Владимир (Воронин, 1945)

Владимир. Дмитровский собор в начале XIX века.

Широкая зелень заливных лугов окаймлена синей рамой далеких сосновых, лесов. На холме среди лесов еле видна старая деревня Ладога. Кто знает, почему новгородское название попало на далекий берег Клязьмы?.. За лесами далеко — Ока, земля Рязанская и Муромская, туда стремит свое быстрое течение Клязьма. Владимир лежит на высокой гряде береговых холмов. У их подножия распростерлись поймы и леса, а река выпрямляется, чтобы дальше снова сверкать излучинами под бугром Доброго села с древним Константино-Еленинским монастырем, и так до Боголюбова, где в ее воды вольется прозрачная и тихая красавица Нерль.

В основу Владимира природой положен треугольник. Высокий и широкий с запада он спускается к своей острой вершине на восток; его стороны очерчены водой: с юга — Клязьма, с севера — Лыбедь. Овраги, причудливые и обрывистые, режут гору поперек, с запада они отделяют ее от полей. Один из них зовется «Чертороем». Здесь, на горах, в X—XI веках возник торгово-ремесленный поселок; думают, что это были горожане старых городов края — Ростова и Суздаля, бежавшие от своих хозяев, гордых и высокоумных бояр. Город был молод и безымянен. Его крестил в свое имя лишь Владимир Мономах.

Когда Киевская земля скудела от половцев и усобиц, богатое Залесье стало землей его отца Всеволода. Уже в конце XI века Мономаху пришлось защищать ее от покушений князя Олега черниговского. Клязьминские поймы впервые стали свидетелями кровавой феодальной войны. Клязьминскую береговую гряду высоко оценил Мономах: природа положила здесь пояс реки и как бы огромный вал, прикрывавший Суздаль и Ростов от черниговской Рязани и Мурома. На нем поставил Мономах свой «город», дополнив овраги глубокими рвами и насыпав по краям валы — подножие деревянных стен. Это была средняя часть будущего города Владимира. К западу от нее на холме князь поставил свой двор, обнесенный стеной, из-за которой смотрели вдаль узкие окна первой княжеской каменной церкви — Спаса.

Наследник и сын Мономаха князь Юрий Долгорукий не ценил Владимира и своей северной земли. Правда, он защищал ее, совершив поход против волжских болгар и пытался усилить ее значение, ослабив Великий Новгород. Но «средой» русской земли он еще считал Киев. Он держал свой стол в Суздале, но его мысли были на Днепре. За Киевский злато-кованный стол Юрий вел упорную борьбу, посылая свои полки на юг. Успех был призрачен, и в 1152 году Юрии предполагал осесть на севере: по его приказанию здесь начали строить новые города и храмы. В 1157 году Юрий готов был вернуться во Владимир: рядом с двором отца строился для него новый княжеский двор с дворцовой церковью Георгия; раскопки открыли ее белокаменные фундаменты в основании новой церкви XVIII века. Это было все, что сделал Юрий для Владимира. За господство в Киеве он заплатил жизнью: в 1157 году он умер в Киеве после хмельного пира, возможно отравленный киевлянами, разгромившими после его смерти и его суздальских сподвижников.

Юрий был погребен в придворной церкви Мономаха на Берестове. Его сын Андрей еще в 1155 году ушел с юга во Владимир, нарушив отцовское распоряжение о престолонаследии. Киев не был его мечтой. Он сам дрался в бесплодных походах отца, закалил в них свой боевой дух и вырастил мысль о тщете борьбы за Киев и гибельности княжеских усобиц; он убедился, что Киев стал яблоком кровавого раздора, что «мать городов русских» стала причиной их разъединения и вражды. Политические идеи Андрея заострялись его решительным и суровым характером. В его жилах сливалась кровь русских князей с кровью феодальных домов Европы и Азии: его прабабкой была византийская принцесса, матерью отца — дочь английского короля Гита Гаральдовна, отец взял в жены знатную половчанку из рода хана Аепы — от нее Андрей получил скуластое лицо с припухшими веками монгольских глаз и упрямо выдвинутый подбородок. Андрей сочетал политическую хитрость византийца с холодной расчетливостью бритта, стремительность половецких воинов с русской широтой мысли и любовью к родной земле. Он был скор на решения и страшен в гневе; болезнь сделала неподвижными его шейные позвонки, он не мог наклонить головы и носил ее гордо откинутой назад. Слабые проникались уважением к его могучей воле, бояр оскорбляла его непреклонность. «Андрей, как древний богатырь, чует силу, получаемую от земли, к которой он припал, на которой утвердился навсегда...» (С. М. Соловьев). Он любил свою северную родину с глубокой верой в ее силу.

Андрей не оставил стола в Суздале, откуда еще Юрия выжила старая знать. Он отстранил от себя передних мужей отца, поставив вопрос о беспрекословном подчинении своей верховной власти. Он поставил во главе земли Владимир — город ремесла и торговли, город «мизинных людей».

Ростовское боярство было глубоко возмущено: «Несть бо свое княжение град Владимир, но пригород есть наш, а наши смерды в нем живут и холопы, каменосечцы, и древоделы, и орачи (крестьяне)...» Но за семь лет (1158—1165 гг.) княжеская воля превратила этот город в пышную столицу, стремившуюся соперничать с Киевом.

Город действительно напоминал Киев: так же княжеская «гора» господствовала над низменным «подолом» восточной части, а к западу, подобно киевскому Печерску, в зелени деревьев сверкали белые стены и золотые главы храмов княжеского двора. Эту княжескую часть Андрей прежде всего оградил полукольцом земляных валов и стен. Торжественные белокаменные Золотые ворота (1164 г.), подобно триумфальной арке, открывались на здания княжеского двора. Но они были и твердыней городской обороны. Окованные толстыми листами золоченой меди створы ворот прикрывались сверху бревенчатым боевым настилом, разделявшим огромный пролет арки на два этажа; на верху ворот прикрытая зубцами была площадка верхнего боя с небольшой церковью Положения риз на ней (рис. 30). По узкой каменной лестнице в толще южной стены поднимались защитники ворот. Они оставили на стенах магические изображения спасительных крестов. Кроме Золотых ворот, в город вели обращенные к реке Волжские ворота, а с северо-запада — Иринины и Медные. Такие же валы опоясали восточный посадский конец города, замкнув острие его треугольника белокаменными Серебряными воротами, подобными Золотым воротам. Так по сторонам Мономахова города, словно могучие крылья, выросли стены столицы князя Андрея.

Но ее значение было не только местным. Владимир строился Андреем как центр объединенной под его властью Руси: он сгибал спины своего боярства и угрожал самостоятельности Новгорода и Рязани. Андрей хотел сделать владимирскую церковь независимой от Киева и получить в свои руки духовную власть, простиравшую свое влияние поверх феодальных рубежей. Византийское правительство зорко следило за созидательной работой Андрея и верно угадывало растущую в глубине Европы русскую силу, которая могла бы помешать безраздельной духовной власти греков.

Андрей поставил в 1158—1161 годах над кручей городского холма храм Успения — кафедру будущего русского епископа или даже митрополита (рис. 31). Он не пригласил греческих или киевских зодчих, но вызвал западноевропейских мастеров, которыми пользовался уже Долгорукий. Этим как бы подчеркивалась условность византийского художественного авторитета и утверждалось право Руси на самостоятельный путь культурного роста. Белокаменный обширный собор легко поднимал над крепостными стенами свою сверкающую золотом главу. Его фасады опоясывала изящная романская аркатура с стройными колонками, расписанная фресками, изображающими святых; выше, около узких окон, в белой глади стен играли светом и тенью резные маски львов, загадочно улыбающиеся лики дев и священные изображения; на капителях пилястр как бы трепетала сочная лиственная резьба; скульптурные позолоченные изваяния птиц и кубков завершали капители и закомары 1 фасадов. Отдельные детали — колонки порталов, простенки барабана главы — были окованы золоченой медью. У западных углов собора, подобно киевской Софии, возвышались квадратные лестничные башни, вводившие на хоры и увенчанные золочеными пирамидальными верхами: одну называли «теремом», другая была одновременно «сенями» владычного двора. Ослепительно прекрасный храм был виден издалека: ехал ли посол из дальней Рязани и Болгар — за десять верст мерцал в синем небе снежный и золотой княжеский собор, ехал ли суздальский боярин — с востока собор казался драгоценной короной, возложенной на чело владимирской горы.

Всего более изумляло современников внутреннее пространство храма: стройные столбы легко несли широкие своды и огромный светлый купол, в пятах арок лежали парные львы — звери княжеского герба. Высота, просторность и чудесная акустика храма, его «звонкость» удивляли современников. Летописец не мог найти нужных слов для описания его внутреннего убранства, он сравнил Успенский собор со сказочным храмом Соломона. Серебряные хоросы и паникадила 2 были чудом ювелирного искусства. Поток цветных тканей сливался с нежной гаммой росписи, исполненной греческими изографами. Пол из цветных майоликовых плиток отражал снопы солнечного света, падавшие из узких окон, или трепетание пламени свечей в многочисленных хоросах, опускавшихся на цепях со сводоз. Центром храма была икона Богоматери, вывезенная Андреем из Вышгорода, окруженная ореолом чудес и почитанием, как защитница нового княжеского города и блюстительница княжеской воли. Летописец рассказывает, как в праздник Успения открывались врата собора и как средь двух «вервей чудных», увешанных драгоценными тканями и облачениями, горожане шли поклониться владимирской святыне...

Собор должен был стать краеугольным камнем общерусского авторитета Владимира. Но киевский митрополит и византийский патриарх отвергли просьбу Андрея о самостоятельности владимирской церкви. Кандидат Андрея на владимирскую кафедру епископ Федор вступил в неравную, борьбу. Андрей двинул в 1169 году на юг армию одиннадцати подвластных князей и «за митрополичью неправду» подверг жестокому разгрому Киев. Но церковь была сильнее: епископ Федор пал и был подвергнут, как еретик, мучительной казни. Это было началом конца — оживились консервативные силы, недовольные властной объединительной политикой Андрея. В кругу бояр, близких князю, зрел заговор. В июньскую ночь 1175 года Андрей был убит в своем загородном Боголюбовском замке. Восстание охватило Боголюбово и Владимир: горожане грабили княжих неправедных слуг. Только вмешательство духовенства потушило пламя восстания. У Серебряных ворот встретили горожане траурное шествие и плакали над гробом князя. Его иссеченное мечами убийц тело положили в белокаменный саркофаг в стене Успенского собора. Во Владимирском музее лежат его останки — на костях и черепе рубцы и трещины от страшных ударов.

Но дело Андрея не погибло — его поднимают мощные руки Всеволода Большое Гнездо. Он казнил убийц брата. Народная легенда говорит, что в лесном, черном как ночь и круглом как блюдо, Пловучем озере плавают засмоленные короба с телами казненных бояр и запоздалый путник слышит стоны, нарушающие тишину соснового бора.

Властному слову Всеволода внимала вся Русь. Даже киевский митрополит послушно ставил в северную столицу угодных владимирскому князю епископов. Поступь полков Всеволода слышали народы Поволжья и крамольная Рязань. Автор «Слова о полку Игореве» писал, что воины Всеволода могут расплескать веслами Волгу и вылить шеломами Дон, его знали императоры Византии и Священной Римской Империи. «Сего имени токмо трепетаху вся страны и по всей земли изыде слух его... и Бог покоряше под нозе его вся врагы его» — замечает летописец, назвавший Всеволода Великим.

Андрей оставил брату высококвалифицированные кадры зодчих и мастеров. Всеволод располагал своими русскими силами и «не ища (не искал) мастеров от немец» — это было важнейшее достижение времени Андрея. Перед своей смертью Андрей собирался послать своих владимирских зодчих, построивших Золотые ворота Владимира, в Киев для сооружения там на Ярославовом дворе прекрасной церкви «в память отечеству моему». Андрей как бы подчеркивал, что его любимый Владимир, помнящий свое культурное «отечество» — Киев, стал его наследником и законодателем русской жизни и художественной красоты. Это гордое сознание подтвердили своими делами владимирские зодчие последней четверти XII века.

На их долю выпала сложная и грандиозная задача восстановить погоревший в пожар 1185 года Успенский собор. Его камень потрескался от огня, его связи выгорели; кроме того, собор становился тесен. Зодчие пошли на смелый эксперимент: они отломали старый алтарь и пристроили новый, более обширный, обстроили храм с трех сторон новыми стенами, связав их с прорезанными арками стенами Андреевского собора, превратив, таким образом, простенки в столбы. Храм Андрея оказался как бы в футляре. Входя теперь в прохладный сумрак собора, мы видим части его наружных стен: пояс колонок, стройные окна, фрагменты росписи в арках пояса. Пространство нового храма стало шире и грандиознее: над вошедшим сначала открывались во всю высоту широкие галереи, и лишь потом, проходя вглубь к алтарю, он видел над собой свод княжеских хор и на нем образы Страшного суда и восседающих на своих тронах апостолов с развернутыми книгами на коленях.

В полукруглых нишах стен галереи встали тяжелые белокаменные гробницы владимирских князей. Снаружи собор получил величественную и спокойную широту пропорции; поставленные на углах галерей четыре главы усилили его царственную неподвижность.

Владимирские зодчие блестяще решили свою задачу, слив старый храм и пристройки в органическое целое, создав по существу новый храм (1185—1189 гг.). Его образ с высокой простотой и выразительностью передал и донес до нас дух величия, пронизывающий эпоху Великого Всеволода — время расцвета Владимирской земли.

Фасады собора были лишены украшений, лишь отдельные резные камни со стен старого собора были вставлены по углам окон. В епископском храме избегали декоративного излишества: церковь не одобряла скульптурного убранства, напоминавшего еще живших в памяти языческих идолов. Еще более строгим и монашески скупым был недошедший до нас собор княжеского Рождественского монастыря (1192—1195 гг.), заменивший даже изящную аркатуру сухим и колючим поясом зубчатых городков. Так в искусстве времени Всеволода возвысила свой голос церковная догма.

Но рядом с ней с еще большей силой зазвучала любовь к узорочности и пышности, характеризовавшая вкусы светского княжеского общества и одновременно близкая народным вкусам. Между Рождественским монастырем и Успенским собором, также на видном издалека краю среднего города Всеволод поставил свой дворец; он исчез с лица земли, остался лишь придворный храм — Димитриевский собор (1194—1197 гг.). Теперь это — величественное, но изолированное здание. Но еще в начале XIX века у его западных углов сохранялись две лестничные башни, подобные башням Успенского собора; их уничтожила варварская реставрация времени Николая I. Башни связывали храм с двумя крыльями дворцового ансамбля (рис. 32). Археологические разведки установили, что к северу от собора были белокаменные здания, к югу — кирпичные. Храм был их центром, как в Боголюбовском дворце Андрея. По своим пропорциям он был сродни новому Успенскому собору: тот же спокойный и торжественный ритм широких членений фасадов, массивная, но не тяжелая глава — как бы выражали в камне чувство уверенной в себе силы и царственного величия.

То же впечатление усиливал резной убор фасадов собора. На нем зодчие сосредоточили все богатство своей фантазии. На стены храма как бы накинута тяжеловесная узорчатая ткань или парча, свисающая каменной бахромой колонок пояса; орнамент оплетает простенки барабана главы и устилает арки порталов входов. Рельефы лежат строго горизонтальными рядами, полосы ризных листов и растений чередуются с изображениями живых существ, зверей, людей и птиц, перемежающихся с фигурами снятых, сказочных персонажей, чудовищ и скачущих всадников. Рядом с псалмопевцем Давидом поднимается на грифонах на небо герой любимого средневекового повествования - Александр Македонский. Как в русской сказке, уживаются рядом реальное и вымысел, сплетаются христианское и языческое. Как в живописи новгородской Нередицы, разнообразны манеры художников-скульпторов: одни близко передают округлую пластику тел и мышц, другие обращаются с камнем как с деревом, переводя реальное в условное, изобразительное — в орнаментальное; даже листва капителей становится недвижимой и превращается в причудливый плоский узор, схожий с листьями папоротника. Разные изобразительные средства несут в скульптуру русские каменосечцы и древоделы-резчики по дерезу.

Ученые до сих пор тщетно пытались найти в этой скульптурной декорации какой-то единый, целостный смысл: скорее всего ее смыслом было именно украшение храма, умножение его пышности и великолепия. Среди рельефов на северной стене, обращенной к городу, помещено изображение Всеволода: он сидит на троне, держа на коленях сына, ему поклоняются фигурки людей (рис. 33). В возвеличении Всеволода состояла задача скульпторов храма, и они ее прекрасно разрешили. Если бы камень мог звучать, Димитриевский собор был бы «Словом о полку Игореве». Между обоими великими созданиями народного гения есть глубокая общность: в «Слове» среди образов русской природы звучит глухое припоминание античности — имя Траяна; роспись Димитриевского собора — последний и едва ли не самый утонченный и высокий памятник эллинистических традиций византийского искусства. Гениальный грек был ее автором, но рядом с ним работал его талантливый русский ученик. Следом за русскими зодчими и скульпторами шел русский живописец.

Так сложился монументальный ансамбль владимирской «горы»: двор епископа с Успенским собором, двор Всеволода с собором Димитрия и княжеский Рождественский монастырь. Город тоже рос и с ним рос политический вес горожан. Они иногда поднимали волнения. Однажды на княжий двор к Всеволоду пришли горожане с требованием казни пленных рязанских князей; в связи с пожаром 1185 года в городе «колебание упространися», как скромно выразился княжеский летописец. Поэтому между городом и княжеской «горой» лег пояс стены детинца. Всеволод строил его вместе с епископом Иоанном три года (1194—1196 гг.), но семь истекших веков разрушили его стены и башни, оставив пустое место соборной площади и зелень городского бульвара. Раскопки обнажили здесь лишь фундаменты стен из пористого туфа и мощные белокаменные устои арки ворот. На них епископ Иоанн поставил богато украшенную церковь Иоакима и Анны. Земля сохранила куски тонких фресок, обломки мозаики и майолики полов, резные камни порталов. Ворота были боевыми, воспроизводя арку Золотых ворот. Союз князя и горожан дал трещину, князь отгородился от неспокойных горожан. Над пригородным торгом на берегу Клязьмы на холме поместился Вознесенский монастырь (восьмидесятые годы XII века), но торг оставался источником политических волнений. Всеволод повторил политическую операцию Изяслава киевского и «взогнал торг на гору», под стены своего каменного детинца и Рождественского монастыря. Его наследник князь Константин поставил на торгу церковь Воздвижения, как бы изъявляя свое благоволение горожанам (1218 г.).

Церкви Воздвиженья нет, нет стен детинца: ход столетий стер даже камень. Но следы этих памятников раскрывают перед нами многокрасочную, сложную и напряженную жизнь города накануне монгольского нашествия. Однако Владимирская земля слабела. Над гробом Великого Всеволода поднимались центробежные силы феодального дробления, сдерживавшиеся его волей. Они разожгли усобицу между его сыновьями, и обагренные русской кровью мечи начертили рубежи уделов. Владимир отдал гордое имя столицы старому Ростову. Ни одной постройки не возвели больше на его холмах гениальные владимирские зодчие: они ушли в Ростов и Суздаль, Ярославль и Нижний-Новгород, откуда сын Всеволода Георгий собирался распространить свою власть за Волгу.

Но из глубины Азии уже шли полчища монгол. 3 февраля 1238 года татары осадили Владимир, а 7 февраля враг ворвался сначала в западную часть города через примет и пролом стены у церкви Спаса и около деревянных ворот от Клязьмы и Лыбеди. Затем был взят и средний город. В пламени огня на хорах Успенского собора погибли семейство князя Георгия и епископ Митрофан, а население было перебито...

Черные, как призраки, стояли опаленные и ограбленные храмы над пеплом северной столицы. Они видели, как в муках шла сквозь тяжкие годы XIII столетия порабощенная Русь, как бились на западе Новгород и Псков, отбрасывая от границ родины немцев и шведов, как за хребтом Карпат расцветала впервые спасенная Россией культура Западной Европы, как в русской лесной глуши поднималась из старой Владимирской земли Москва и богатела в верховьях Волги Тверь. Но слава Владимира не умерла. Сюда, на обугленную к политую кровью предков землю, перенес свою кафедру митрополит «всея Руси», подчеркнув правоту трудов Андрея и Всеволода. Великие князья Москвы принимали свою власть под темными сводами Успенского собора. Московские и тверские зодчие смотрели изумленными глазами на поруганную красоту храмов, уносили воспоминание о ней в Москву и Тверь и в своих постройках следовали заветам владимирских зодчих. Москва жадно впитывала соки владимирского культурного наследия.

Наследник победителя Мамая — Димитрия Донского — Василий оплатил этот долг: гениальный художник воскресающей Руси Андрей Рублев, вместе со своим другом Даниилом Черным, возобновил в 1408 году фрески Успенского собора. Кисть московских живописцев вдохнула новую жизнь в поблекшую роспись XII столетия. Глубокой лирикой и взволнованным чувством были проникнуты образы стройных ангелов и людей, населивших стены и своды храма, движение и праздничная радость охватили застывший мир церковной живописи. Древний Владимир приобрел величайшее сокровище русского искусства XV столетия (рис. 34).

Царственная Москва, создающая в конце XV столетия гордую концепцию римского и царьградского наследия, заимствует свой торжественный убор у Владимира. Сюда едут строители Успенского собора в Кремле, псковские зодчие и итальянский архитектор Аристотель Фиоравенти, чтобы напитать свою мысль красотой «владимирской церкви» Успенского собора и отобразить ее в соборе Московского Кремля. Так Владимир воскресает вновь в Москве.

В архитектуре русского государства вплоть до конца XVII века будут звучать отголоски великого искусства Владимира. Их мы услышим и в нарядных колончатых поясах храмов, и в их живописном сочетании с башнями колоколен и приделами, в композиции богатых хором с их переходами и нарядными вышками «сеней» и во многих других чертах памятников XVI—XVII столетий. Жизненность художественного наследия Владимира XII века определялась связью его искусства с идеями единения и роста силы Руси, которые были и остаются дорогими русскому народу.

Цитируется по изд.: Воронин Н.Н. Древнерусские города. Л., 1945, с. 53-62.

Примечания

1. Полуциркульные завершения фасадов, отвечающие расположенным за ними полуциркульным сводам.

2. Висячие люстры для свечей и лампад.

Рубрика: