Прекрасный город Гонолулу (Марк Твен, 1897)

Правильно вести себя легче,
чем придумать правила поведения.

На седьмой день плавания из пучины Тихого океана перед нами возникла темная громада; мы тотчас узнали ее — это были смутные очертания мыса Даймонд-Хэд, уголка того мира, с которым я расстался двадцать девять лет тому назад. Мы приближались к Гонолулу[1] столице Сандвичевых островов,— где я когда-то познал рай, и все эти долгие годы я страстно мечтал увидеть этот рай вновь. Ничто на свете не могло бы взволновать меня так сильно, как вид этого гиганта.

Ночью мы бросили якорь в миле от берега. Через иллюминатор моей каюты я видел мигающие огни Гонолулу и черную цепь гор, высившихся справа и слева от города. Прекрасную долину Нууану я различить не мог, но знал, где она находится, и хорошо помнил, какой она была прежде. В те далекие дни мы, молодежь, отправлялись туда верхом и на песчаной отмели, где Камеамеа дал одно из своих первых сражений, искали человеческие кости, Камеамеа был необыкновенным королем; да и дикарем он был необыкновенным. В 1777 году, когда здесь впервые появился капитан Кук, Камеамеа был еще совсем ничтожным королишкой, но не прошло и четырех лет, как он задумал «расширить сферу своего влияния». Это — современное деликатное выражение, означающее: «ограбить своего соседа для его же пользы»; широкой ареной для подобных благодеяний является Африка. Камеамеа затеял войну и за десять лет стер с лица земли всех прочих королей и завладел всеми островами архипелага, — кажется, всего их девять или десять. Но на этом он не остановился. Камеамеа накупил кораблей, нагрузил их сандаловым деревом и другими местными товарами и послал в Южную Америку и Китай; а инструмент, домашнюю утварь и другие заморские товары, провезенные возвратившимися кораблями, он продал своим дикарям и тем самым открыл дорогу цивилизации. Вряд ли в истории дикарей можно найти что-либо подобное. Дикари охотно перенимают у белых новые способы убивать друг друга, но вовсе не в их привычкам жадно схватывать и без оглядки применять более высокие и благородные идеи, которые им предлагают. Знакомясь подробнее с историей Камеамеа, убеждаешься, что он никогда не упускал случая изучать идеи белых и проявлял благоразумие и осмотрительность, выбирая из выставленных напоказ образцов.

Его сын и приемник Лиолио, на мой взгляд, такой мудрой осмотрительностью не отличался. Лиолио можно, пожалуй, назвать реформатором, но король из него не получился. Не получился потому, что он хотел быть королем и реформатором одновременно.  А это все равно, что бросать в огонь порох. Королю не пристало заниматься реформами. Самое лучшее, что он может сделать, — это сохранять существующие порядки; а если он на это не способен, пусть попытается изменить их к худшему. Я говорю не наобум; я продумал этот вопрос весьма основательно, и если бы мне выпал случай стать королем, уж я бы знал, как управиться с этим делом.

Когда Лиолио наследовал своему отцу, у него в руках оказались такие возможности проявления и охраны королевской власти, которыми другой, более мудрый король сумел бы воспользоваться разумно и с выгодой. Страна была под единым скипетром, и владел этим скипетром Лиолио. В стране была единая государственная церковь, и во главе ее стоял Лиолио. Была там и регулярная армия, и во главе ее стоял Лиолио. Армия из ста четырнадцати рядовых под командой двадцати семи генералов и одного фельдмаршала. Была там древняя и спесивая Наследственная Аристократия, и еще — табу.  Табу, наделенное таинственной, мистической властью, — сила, какой нет в арсенале ни одного европейского монарха, — неоценимое орудие в деле управления государством. И хозяином табу был все тот же Лиолио, — хозяином самого хитроумного и самого действенного из всех средств, когда-либо изобретенных человеком, чтобы держать народ в повиновении.

Табу требовало, чтобы мужчины и женщины не жили под одной крышей. Оно не разрешало ни тем, ни другим есть у себя дома, — пусть едят где-нибудь в ином месте. Оно запрещало женщинам переступать порог хозяина дома — мужчины. Оно запрещало мужчинам и женщинам есть вместе; сперва едят мужчины, а женщины пусть прислуживают. Женщинам не возбранялось прислуживать самим себе и доедать остатки, - если что-нибудь оставалось. Точнее — если оставалась объедки, грубая и несъедобная пища, но отнюдь не тонкие, вкусные, изысканные кушанья, вроде свинины, птицы, бананов, кокосовых орехов, лучших сортов рыбы в тому подобного. Согласно табу, вся эта снедь предназначалась мужчинам; женщины же были обречены всю жизнь мечтать об этих лакомствах, гадая, какие они на вкус, и умирали, так и не отведав их.

Правила, как видите, очень простые и понятные. Их легко было запомнить — и небесполезно: ведь нарушение любого из них каралось смертью.  И женщины без особого труда научились довольствоваться мясом акулы или собаки или кореньями таро, раз уж за другую пищу приходилось расплачиваться такой ценой.

Смерть грозила тому, кто ступил на землю, объявленную табу; и тому, кто осквернил своим прикосновением какой-нибудь предмет табу; и тому, кто не выразил должного почтения вождю или наступил на тень короля. Аристократы, король и жрецы постоянно вывешивали то тут, то там небольшие тряпицы в знак того, что это место или предмет — табу, и смерть притаилась рядом. Тяжкой и полной превратностей была в те дни борьба за существование на Сандвичевых островах.

Вот в каком выгодном положении оказался новый король. И представьте себе, он начал с того, что начисто искоренил государственную церковь. Да, именно так он и сделал! Выражаясь фигурально, он уподобился удачливому мореплавателю, который сжег свой корабль и пересел на плот. Церковь была отвратительной штукой. Она жестоко угнетала народ; с помощью мрачных и таинственных угроз она держала его в вечном страхе; она приносила людей в жертву на алтарь нелепых уродцев из камня и дерева; она запугивала людей, принижала их, делала их рабами жрецов, а через жрецов — рабами короля. Лучшего и более надежного друга, чем церковь, король и желать не мог. Профессиональный реформатор, уничтоживший такую страшную и разрушительную силу, как эта церковь, стяжал бы себе хвалы и почет, но король, сделавший подобное, заслуживал лишь осуждения; осуждения и, быть может, еще жалости, — он оказался недостойным своего трона.

Лиолио упразднил государственную церковь, и в результате этого его королевство стало республикой.

Уничтожая церковь и идолов, он совершил благое дело для цивилизации и для своего народа, только это не было «бизнесом». Он поступил не по-королевски, поступил бездарно и во вред самому себе. Сожженные идолы еще дымились, а в страну уже прибыли американские миссионеры. Они застали народ без религии и поспешили восполнить пробел. Они предложили свою религию, и она была принята с радостью. Но такая религия не была опорой для деспотического властелина, и с тех пор королевская власть начала хиреть. Сорок семь лет спустя, в мою бытность на островах, Камеамеа V пытался исправить промах Лиолио, но безуспешно. Он учредил государственную церковь, а себя назначил ее главой. Однако это была лишь видимость церкви, подделка, пустышка, мыльный пузырь. Она не обладала никаким могуществом, и королю от нее было мало толку. Не в ее власти было терзать, жечь и убивать людей, она ничем не походила на ту превосходную машину, которую уничтожил Лиолио. То была государственная церковь без государственной власти над нею, и каждый верил во что хотел.

Само королевство уже давно стало бутафорией, пустым звуком. Сперва миссионеры превратили его в некое подобие республики; впоследствии белые бизнесмены превратили его в точную копию республики.

Во времена капитана Кука (1778) на Сандвичевых островах насчитывалось четыреста тысяч человек коренного населения; в 1836 году их оказалось уже всего около двухсот тысяч, в 1806 — не больше пятидесяти тысяч; а в наши дни, согласно последней переписи, — всего двадцать пять тысяч. Рассудительные люди превозносят Камеамеа I и Лиолио за то, что они даровали своему народу великие блага цивилизации. Я бы и сам, наверное, их превозносил, да у меня что-то в голове разладилось, от чрезмерной работы должно быть. Лет тридцать тому назад я познакомился на этих островах с молодой американской четою, у них был прелестный сынишка лет семи; правда, я не мог с ним даже поболтать, так как он не говорил по-английски. Всю свою короткую жизнь он играл на плантациях отца с маленькими канаками и так привык к их языку, чти не котел учиться никакому другому. Через месяц после моего приезда семья возвратилась в Америку, и мальчик стал учиться английскому и забывать туземный. К двенадцати годам он уже не помнил ни одного слова на языке канаков; этот язык начисто исчез из его сознания и речи. Спустя девять лет, когда ему минул двадцать один год, случай снова спел меня с этой семьей — в городе на одном из островов штата Нью-Йорк,— и мать рассказала мне, что приключилось с их сыном. Он был теперь по профессии водолазом. Однажды буря застигла на озере пароход, и он со всеми пассажирами пошел ко дну. Через несколько дней после катастрофы молодой водолаз в полном облачении спустился на затонувший пароход и вошел в кают-компанию. Держась за поручни, он остановился на нижней ступеньке трапа и стал вглядываться в мутную воду. Вдруг что то коснулось его плеча; обернувшись, он увидел мертвеца, который, качаясь, прыгал возле него и, казалось, с недоумением его разглядывал. Водолаз оцепенел от ужаса. Опускаясь, он взбаламутил воду и теперь различал вокруг смутные очертания тел — они плыли к нему со всех сторон, тряся головами и раскачиваясь из стороны в сторону, словно сонные люди, пытающиеся танцевать. Водолаз потерял сознание. Его вытащили из воды, дома уложили в постель, и он совсем расхворался. В течение нескольких дней он часами бредил и в бреду безостановочно бойко говорил по-канакски,  только по-канакски. Когда я пришел его навестить, он был еще очень болен и заговорил со мной на атом языке; разумеется, я не понял ни единого слова. Медицинские книги описывают подобные случаи. Так почему же врачи не научат их и не отыщут средства умножить их число? Сколько языков и всяких полезных сведений лежат без толку в головах у людей только потому, что такое средство не найдено.

Множество воспоминаний о моих прежних посещениях Сандвичевых островов пронеслось в моем воображении в ту ночь, пока мы стояли на якоре у Гонолулу. Картины... картины... целая вереница пленительных картин! С величайшим нетерпением ждал я утра.

Наконец утро настало, но с ним пришло разочарование. В городе вспыхнула эпидемия холеры, и мы оказались отрезанными от берега. Так разбилась мечта, лелеянная двадцать девять лет. Приходили вести от друзей, но увидеться с ними мне было не дано. Зал для моих лекций был подготовлен, но мне не суждено было переступить его порог.

Среди пассажиров оказалось несколько жителей Гонолулу, и их туда переправили; но сойти на берег, а потом вернуться на корабль не разрешалось никому. Кое-кто в городе запасся билетами на наш пароход до Австралии, но мы не могли взять их на борт: это грозило бы нам карантином в Сиднее. Еще накануне у этих людей была возможность спастись, уехав на пароходе в Сан-Франциско, но теперь гавань заперли; могут пройти недели, прежде чем какой-нибудь капитан рискнет принять их на свой корабль. Неудача постигла и других. Пожилая дама из Массачусетса вздумала прокатиться по морю вместе с сыном просто так, ради удовольствия; они плыли все дальше и дальше на запад и уже много раз собирались вернуться, но все откладывали свое возвращение еще ненадолго; и вот теперь, когда они бесповоротно решили, что уже несомненно пора возвращаться, они застряли возле Гонолулу. Что толку принимать решения на нашей планете? Как правило, это пустая трата времени. Матери и сыну поневоле придется оставаться в нашем обществе до Австралии. Им предоставляется выбор: совершить оттуда кругосветное путешествие или той же дорогой плыть обратно — расстояние одно и то же, те же удобства, и времени они потеряют столько же, какой бы путь на эти двух ни выбрали. Есть над чем поразмыслить: задумано путешествие в пятьсот миль, постепенно оно все удлиняется и в конце концов растягивается чуть ли не до двадцати четырех тысяч миль. Впрочем, дама и ее сын уже привыкли к тому, что едут все дальше в дальше, и это новое удлинение пути их не очень-то огорчало.

Ехал с нами и адвокат из Виктории, посланный правительством в Гонолулу по делу дипломатического характера; он взял с собой жену, а детей оставил дома на попечения слуг. Что делать родителям? Сойти на берег, рискуя заразиться холерой? Конечно нет. Они решили ехать до островов Фиджи, подождать там недели две следующего парохода и на нем возвратиться домой. Но могли ли они ожидать, что попутный корабль придет только через шесть недель и что за это время они не получат ни строчки от своих детей и сами ни строчки не смогут им написать? Не велика мудрость строить планы в этом мире, на это способна даже кошка; но когда забираешься в такую даль, то, будь ты кошка или человек, планам твоим грош цена.

Нам ничего больше не оставалось, как сидеть под тентом на палубе и любоваться недосягаемым берегом. Вода за кормой была ослепительно синей; ближе к берегу она сделалась изумрудной — изумрудной и искрящейся; а у самого берега рассыпалась длинной полосой белой ряби, без всплеска, без малейшего шума. Город укрывался в зелени, похожей на мшистый ковер, в пышном великолепии нежнейших красок и переливов стоили атласные горы, кое-где окутанные вуалью сползающих туманов. Все это было мне знакомо. Таким предстал остров предо мною когда-то; таким я видел его и сейчас — та же красота и то же очарование.

Правда, за это время там произошли перемены, но они касались политики, и с корабля их не разглядишь. Прежней монархии больше не существует; ее место заняла республика. Впрочем, сущность не изменилась. Исчезла показная парадность, мишурный блеск и марка королевской фирмы — вот, пожалуй, и все, что изменилось. Еще в мое время это подобие монархии выглядело нелепой карикатурой: продержись она еще лет тридцать, и у короля вовсе не осталось бы подданных одной с ним расы.

Закат был великолепный. Водную гладь рассекали широкие полосы ярко контрастных цветов: один — густо-синего, другие — пурпурного, третьи — цвета полированной бронзы. Волнистая цепь гор переливалась изысканными коричневыми и зелеными красками, всеми оттенками бирюзы, пурпура и темных цветов, а мягкие бархатные склоны иных холмов хотелось погладить, словно лоснящуюся спину кота. Пологий мыс, далеко врезавшийся в море на западе, потускнел и сделался сперва свинцовым и призрачным, потом заалел и превратился в розовое видение, как говорится в романах, — таким он казался невесомым и нереальным. Пролетевшее облачко вспыхнуло ярким пламенем в небе и на море, и от этого восхитительного зрелища кружилась голова.

Из разговоров с жителями Гонолулу — пассажирами нашего корабля — и очерка миссис Мэри Кроут я понял, чем отличается теперешний Гонолулу от прежнего. В мое время это был прелестный городок с белоснежными деревянными домиками, утопающими в кустах и пышной зелени тропических лиан, деревьев и кустарников; коралловые мостовые его улиц и переулков были твердые и гладкие и такие же белоснежные, как дома. Глядя на такой городок, представляешь себе жизнь скромную, но приятную и в достатке — для многих, а может быть, даже для всех. Не было там ни роскошных зданий, ни дорогой мебели, ни богатого убранства. В спальнях горели сальные свечи, лампа с китовым жиром освещала гостиную. Местные циновки заменяли ковры. В гостиных висели две-три литографии — обычно портреты Камеамеа IV, Лайоша Кошута, Женни Линд; иногда две-три гравюры — «Ревекка у колодца», «Моисей, исторгающий воду из скалы» и «Слуги Иосифа находят кубок в мешке Вениамина». На столике посреди комнаты — поучительные книги: «Долг и обязанности человека», «Отдохновение праведников» Бакстера[2], «Великомученики» Фокса, «Философия, вошедшая в пословицы» Таппера[3], комплекты «Вестника миссионера» в переплетах, «Друг моряка» патера Дамиена. Вы увидели бы фисгармонию, пюпитр, на котором рядом со сборником псалмов лежат «Вилли, нам без тебя грустно», «Вечерняя звезда», «Плывя, мой серебряный месяц», «Там ли ты теперь?», «Мне не жить вечно» и другие чувствительные любовные романсы. Этажерка для безделушек и на ней стеклянные пресс-папье в виде полушарий с миниатюрными изображениями кораблей, снежных бурь в сельских местностях Новой Англии и тому подобного; морские раковины, на которых выгравированы, как на камее, библейские тексты; местные диковинки; китовый зуб, на котором вырезан корабль в полном оснащении. Сувениров из чужих краев вы бы там не нашли, ибо за границей никто не бывал. Ездили в Сан-Франциско, но какая же это заграница? В общем, жители Гонолулу не имели обыкновения путешествовать.

Но с той поры Гонолулу разбогател, а с богатством пришли и новшества; былая простота во многом исчезла. Вот как выглядит современное жилище в описании миссис Кроут:

«Чуть ли не каждый дом утопает в зелени лужаек и садов, обнесенных стенами из вулканита или густой изгородью ослепительной мальвы.

Дома обставлены с большим вкусом и комфортом; полы из твердого дерева устланы либо коврами, либо красивыми индийскими циновками; как обычно в жарких странах, здесь предпочитают мебель из раттана или бамбука; в комнатах всякого рода безделушки, книги, картины и диковинки из всех частей света, так как жители Сандвичевых островов неутомимые путешественники.

К большинству домов пристроена так называемая «ланаи». Это большая, открытая с трех сторон веранда, с крышей, полом и дверью или задрапированной аркой, ведущей и гостиную. Кровлей нередко служат толстые переплетенные ветви дерева «хоу», — такая крыша не пропускает солнца и даже дождя, разве что в сильную бурю. По сторонам веранды вьются ползучие растения — стефанотисы или какой-нибудь другой плющ с благоухающими цветами, которыми изобилуют эти острова. От дождя и солнца защищают также циновки, опускающиеся, как жалюзи. Чтобы было прохладнее, пол совсем не устилают коврами пли устилают не весь; ланаи со вкусом обставлена удобными креслами и диванами, на столах много цветов или редкостных папоротников в горшках.

Ланаи — излюбленная гостиная; здесь музицируют, когда собирается общество, сюда подают сласти и мороженое; здесь утром принимают гостей или собираются веселые компании перед прогулкой верхом; на дамах изящные юбки с разрезом, незаменимые для верховой езды, — мода, широко распространенная среди европейцев и американцев, а также местного населения.

Удобство и роскошь такой веранды, особенно на приморской вилле, трудно себе представить. Проносится легкий ветерок, насыщенный ароматом жасмина и гардоний, сквозь покачивающиеся ветви пальм и мимоз проглянет то цепь гор с вершинами, окутанными облаками, то фиолетовое море и вечно дробящаяся о рифы белая пена прибоя — ослепительно белая под тропиками в золотом сиянии солнца и в волшебном свете луны».

Итак — ковры, мороженое, ланаи, картины, мирские книги, греховные безделушки со всех концов света. И дамы, которые ездят верхом по-мужски. Это ли не новшества? В мое время так ездили только туземки, у белых женщин не хватало мужества перенять их мудрый обычай. Лед был редкостью в Гонолулу в мое время. Иногда его привозили, как балласт, суда из Новой Англии; ну а если в то время в гавани стоял военный корабль и, значит, давались балы и званые вечера, то балласт — по свидетельству почтенных преданий — продавали по шестьсот долларов за тонну. Теперь же машина, изготовляющая лед, обошла весь свет, и нет такого уголка на земле, где бы его не было. В наши дни даже в Лапландии и на Шпицбергене натуральным льдом пользуются только медведи и моржи.

О велосипеде миссис Кроут не упоминает. И незачем. Мы и так знаем, что велосипеды там есть. А где их нет? Если бы не было велосипедов, люди никогда не обзаводились бы дачами на вершине Монблана; пока велосипед не вошел в обиход, земельные участки там ни во что не ценились. Дамы гавайской столицы слишком поздно выучились правильно ездить верхом — теперь от этого уже мало толку. Верховая лошадь повсюду уходит в область преданий. Пройдет всего несколько лет, и она превратится в анахронизм и в Гонолулу.

Все мы знаем историю патера Дамиена, французского священника, который добровольно ушел из мира и отправился на Молокаи — остров прокаженных, чтобы помогать этим несчастным отверженным, в муках ожидающим смерти — избавительницы от страданий. Мы знаем также — то, что патер предвидел, действительно произошло: он заболел проказой и умер от этой страшной болезни. Это не единственный известный мне пример самоотверженности. Я спросил о «Билли» Рэгсдэйле — метисе, в мое время служившем переводчиком при парламенте. Всеобщий любимец, выдающийся молодой человек и переводчик непревзойденный. Просто удивительно, с какой легкостью и блеском он переводил речи на заседаниях парламента с английского языка на гавайский и с гавайского на английский. В ответ на мой вопрос мне сказали, что его многообещающая карьера оборвалась совершенно неожиданно — как раз тогда, когда он собирался жениться на прелестной девушке-метиске. По какому-то едва заметному пятнышку на коже он понял, что заразился проказой. Никто об этом не знал, и он мог бы хранить свою тайну годами, но ведь это было бы предательством по отношению к девушке, которая его любила. Он хотел оградить ее от участи обреченных. Молодой человек привел в порядок свои дела, простился с друзьями и на корабле прокаженных уехал на Молокаи. Там он умер ужасной медленной смертью, какой умирают все прокаженные!

Я позволю себе привести отрывок из: «Рая на Тихом океане» (преподобного X. X. Гоуэна):

«Несчастные прокаженные! Хорошо, если у вас нет среди них близких или друзей, — вам легко будет беспощадно выполнять закон об изоляции; но кто сумеет описать происходящие при этом страшные, душераздирающие сцены?

На одном из Гавайских островов неожиданно схватили и увезли мужчину, и его беспомощная жена на сносях осталась одна. Преодолевая всяческие препятствия, рискуя собой и ребенком, верная жена добралась до Гонолулу и так умоляла чиновников, что ей в конце концов позволили отправиться в изгнание вместе с прокаженным мужем.

Молодой, полной сил женщине объявляют, что у нее признаки проказы, и, не дав опомниться, уводят ее; вернувшись домой, муж застает двух своих малышей, со слезами зовущими мать, которую у них отняли.

Вы только представьте себе! Ужасна участь детей, но их горькая доля — пустяк, ничто, по сравнению с тем, что переживает мать; переживания ее не потеряют остроты; ей предстоит терзаться час за часом, день за днем, месяц за месяцем, год за годом, и не будет ей облегчения до самой смерти.

Лука Кааукау, жена прокаженного, двенадцать лет жила на острове Молокаи. У ее мужа были разъедены все суставы, руки превратились в обрубки, сплошь покрытые язвами; четыре года она клала ему в рот каждый кусочек пищи. Муж не раз просил Луку оставить его, калеку, — сама она была здорова, — но Лука продолжала ухаживать за любимым человеком и сказала, что не отойдет от него, пока его исстрадавшаяся душа не покинет тела.

Несколько ужасных случаев произошло на моих глазах: девушка, по-видимому совершенно здоровая, помогала мне украшать церковь к пасхе, а под рождество ее увезли как больную проказой; одна мать годами скрывала в горах ребенка из боязни, что его отнимут, и даже самые близкие друзья не подозревали, что ее ребенок еще жив; я знал почтенного человека, белого, которого разлучили с семьей и отправили в лепрозорий, и все, даже страховые агентства, считают его умершим».

Но всего ужаснее, что эти мученики неповинны в своем несчастье. Они заболели проказой не за свои грехи, а за грехи отцов, которые сами-то избежали этого проклятия.

Мистер Гоуэн упоминает об одном поразительном факте. Можно ли себе представить, что на этом страшном острове прокаженных существует обычай, достойный подражания? Да, такой обычай есть, несказанно трогательный, прекрасный обычай. Когда смерть распахивает дверь темницы, оркестр исполняет в честь освобожденной души радостный гимн!

Марк Твен. По экватору // Марк Твен. Собрание сочинений в 12 томах. Том 9, 1960.