокостей, Сулла устал и отчаялся, стал мрачным и отложил в сторону диктаторский топор. Он удалился на покой среди тех са­мых патрициев и плебса, которых приводил в трепет сам его вид. По крайней мере, он показал, что не был вуль­гарным выскочкой, что, убедившись в бесперспективнос­ти своих начинаний, он не стал цепляться за ненужную уже власть. Я не хочу петь Сулле дифирамбы, а осуж­дать его за прегрешения предоставлю тем, кого не трогает фигура этого титана, потерпевшего поражение. Впро­чем, победить он и не мог. Народ, который он хотел при­вести к нравам и порядку прежних времен, ничем не на­поминал прежних граждан республики. Чтобы понять это, достаточно сравнить этнические элементы в эпоху Цин-цинната и великого диктатора Суллы.
Эпоха Цинцинната
Аристократия: большей частью сабиняне; этруски; ита-лиоты. Это — большинство, состоявшее из метисов бе­лой и желтой рас.
Плебс: сабиняне; самниты; сабеллины; сикулы; эллины в небольшом количестве. Это — еще слабый семитский элемент.
Эпоха Суллы
Аристократия: италийцы, смешанные с эллинами 8). Это — семитизированное большинство.
Плебс: италийцы; греки из великой Греции и Сицилии; эллинское население из Азии. Это — арийское меньшинство. Азиатские семиты; африканские семиты; семиты из Испании. Это — высшее проявление желтого принципа.
Так что невозможно поставить на одну доску два на­рода, которые, называясь одним именем, так мало похо­дили друг на друга. Тем не менее, плоды деятельности Суллы заслуживают большего уважения, нежели личность их автора. Неудивительно, что диктатор впал в отчаяние, сравнив результаты с планами. Ему удалось при помощи тотального террора придать стране какую-то силу и энер­гию, и благодаря этому республика просуществовала не­сколько дольше, чем если бы Суллы не было. После смерти реформатора над сенатом еще некоторое время витала тень Корнелия, чье влияние прекратилось, когда Цицерон, ставший консулом, так косноязычно защищал общественное благо от фракций. Итак, Сулле удалось пре­градить Риму дорогу к бесконечным преобразованиям. Возможно, без него эпоха после смерти Цезаря была бы только чередой междоусобиц и грабежей. В этом заключается его роль. Нет сомнения в том, что самый беспощадный гений не в состоянии надолго остановить действие естественных законов, точно так же, как людям не дано помешать Гангу кроить и перекраивать островки в его просторном русле.
Теперь пора обратиться к Риму, населенному новым народом. Посмотрим, чем он стал, когда смешанная кровь придала ему новый характер и новое направление.

Примечания

1) В то время впадения Рима ограничивались Яникулом. Все осталь­ное было потеряно. Сервий разделил народ на 30 племен, в 271 г. от основания города их оставалось не более 20.

2) Кстати, больше всего римские жители негодовали на Тарквиния Великолепного за то, что он использовал чернь для строительства двор­цов, храмов и портиков, тем самым украшая город.

3) Последний вздох независимой Этрурии пришелся на период кон­сула Марция Филлипа, который пришел к власти в Риме в 471 г. Од­нако нация продержалась до Суллы. После чего этот диктатор навод­нил страну семитскими колониями. Октавиан довершил его дело, а взя­тие Перузы стало концом этрусской расы.

4) Следует напомнить, что патрициат продолжал жить, но уже без благородной сабинянской расы, от которой оставались только следы. Их постепенно вытесняли плебейские семейства, особенно это было заметно при Тиберии.

5) Раньше только римские граждане могли вступать в легионы, а во время Второй Пунической войны принимали и вновь прибывших жителей.

6) Когда речь идет об италийском Риме, не надо забывать о прагма­тичности его населения. Законы о должниках, ростовщичестве, разделе добычи и покоренных стран — вот основа его мышления и его консти­туции и причина политических волнений.

7) Амадей Тьери пишет: «Конечно, было бы несправедливо обвинять только патрицианскую партию во всех грехах. Этим отличались и народные массы, но поскольку обвинения в воровстве и требования в пользу выходцев из провинции почти всегда исходили из их среды, т. к. это обещало большие реформы, то они пользовались поддержкой провинций. Между ними установились связи наподобие тех, которые столетие назад обрекли на неудачу предприятие Гракхов. Можно вспомнить в этой связи, с каким героизмом Испания защищала последних вождей партии Мария. Сам Каталина встал под ее знамена. Демократическая партия в Риме, помимо того, что она в основном стремилась к уничтожению республиканской формы, что и было сделано, представляла собой то, что сегодня называют "чужеземной партией"».

8) Когда, во время Нерона, в сенате подняли вопрос о том, чтобы ограничить права вольноотпущенников, это встретило противодействие со стороны патрициев. Уже при Цицероне ввели обычай отпускать раба на волю после шести лет безупречной службы при хорошем поведении. Начиная с этого времени богатые римляне считали своим долгом перед смертью давать свободу всей челяди. Эти факты говорят о том, что упадок рабства в любой стране происходит одновременно со смешением рас и непосредственно связан с брачными союзами между господа­ми и слугами.

Глава из кн.: Ж.А. Гобино. Опыт о неравенстве человеческих рас.