Москва (Воронин, 1945)

Москва... С этим именем неразрывны и сегодняшний день, и глубокое прошлое родины, и ее будущее. В глубокой дали XII века Москва — маленький и незаметный пограничный городок Владимирского княжества, выросший на месте владений боярина Кучки. Первое упоминание о Москве в летописи относится к 1147 году, а археологические находки на территории города уводят начало поселения на берегах Москвы и Яузы еще глубже, в долетописные времена.

В XIII веке в московский край стекался народ, согнанный татарским разорением с насиженных мест; в его лесную глушь не часто проникали татарские отряды. Средоточие народных сил вокруг Москвы было основной причиной того, что малозначительные владельцы Москвы — сын и внук Александра Невского Даниил и Юрий — смогли начать расширение своей земли. Первыми их приобретениями были древний Переяславль-Залесский, Коломна и Можайск, а брат Юрия — Иван Данилович Калита уже смог поднять руку на Новгород и богатую Тверь, подсекая под корень ее борьбу за независимость. Церковь оценила растущую силу Москвы, и митрополит перенес сюда (1326 г.) общерусский церковный престол.

Калита укрепил кремлевский холм, вздымавшийся над слиянием рек Неглинной и Москвы, крепкими дубовыми стенами (1339—1340 гг.) и украсил свою столицу первыми каменными храмами. Строительство Калиты как бы отражало политическое и церковное усиление города: митрополичий Успенский (1326 г.) и княжеский Архангельский (1333 г.) соборы, храм Спаса на бору (1330 г.), сложенные из белого камня, стремились подражать архитектуре древнего Владимира, отпрыском которого была Москва. Среди соборов возвышался каменный храм-колокольня Иоанна Лествичника (1329 г.). Так Москва Калиты получила свои величавый кремлевский центр. Белокаменные храмы и башни бревенчатых стен Кремля поднимались над московским посадом, выраставшим к востоку. К северу и к югу среди лесов и полей лежали княжеские слободы.

Здесь было много ремесленников и торговцев, вкладывавших свой труд в строительство города и его культуры. Иван Калита стяжал похвалу современника тем, что при нем «престаша поганые воевати русскую землю и закалати христиан, и отдохнуша и упочинуша христиане от великоя истомы и многия тягости и насилиа татарского, и бысть оттоле тишина велика на всей земли». Под сень этой «великой тишины», под защиту Московского Кремля сходились ремесленники и мастера; через купцов далекого Сурожа Москва завязывала торг с Западной Европой. Москва Калиты уже стягивала к себе лучшие культурные силы Руси: зодчими ее первых храмов были, возможно, тверские мастера, приведенные в Москву после разгрома тверского восстания 1327 года. Мастер Борис-римлянин лил колокола для храмов Москвы и Новгорода. В княжеской казне копились произведения ювелирного искусства: Калита оставил наследникам золотые цепи и расшитые драгоценными камнями пояса, кубки и блюда. В имуществе князя Симеона Гордого были изделия московских мастеров: ювелир Парамша сделал замечательный оклад княжеской моленной иконы. При Симеоне построенные Калитой храмы были украшены фресками (1344—1346 гг.); на ряду с греческими живописцами, вызванными митрополитом Феогностом, над росписью храмов работала русская артель живописцев мастера Захарии и превосходящая ее по мастерству артель русских учеников греков Гойтана, Семена и Ивана.

Незаметно, но целеустремленно продолжали работу Калиты его сыновья Симеон Гордый и Иван Красный. Московский посад неудержимо рос, образовав поселки Заречья и Загородья; усложнялись отношения общественных сил столицы. Крамольное боярство убило любимого вождя горожан — тысяцкого, и москвичи ответили грозным восстанием, заставившим заговорщиков покинуть Москву. Сложной была и международная обстановка деятельности преемников Калиты. Они приняли участие в борьбе с усиливавшейся агрессией Литвы, немцев и шведов на западных границах. При них в самой Руси все настоятельней нарастала борьба за общерусскую гегемонию; оправлялась от удара Калиты Тверь, единству Руси угрожали окрепшие великие княжества Нижегородское и Рязанское. Но московские князья в трудном деле собирания Руси имели могучую опору — церковь. Митрополит Алексей в малолетство Дмитрия Донского держал в своих крепких руках бразды московского правления. По его инициативе был расширен Московский Кремль и созданы его белокаменные стены (1367 г.). В конце века началось сооружение рва от Кучкова поля.

Кремль обеспечил стойкость Москвы в тяжкие годы военных испытаний XIV—XV столетий. Литовская армия Ольгерда дважды была вынуждена отступить от Москвы (1368 и 1370 гг.).

Осада Москвы Тохтамышем в 1382 году вновь показала силу московской крепости. В отсутствие князя и митрополита москвичи заперлись в Кремле и сожгли свои деревянные жилища вокруг его стен: татарская орда топталась на свежем пепле грандиозного пожарища. Со стен Москвы их встретил огненный бой и град стрел и камней из арбалетов и метательных машин. Осада была безнадежной, и лишь предательство отворило ворота Москвы. Кровавым смерчем ворвались татары в город, избивая горожан, грабя и поджигая жилища и храмы, заполненные до сводов книгами, громя сокровищницы богачей и знати. «И бяше дотоле преже видети было Москва град велик, град люден, град многочеловечен... — пишет летописец, — и паки в едином часе изменися видение его, егда взят бысть и посечен, и пожжен: и ничего его видети, разве токмо земля и персть, прах, попел, трупья мертвых многа лежаща... от поганых насильства церкви стоять, не имуще лепоты ни красоты...» Однако уже в начале XV столетия хан Едигей должен был ограничиться откупом, не рискуя вновь осаждать богатую и сильную Москву (1408 г.).

Белокаменный Кремль эпохи Донского был еще более прекрасен, чем во времена его деда.

Митрополит Алексей выстроил храм своего монастыря (1365 г.), посвященный архангелу Михаилу — древнему покровителю великих князей. В 1397 году был построен придворный Благовещенский собор, связанный по старой традиции переходами с дворцом. В 1393 году вдова Донского, великая княгиня Евдокия, в память Куликовской битвы построила на своей половине дворца «зело чудную» церковь Рождества богородицы; суздальская княжна по происхождению, Евдокия любила древние храмы своей родины: ее московская церковь с круглыми каменными колоннами напоминала блестящий дворцовый храм Андрея Боголюбского. Искусство Москвы второй половины XIV века хранило верность великим художественным заветам владимирского искусства. Москва перенесла к себе и его чтимую святыню — великолепную икону Владимирской богоматери: ее заступничеству приписывала народная молва отвращение нашествия Темир Аксака (1395 г.).

В постоянном напряжении войн Москва росла и крепла, вызывая глубокое сочувствие народных масс. Даже из враждебных Рязани и Нижнего уходили в Москву лучшие люди. Старец Прохор из нижегородского Городца пришел расписывать московские храмы. Мамаево побоище было воспето рязанцем Софонием, дерзнувшим оживить для прославления Москвы величественный стиль «Слова о полку Игореве». Ореол воинской славы Донского уже в конце XIV столетия сиял подобно нимбу святого в его «Житии».

Куликовская победа окрыляла творческую мысль, и рядом со священными традициями Владимира в московском искусстве зазвучали новые голоса раннего «русского Возрождения». Здесь, после своих новгородских трудов, работал над росписью храмов великий старец Феофан Грек. Он познал проникновенным умом свою новую родину, проникся гордостью ее побед и любовью к Москве. Ее панораму он изобразил в росписи храма Михаила Архангела (1399 г.) и на стене каменных палат героя Куликова поля князя Владимира Андреевича. Красота Москвы была символом ее силы. Феофан Грек отдал весь свой мудрый дар умножению этой красоты. Его кисть украсила стены княгининой церкви Рождества (1395 г.) и Благовещенского собора (1405 г.). Он с невиданным ранее великолепием расписал великокняжеский терем. Сложные темы апокалиптических пророчеств и торжественные генеалогии библейских царей были волнующим и новым содержанием его искусства. В умах русских писателей и ценителей красоты Московский Кремль уподоблялся по своему величию храму константинопольской Софии — в этом сознании был первичный кристалл рожденной столетием позже гордой политической теории Москвы — «третьего Рима».

И Москва не только теоретически готовилась стать преемницей Византии и ее всемирно-исторического значения. Рядом с Феофаном Греком работали его русские сотрудники — Симеон Черный и старец Прохор из Городца, вместе с ними под обаянием Феофана рос и трудился молодой инок Андрей Рублев. Он принял из старческих рук великого грека его гениальное искусство. Он умножил полученное наследство безмолвным ученичеством у древних росписей владимирских храмов и претворил патетическую страстность Феофана в углубленную и созерцательную лирику своих творений.

Византия жила последние годы, дни Константинополя были сочтены, угроза владычества «нечестивых агарян» — турок — нависала над столицей православия и славянским миром Балкан. Почти одновременно с победой Руси на Куликовом поле, в 1389 г., армия султана Мурада нанесли страшное поражение сербам в битве на Коссовом поле.

В Москву, под высокую руку ее властителей, идут книжники и художники, чтобы вложить свою лепту в рост ее славы. Болгарином был митрополит Киприан. Произведения афонского выходца Пахомия-серба пришлись кстати Москве, уже проявлявшей вкус к риторической и холодноватой торжественности литературного стиля. Утонченное, велеречивое «плетение словес», характерное для сербской церковной литературы XIV столетия, было возведено в канон русским писателем Епифанием Премудрым. Серб Лазарь соорудил на княжеском дворе Кремля удивительные часы, а его соотечественники приняли участие в развитии русской архитектуры начала XV века.

Как бы предваряя огромную литературную и историческую работу XVI столетия, при митрополичьем дворе на протяжении XIV и начала XV, столетий создаются обширные летописные своды, сливающие историю феодальных княжеств в единое повествование общерусского характера. Труд митрополита Петра — свод 1305 года — нашел продолжение в «Летописце великом русском» митрополита Киприана и «Владимирском полихроне» митрополита Фотия (1418 г.). Помимо местных летописей, в свод включались народные сказания и повести о русских богатырях, образуя еще пеструю ткань, в которой местные тенденции начинали уступать усиливающейся мысли о единстве русской истории.

Сила Москвы едва не погибла в кровавой и длительной усобице, поднятой сыном Донского князем Юрием Звенигородским в первой половине XV века. Он хотел разделить Москву «натрое» между своими сыновьями и освободить смирённые Донским силы феодального дробления. Он умер в год захвата московского престола (1434 г.). Москва вернула к власти ослепленного Юрием Василия Темного: посад, в прошлом спугнувший своим гневом бояр — убийц тысяцкого Хвоста, прочно связал себя с объединяющей волей московского княжого рода.

Сильный трудами предков вступил, на московский престол Иоанн III. На его долю выпала величественная задача завершения здания объединенного русского государства и подавления его врагов — вырождающихся в раздорах татарских ханств и феодальных сил внутри страны. Символом этой строительной работы была Москва, глубоко значительными и символичными были, притязания ее князя. Москва была провозглашена: «третьим Римом»; ее история связывалась с древней историей Европы. Византийский герб — двуглавый орел — стал русским государственным гербом. Брак Иоанна III с византийской принцессой Софией Палеолог подчеркивал осознанную Москвой всемирно-историческую миссию России.

Иоанн III начал невиданное по размаху строительство русской столицы. Рядом с лучшими мастерами русской архитектуры — зодчими Пскова, Ростова, Твери в Москве работали вызванные из Италии инженеры и архитекторы. Каждый вносил свое уменье и знания в строительство Москвы. Оно началось с устройства каменных палат митрополичьего двора и коренной перестройки старых кремлевских храмов: они были слишком скромны для новой Москвы.

Но и в своем величии она не забывала своего прошлого; по указанию московского князя и митрополита, архитектор Аристотель Фиоравенти совершил поездку по Руси. Он посетил Владимир и видел его памятники. Построенный им Успенский собор Кремля (1475—1478 гг.) (рис. 54) сочетал в себе парадный облик Успенского собора во Владимире с ренессансным пониманием разработки фасадов и внутреннего пространства: его не дробили хоры, круглые столбы создавали ощущение простора и праздничной широты большого светлого зала. Сравнивая его с низким и темным собором Спаса на бору, современники наглядно воспринимали величие пути, пройденного Москвой со времен Калиты.

Рядом с Успенским собором, на старых основаниях храма XIV столетия, псковские зодчие воздвигли Благовещенский собор (1485 г.), поднятый на живописной аркаде каменной террасы и сохраняющий внутри традиционные хоры, связанные с государевым дворцом. Итальянский зодчий Алевиз. Новый облек третий храм Кремля — собор Михаила Архангела (1505—1509 гг.) в пышный ренессансный наряд перенеся на его фасады итальянские декоративные приемы.

Из сложного состава зданий княжеского дворца выделялась своим обликом Грановитая палата — парадный зал государя, построенная итальянцами Марко Руффо и Пьетро Солари (1487— 1491 гг.). Здесь происходили церемонии приемов послов, торжества поставления митрополитов и патриархов, заседания земских соборов (рис. 55). Строили каменные палаты и жившие в Кремле вельможи Ховрины. Купец Таракан соорудил каменное жилье у Фроловских ворот, у Боровицких ворот жили итальянские зодчие Петр Антоний и Аристотель Фиоравенти. Новые здания объединял высокий столп колокольни Ивана Великого, сооруженный в 1505 году Боном Фрязином на месте церкви Иоанна Лествичника, построенной при Калите.

Одновременно с реконструкцией кремлевского архитектурного ансамбля Иван III произвел постройку новых стен Кремля. Общий замысел фортификационного плана принадлежал Фиоравенти, над его реализацией работали другие итальянские зодчие. Работы были начаты с наиболее угрожаемого от «татарского прихода» направления. В 1485— 1487 годах Антон Фрязин и Марко Руффо поставили башни и стены южной стороны кремлевского треугольника. В 1490—1492 годах Пьетро Антонио Солари создал его восточную линию от Свибловской до Никольской башни. В 1494 —1510 годах инженер Алевиз провел наиболее сложную часть строительства — сооружение западной стены по топкому берегу Неглинной и мощеного камнем рва с запрудами со стороны Красной площади. Замок московских государей с его зубчатыми стенами к мощными башнями оказался опоясанным водой; его ворота с подъемными мостами и отводными башнями, дубовыми створами, окованными железом, и падающими сверху железными решетками были неприступны; высота стен, защищенных огнем с башен, исключала возможность штурма при помощи осадных лестниц. Мысленно отбрасывая шатровые верхи башен, надстроенные в XVII столетии, можно представить себе первоначальный облик Московского Кремля, исполненный суровой воинской мощи и величия. Его боевые стены служили как бы строгой рамой, подчеркивавшей красоту живописного ансамбля златоглавых храмов и дворцовых зданий, расположенных на Кремлевском холме. В этом сочетании храмов и крепости ярко выявлялась роль Кремля как политического и церковного центра страны. За Неглинной и в Замоскворечье была очищена от застройки стосаженная полоса; по берегу Москвы-реки был разбит большой сад. Теперь можно было отовсюду окинуть взором весь Кремль (рис. 56).

В ансамбле Кремля нашла монументальное выражение идея величия объединенного русского государства и самостоятельности его пути. На его красоту смотрели исподлобья переведенцы из покоренного Новгорода и Пскова, поселенные за Кучковым полем (современная площадь им. Дзержинского), на взгорьях Неглинной. Рядом с ними жили московские пушечные мастера и кузнецы — творцы победоносного московского оружия. Далее сквозь гущу домишек посада стремилась к Кремлю и от него на север, к Новгороду, вымощенная белым камнем Тверская дорога — путь царских поездов и послов.

Самобытность русского искусства и своеобразие великого города подчинили своему могучему обаянию дух итальянских зодчих; из их рук вышли поразительно своеобразные шедевры русской архитектуры. Освященное древностью пятиглавие храмов, их величественная неподвижность и спокойствие утверждали прочность выкованной веками художественной традиции. Их духу отвечало искусство великого живописца конца XV — начала XVI века Дионисия и его школы. Достойный преемник высокого наследия Феофана Грека и Андрея Рублева, Дионисий с тою же силой и яркостью выразил новые идеи своего времени: царственного благоденствия и праздничного торжества победившей Москвы. Величавым спокойствием и аристократической утонченностью проникаются персонажи священных событий; драгоценные ткани одежд и холодноватая гамма голубых, фиолетовых и розовых тонов усиливают церемониальный характер искусства Дионисия. Он выступает уже не один, вокруг него группируются сыновья и ученики, до нас доходят многие имена русских живописцев. В загадочных фрагментах росписи Благовещенского собора начала XVI века слышатся отзвуки итальянского Возрождения. Вместе с итальянскими инженерами и оружейниками привозят с Запада «органного игреца»; учившийся в Париже и в Северной Италии Максим Грек был одним из ранних представителей гуманизма на Руси.

Возбужденные эпохой Иоанна III творческие силы народа не могли исчерпаться лишь в развитии стародавних традиций. Русское искусство искало новых путей и новых идеалов красоты.

Уже в XV веке зодчих увлекала своей искренней простотой и естественной силой деревянная архитектура с ее суровыми и выразительными бревенчатыми столпами шатровых храмов. Взлелеянные народом идеалы овладевали воображением строителей. Долгий путь исканий и неудач предшествовал гениальному итогу — построенной в 1532 г. церкви Вознесения царского подмосковного села Коломенского. Стремительный взлет ее каменного шатра делал почти незримой завершавшую храм церковную главку с крестом. Это был не столько храм, сколько горделивый феодальный символ, торжественный обелиск, предвещавший рождение московского единодержавия. Оно мыслило себя властью победившего врагов народа, и Коломенский «столп» был глубоко пронизан этим сознанием. Из москворецкого холма как бы вырастали его галереи, скрывавшие в своей тени мощные цоколи здания и подчеркивавшие силу его движения вверх. Оно выражало не столько религиозную идею «Вознесения», сколько идею неудержимого физического роста гигантского белоснежного кристалла, острая вершина которого напрягла и растянула наброшенную на нее рукой зодчего каменную сетку (рис. 57).

Более сдержан и строг был храм соседнего царского села Дьякова, сооруженный Иоанном IV в 1547 году в память своего венчания на царство. Те же формы деревянной архитектуры лежали в основе замысла его четырех «столпов», соподчиненных в строгой симметрии высокой башне среднего храма. Та же идея органического нарастания сложных декоративных форм руководила творческой мыслью зодчих. Их сдерживала лишь церемониальность самого назначения здания. Вместо шатров столпы были завершены полусферическими куполами, потушившими нараставшее в композиции столпов мощное движение. Зодчие гениально соединили в органическое целое противоположные формы: торжественное пятиглавие кремлевских соборов с динамикой «столпов» (рис. 58).

Венцом шатрового строительства первой половины XVI века был собор Василия Блаженного (1555—1560 гг.) (рис. 59) — памятник победы над Казанским ханством, вынесенный Грозным за стены Кремля в гущу многолюдного торга на Красной площади. Царь обращал свой храм к ликующей Москве и славившему победу народу. Русские зодчие — Барма и псковский мастер Постник Яковлев — вложили в это творение весь свой неистощимый и бесконечно своеобразный талант. Центральный храм, увенчанный высоким шатром на причудливой звездчатой основе, подчинял себе восемь придельных храмов, расположенных в живописной композиции на высокой платформе и связанных открытыми балконами галерей и переходов. Каждый из храмов был не похож на соседний — мастера как бы играли богатством своей архитектурной палитры. Порталы то искрились тонким рельефом ренессансных мотивов, то обрамлялись круглыми медальонами, подражавшими в камне бревенчатым торцам. Красный кирпич и белый камень деталей в сочетании с ослепительным сиянием белого железа покрытий были первоначальной гаммой памятника. Он поражал скульптурной многогранностью и красочностью своих наружных форм. Напротив, внутри он был тесен и неудобен, его придельные храмы даже не были расписаны.

Храм Казанской победы не был похож на храм Коломенского: он был пестр и праздничен, причудлив и прихотлив, как русская сказка. Но оба памятника роднило выраженное в них глубоко земное и чуждое мистики отношение зодчих к композиции храма: если храм Коломенского рос из земли подобно холодному кристаллу, то пучок столпов Василия Блаженного поднимался к небу подобно гигантскому растению, обязанному своей красотой только земле.

Когда строился Василий Блаженный, московский посад, выросший к востоку от Кремля, был уже охвачен новой кирпичной стеной Китай-города, с валом и рвом, построенной Петроком Малым в 1534—1537 годах. Ее красный пояс своими концами примыкал к угловым башням Кремля и прикрывал Большой посад: рынок Красной площади, торговые ряды и склады, дворы бояр, купцов и ремесленников, подворья дальних монастырей, конторы иноземных торговцев. Здесь и за Китайгородской стеной строились посадскими людьми маленькие, уютные одноглавые храмы (церковь Трифона в Напрудной, Николы в Мясниках и другие), резко отличные как от торжественных храмов Кремля, так и от шатровых гигантов Москвы. Они напоминали скорее церковные постройки псковских горожан или новгородские уличанские храмы, с их мудрой простотой и скромностью.

Как здесь, так и в остальных областях строительства Москва росла на почве векового опыта соединенных ею русских земель; она следовала лучшему и воскрешала незаслуженно забытое. Московский митрополит Макарий свел в национальный пантеон областные культы и создал грандиозную энциклопедию русской церкви — Великие Минеи-Четьи. «Книга степенная царского родословия», и «Лицевой летописный свод», украшенный тысячами миниатюр, были подобными же историческими энциклопедиями, выдвигавшими провиденциальную роль царственной Москвы и рода ее князей. В этом заостренном сознании своей связи с прошлым коренился и творческий интерес к обобщению и возрождению его лучших традиций и в области искусства и зодчества.

Рядом с первым руслом русского Возрождения, бравшим свои истоки в величественной и парадной архитектуре древнего Владимира, шло второе русло художественного развития, обращавшееся к возрождению в камне форм народного деревянного зодчества. Этот поток начисто отрывал мысль художников от отживших норм византийской эстетики и утверждал новые национальные идеалы красоты. Однако Москва лишь завершала этот процесс, он шел из глубины монгольского периода, оставив такие вехи, как Троицкий собор XIV столетия в Пскове, созданный мастером Кириллом, как гениальный предшественник столпов Дьякова — церковь Григория в новгородском Хутынском монастыре (1535 г.), построенная тверским зодчим Ермолой. Тем не менее, блестящий расцвет шатровой архитектуры первой половины XVI века был подлинным скачком в эволюции дреннерусского зодчества, прорывом форм народного искусства к монументальную каменную архитектуру феодальной церкви.

Вторая половина XVI столетия завершила оборонное строительство Москвы созданием двух наружных поясов стен. В 1586—1593 годах горододелец Федор Савельевич Конь поставил каменную стену Белого города длиной до 9 километров с 28 башнями, охватившую ближние к Китай-городу посады, а в 1591 годах был поставлен «град древян окрест всех дальних посадов», включивший в свое огромное 14-километровое кольцо также и Замоскворечье (сюда из его 58 башен выходили 2 каменные башни - Серпуховская и Калужская, обращенные к югу, откуда угрожали татары). За его черту еще в XIV веке выдвинулись монастыри-крепости Андрониев и Симонов (рис. 60)

В их линию встал в конце XV столетия Новоспасский монастырь, а в XVI — крепости Новодевичьего (1524 г.), Данилова (1560 г.) и Донского (1593 г.) монастырей (рис. 61). «Нераздельность сил в древней России выражалась и в старинном Кремле Московском: если ряд загородных монастырей представлял около столицы ряд укреплений, то Кремль, царственный замок, жилище великого государя, представлялся большим монастырем, потому что был наполнен большими, красивыми церквами, среди которых, как игуменские кельи в монастыре, расположен был царский дворец» (С. М Соловьев).

Кольцо московских монастырей как бы символизировало ту мощную оборонительную систему, которую создал XVI век по рубежам страны. Старые крепости, сторожившие частные интересы отдельных княжеств, включились в пояс государственной обороны России. Его важнейшими звеньями на востоке были Нижний-Новгород (1500—1508 гг.) и Казань, Смоленск (1596—1600 гг.) и Псков — на западе, а в южные степи врезалась засечная черта.

По признанию Флетчера, Москва в конце XVI века превосходила Лондон своей величиной: тем более был несравним своеобразный и красочный ансамбль Москвы. Как грандиозная сказочная панорама открывалась русская столица с окружающих высот. Описывая набег крымских татар 1591 года, московский патриарх Иов рассказывает, как хан Казы Гирей поднялся на Воробьевы горы. «Оттуду же узре окаянный царь красоту и величество всего царствующего града, и великие каменноградные стены, и златом покровенные и пречюдно украшенные божественные церкви и царские великие досточудные двоекровные и трикровные палаты». Татар встретила канонада «из великих огнедыхающих пушек... со всех стен градных и изо всех обителей», т. е. со стен и башен подмосковных монастырских крепостей.

Теперь Москва имела 120 крепостных башен и поражала современников своим величественным обликом. За десять верст от Москвы в дымке дали уже мерцало, «как некий неясный образ», золото главы надстроенной Годуновым башни-колокольни Кремля — Ивана Великого.

К концу XVI века в основных чертах сложилась своеобразная топография города с его кремлевским центром, поясами стен Китай-города, Белого города и Скородома, с лучами главных улиц — дорог к важнейшим городам страны. Красная площадь была главным московским рынком, здесь шумело многолюдное торжище, на котором встречались иноземные купцы и крупные московские гости, крестьяне и ремесленники. Они определяли и лицо города, его улицы и урочища; их названия порождались самой жизнью: Мясницкая, Бронная, Ордынка, Хамовники, Гончары, Пушечная, Кузнецкий мост, Кадаши, — в каждом имени звучало напряжение народного труда, виднелся сложный переплет международных связей города.

Китай-город был Большим посадом, городом торговой и феодальной знати. Белый город вмещал жилища ремесленного и торгового люда, откидывая в черту Земляного вала городскую и служилую мелкоту, а за ним начиналась настоящая деревня — царские слободы и угодья и пригородные села. На юге, в петле Москвы-реки, сбилось беспокойное население Замоскворечья, здесь, кроме царских слобод, шли поселки уже мирных татар, на Ногайском дворе торговали конями, а в XVII веке лицо этой части города определяло купечество. Эта старая Москва лежит сейчас глубоко под асфальтом современных улиц. Археологические наблюдения во время строительства метрополитена, пересекшего город вдоль и поперек своими туннелями, уловили многообразные следы старой Москвы: остатки стен Белого города, монастырские и церковные кладбища с белокаменными надгробиями, колодцы с затонувшими кувшинами и топорами, следы жилищ горожан и опричного дворца Иоанна IV и т. д.

Красочный и сложный образ Москвы XVI века остался в сознании русского народа символом высокого подъема его надежд, воплощением его мечты о могучей и свободной родине. Они стали особенно остры в конце XVI века, когда усиление крепостнической эксплуатации и закабаления подняли гигантскую волну крестьянской войны начала XVII века. Во внутреннюю ожесточенную борьбу вмешались западные соседи России, вторгшиеся в ее пределы, захватившие Москву и осквернившие сердце города — Кремль: «В Кремле, на царском дворе, в святых божиих церквах, и в палатах и по погребам — все стояху литва и немцы и все свое скаредие творяху». Северные города стали во главе народных ополчений, освободивших Москву в 1612 году.

Испепеленный город воскресал еще более прекрасный, чем прежде, но его жизнь наполнялась напряженной борьбой горожан с растущей силой и гнетом феодально-крепостнического государства. История Москвы XVII века есть по преимуществу история городских восстаний; они определили углублявшийся раскол русской культуры и искусства между рвущимся вперед потоком народного творчества, питавшимся культурными и художественными идеалами XVI столетия, развивавшим и совершенствовавшим его прогрессивные начинания, и культурой помещиков-крепостников, стремившейся упрочить ветшавшее здание их власти ретроградными мероприятиями в области духовной жизни и силой жестоких репрессий. Но обе борющиеся стороны черпали свои идеи в прошлом: Москва Иоанна III и Грозного была тем знаменем, вокруг которого шла борьба. Народные исторические песни овеяли любовной памятью имя царя Ивана Васильевича: он был «грозой» бояр; роскошный храм Василия Блаженного, обративший свою сказочную красоту к народу, стал его идеалом.

Напротив, церковь отвергала, как вредное уклонение со старозаветного пути, излюбленную народом форму шатровых храмов.

Жизнь шла вперед; возникала жизненная необходимость развития просвещения в стране, уже задыхавшейся в своей религиозной и политической изоляции. Вместе с этим теряли почву и отрывались от жизни официальные художественные и церковно-политические теории. В этом заключалась основа двойственности и противоречивости XVII века — предшественника нового времени и последнего столетия «царственной Москвы». «Эпоха преобразований подготовлялась тем, что, не трогая старого, приставляли к нему новое» (С. М. Соловьев).

Стремясь подчинить себе искусство, крепостническое государство создало крепостническую организацию его мастеров. Лучшие зодчие и строительные мастера подчинялись Приказу каменных дел, лучшие живописцы и ювелиры были сосредоточены в кремлевской Оружейной палате, основанной еще в 1511 году и ставшей в XVII веке первой русской Академией Художеств. Но и из этих рамок, казалось бы обеспечивавших мелочную регламентацию мастеров, вырывался бурный и ищущий поток их творчества.

«Царские живописцы» конца XVI и первой половины XVII века создали многочисленные иконы, подобные ювелирным произведениям по тонкости своей золотой отделки и изысканному изяществу, граничащему с формализмом и упадком; часто драгоценный оклад, скрывал икону, оставляя лишь темный лик и руки. Нарочитой архаикой дышит роспись Успенского собора 1642—1643 годов. Но рядом с этим, по идее Годунова, создается в конце XVI века интереснейшая роспись Грановитой Палаты и ее сеней. Изображенные здесь библейские сюжеты утверждали мысль, что «Господь сил с царями православными»; рядом с темами священной истории живописцы создали сложные сцены легенды о происхождении московских государей от римских кесарей и византийских императоров; к этому «бытейскому», т. е. историческому «письму» принадлежал также групповой портрет царя Федора Ивановича вместе с Борисом Годуновым. При оружничем боярине Б. М. Хитрово в самой Оружейной палате появляются иноземные портретисты, пишущие вполне реалистические «парсуны» знатных заказчиков. Колеблясь на грани между отвлеченным искусством прошлого и реализмом, творит царский мастер Симон Ушаков, едко и грубовато осмеянный ревнителем старины протопопом Аввакумом. Обнаженные статуи, поставленные английским зодчим Христофором Галовеем на надстроенной им Спасской башне Кремля, пугают своей греховностью москвичей: их облекают в специально сшитые «однорядки». Книгопечатание, заведенное в Москве еще в 1563 году с царского соизволения дьяконом кремлевского собора Николы Гостунского Иваном Федоровым, и развитие гравюры наводняло московский рынок в XVII веке не только церковной литературой, но и народным лубком, вызывавшим тревогу своей бесхитростной правдивостью и остротой, с какой «развращенно» изображали церковные сюжеты доморощенные граверы. Лубочными картинками и западными гравюрами бойко торговали на мосту той же Спасской башни, выводившем на Красную площадь; здесь же можно было купить рукописные тетради с язвительными памфлетами на невежество и пороки духовенства, облеченные в форму церковных служб. Внутренний мир человека с его страстями и противоречиями, его психология вызывают интерес безымянных писателей XVII века и их читателя.

Нарастающему брожению умов противостоит церковь, создающая свои центры просвещения и ортодоксального образования. В северо-восточном углу Китай-города были расположены правительственные просветительные учреждения: Печатный двор с первой государственной библиотекой — «государевой книгохранительной палатой» и первая высшая школа при Заиконоспасском монастыре, связанная с именами литераторов Епифания Славинецкого и Симеона Полоцкого, а впоследствии и с великим учеником этой славяно-греко-российской Академии — М. В. Ломоносовым.

Так в борьбе противоположных начал, старого и нового, официального и народного, строилась культура Москвы XVII века. То же сплетение и столкновение их наполняет красочной жизнью каменную летопись города — его архитектуру. После тяжкого «лихолетья», перенесенного городом в борьбе с иноземными захватчиками, с новой силой пробуждается любовь к жизни и многообразной красоте Москвы. В XVII веке не строят новых каменных укреплений, только в 1633—1640 годах по черте годуновского Скородома возводятся валы, рвы и острог Земляного города. Старые же крепостные стены начинают украшать надстройками, смягчая их грозный воинский облик. Башни Кремля, потерявшегося в широте города, вышедшего далеко за старые границы, увенчиваются высокими шатрами разнообразных форм и пропорций, они прочно связывают его с живописной группой столпов Василия Блаженного. Но и этот памятник Казанской победы не обходит декоративный гений века, он покрывается многоцветной росписью, еще более уподобляясь гигантскому растению, подъемлющему в небо причудливые спелые плоды глав. Площадь торга замыкал с востока сложный фасад гостиного двора с его двух- и трехкровными верхами, сверкавший белокаменной резью и цветной поливой изразцов. Так площадь центрального московского торга стала «Красной», т. е. «красивой» — воплощением народных представлений о красоте.

Эти идеалы красоты отрицались церковью: патриарх Никон запретил постройку шатровых храмов, как несоответствующих духу православия, и хотел повернуть храмовое зодчество вспять, к ортодоксальной неподвижности пятиглавых соборов. Но архитектура оставалась в руках народных мастеров, и они смогли пронести сквозь рогатки духовной цензуры излюбленные ими формы. Они переносят шатры на «столпы» колоколен, превращая их в великолепные резонаторы колокольного звона, ставят на живописные крыльца папертей, или венчают небольшим шатром обязательную церковную «главу», спаривая и страивая их над «трапезами». Бесконечно разнообразны шатровые колокольни Москвы XVII века — от сочных и материальных форм колокольни церкви Рождества в Бутырках (1682—1684 гг.) до хрупкой, почти кристаллической ломкости иглы церкви Воскресения в Кадашах купцов Добрыниных, прозванной в народе «свечкой» (1687—1713 гг.). Столь же богаты и разнообразны были в своем целом храмы, созданные в XVII веке. Их строители блистали в каждой постройке широтой своей зрительной памяти, хранившей множество «образцов и переводов» зданий, созданных их отцами и дедами. Над всем этим калейдоскопом форм господствовала каменная сказка о Казанской победе — Василий Блаженный.

Как бы протестуя против сухости и строгости художественных канонов, указанных церковью, зодчие превращают свои храмы в причудливые игрушки, неожиданные по смелой композиции и декоративным приемам. Таковы шедевры старой Москвы — церковь Грузинской Богоматери в Китай-городе, построенная в 1628—1653 годах гостем Никитниковым и украшенная замечательной росписью, предвосхищающей росписи ярославских храмов, церковь Рождества Богородицы в Путанках (1652 г.) (рис. 62), Николы в Хамовниках (1679 г.) и многие другие. Зодчие не довольствуются непосредственной игрой архитектурных форм, усиливая их декоративное звучание раскраской здания и вставкой цветных изразцов. Строитель церкви Григория Неокессарийского в Замоскворечье (1668—1679 гг.) обязывал зодчего Ивашку Кузнечика «прописати колокольню красками разныя ростески, а где прямая стена — прописать в кирпич суриком, а у шатра стрелки перевить, а меж стрелок обелить, а слухи и закомары и окна прописать разными красками; да у колокольни которое резное дело каменное разветвить и прописать красками». В эту красочную симфонию входил широкий пояс цветных изразцов. В тереме Крутицкого подворья (1682—1688 гг.) изразцы застилали сплошь поверхность фасадов. Множество подобных нарядных храмов было рассыпано щедрой рукой зодчих среди моря деревянных жилищ горожан; народная поговорка исчисляла это «множество» в эпической формуле «сорок сороков».

Парадность и красочность не были особенностью только храмовой архитектуры. Напротив, этими качествами она сближалась со всей архитектурой города. Царский дворец в подмосковном селе Коломенском, срубленный в 1667— 1668 годах плотничьим старостой Семеном Петровым и плотником Иваном Михайловым Стрельцом, дает представление о том же декоративном богатстве, которым характеризовались деревянные хоромы и жилища Москвы, составлявшие обрамление ее «сорока сороков». Красота и богатое в частности живописное убранство царского дворца послужили предметом вирш Симеона Полоцкого, назвавшего дворец «восьмым дивом света» (рис. 63).

Столь же ярким и своеобразным было творчество московских ремесленников — ювелиров, оружейников, знаменщиков, граверов и живописцев. В Москве сосредоточивались произведения прикладного искусства далеких стран Азии и изделия западноевропейских мастеров. Эти «образцы усложняли и обогащали орнаментальную фантазию русских чеканщиков и эмальеров, создававших сказочно прекрасные драгоценные уборы государей, богатую столовую посуду дворцового обихода, оружие и воинское снаряжение, ослепительные колчаны и шлемы. Декоративный гений русского народа достиг в искусстве XVII века наивысшего расцвета. Шедевры московских ювелиров хранились в Оружейном палате вместе со священным оружием царей и полководцев. Московское искусство славилось далеко за пределами России, а московские мастера работали при иноземных дворах.

Но в этой красочной, причудливой Москве все настойчивее зрели новые силы.

Последнее двадцатилетие XVII века Москва вынашиваем элементы новой петровской культуры будущего Петербурга. В подмосковном селе Преображенском маленький Петр начинает учиться воинскому делу со своими «потешными» войсками, строит на Яузе «потешный» флот, внимательно присматривается к обычаям и культуре Иноземной Слободы. В 1689 году Петр подавляет стрелецкий мятеж, а в 1696 — совершает победоносный поход на турецкий Азов, пробивая выход к Черному морю. Во время заграничной поездки Петра старая консервативная часть Москвы вновь поднимается стрелецким мятежом; взбешенный Петр беспощадно карает бунтовщиков. Он ускоряет «перенимание западничества варварской Русью, не останавливаясь перед варварскими средствами борьбы против варварства» (В. И. Ленин). «Западничество» первоначально носило внешний и поверхностный характер, не затрагивая глубоко основ культуры. Семена новых веяний, шедших с Запада вместе с пришлыми иноземными зодчими, путями расширяющихся культурных связей Москвы, не были чужды духу московском архитектуры второй половины XVII века: она уже проникалась мятежной напряженностью архитектурного организма, составляющей важнейшую черту великого стиля барокко. Но все же он дал плоды принципиально отличные от того, что знала Западная Европа. Московские мастера восприняли лишь его декоративные приемы и полюбившиеся им своей прихотливостью детали убранства — разорванные фронтоны, кружево орнаментики, переработанные ренессансные мотивы. Но основное — композицию здания — они под чинили своему пониманию. В нарастании восьмериков церкви Покрова в Филях (1693 г.), вздымающей на аркадах раскидистой террасы свои легкие красно-белые ярусы, ясно ощутим образ старого Коломенского храма 1532 года (рис. 64). Тот же полет членений стройного архитектурного тела характеризует гениальную колокольню Новодевичьего монастыря (1690 г.). В отличие от пластической мощности и телесности нарядных храмов середины XVII столетия, памятники его конца кажутся подчеркнуто легкими и нематериальными; обилие проемов, тонкая графика выделенных белой окраской декоративных деталей, грация пропорций сообщают последним созданиям древней Москвы нечто мистическое и вместе с тем манерное.

Капитальная перестройка России захватывала Москву все глубже. Петр пытается внести европейский порядок в планировку Москвы, превратить «кривоколенные» переулки в «регулярные» улицы. Его рука проводит церковную реформу, патриаршество сменяет Синод — светская канцелярия по духовным делам. В Москве множатся промышленные предприятия; открываются школы точных наук; в Сухаревой башне «навигацкая школа» подготовляет людей для петровского флота в Балтике. На смену «каменных дел подмастерьям» с их взглядом, обращенным неизменно назад, к образам русского прошлого, идут зодчие, сочетающие широкий архитектурный кругозор с новыми методами науки «архитектуры цивилис». Они нужны для стройки Санкт-Петербурга, — ради нее прекращается строительство по всей стране, даже в Москве.

Один из первых петровских пенсионеров Иван Зарудный построил в Москве церковь Архангела Гавриила (Меньшикова башня, 1704—1707 гг.) (рис. 65). Храм с великолепным мотивом огромных волют, подпирающих мощное башнеобразное тело здания, завершавшееся острым шпилем, был как бы пророчеством о новых архитектурных идеалах. Великую «полтавскую викторию» 1709 года Петр празднует в Москве, он пирует в Грановитой палате дедов; его триумф — конец древней русской столицы, которой он воздает последний знак внимания. В 1713 году столицей России объявляется Петербург. Но Москва остается традиционным средоточием русской культуры и искусства.

Цитируется по изд.: Воронин Н.Н. Древнерусские города. Л., 1945, с. 84-101.