Восточная Африка в X—XVI веках

Побережье Восточной Африки по Идриси (XII век)

Используя силу, торгово-экономические рычаги, а также династические браки, Али ибн Хасан и его преемники налаживали более тесные связи с зависимыми от них местными правителями. Появилась возможность формировать воинские отряды большей частью из числа африканцев. В наиболее важных с военной и торгово-экономической точки зрения центрах размещались гарнизоны. Все это способствовало установлению контроля Килвы над торговлей всего побережья. Особое внимание «было уделено Софале, расположенной далеко к югу и игравшей важную роль в морской торговле. Вторым по значению был остров Пемба, с которого удобно было контролировать покоренные на севере фактории [295; 359].

Если во времена ал-Масуди торговля железом только начиналась, то в период расцвета Килвы добыча и выплавка железа и торговля им стали важной сферой хозяйственной» деятельности. В XII веке железо стало главным в торговле с внешним миром. В результате развития торговли железом, на которое всегда был высокий спрос, возникли новые портовые города, расширялись экономические связи между побережьем и внутренними районами — основными поставщиками железа. Подтверждений тому, что африканцы умели выплавлять и обрабатывать железо,— множество.

Обратимся к известному арабскому географу ал-Идриси (1100—1165). Ал-Идриси составил подробное описание городов 'и портов побережья Восточной Африки вплоть до Момбасы и менее детальное — от Момбасы до Софалы. В 1154 т. он составил карту известного ему мира, на которой были изображены побережье и о-в Занзибар. Ал-Идриси сообщает, что «индийцы высоко ценили африканское железо, которое по качеству намного превосходило их собственное» [337, с. 283]. В больших количествах железо производили во внутренних районах Восточной Африки. Затем его доставляли на побережье, где оно попадало в руки индийских купцов. В Индии африканское железо переплавляли и затем перепродавали его в Дамаске, и местные мастера изготовляли из него знаменитые дамасские клинки. В свое время крестоносцы испытали на себе прочность клинков из «дамасской стали», которые намного превосходили европейские мечи.

Большую помощь в доказательстве умения африканцев добывать и обрабатывать железо оказывают местные африканские источники. Как в кисуахили, так и в других африканских языках есть собственные термины, относящиеся к технологии выплавки металла. Устная традиция упоминает искусство об-" работки железа очень часто. Вот один из примеров: «Тегета стали основой формирования этнической общности хехе (одной из крупнейших в Танзании.— В. О.) из-за того, что умели добывать и выплавлять железо. Их этноним означает „владеющие кузнечными 'мехами". Тегета изготовляли охотничьи копья, серпы и тесла. Они лепили из глины печи и трубы для подачи воздуха... Тегета жили вместе с хехе, но чаще всего селились они там, где были залежи хорошей железной руды... Тегета распределяли между собой работу в соответствии с умением и навыками людей: тех, кто занимался поисками специальной древесины и изготовлением древесного угля, называли „ньетсагала" (на хехе ньетсагала означает „хворост, древесина"); тех, кто был искусен в поисках железной руды, ее размельчении и просеивании, называли „ваюнга"» [142, с. 8—9].

И наконец, обратимся к результатам археологических исследований. Археологические раскопки развалин ныне широко известного в научном мире г. Энгаруки на северо-западе Танзании, а также в Увинзе, близ Кигомы, на холмах Паре и в других районах доказали, что искусство обработки железа было широко распространено во внутренних районах Танзании. Развалины Энгаруки привлекли наибольшее внимание археологов и историков всего мира. Еще в 1913 г. немецкие чиновники сообщали, что на труднодоступных склонах гор видны остатки каких-то сооружений, по-видимому, следы чьей-то хозяйственной деятельности. Первая мировая война не позволила ученым ознакомиться с этими загадочными строениями. И лишь в 1935 г. знаменитый археолог Л. Лики впервые осмотрел эти развалины и опубликовал результаты проделанной работы (475, 1936, № 9]. Он обнаружил руины 6300 домов в главном городе на склонах и около 500 домов в долине. Древние строители сооружали их без применения цемента, так называемым методом сухой кладки. По мнению Лики, в таком городе могли проживать от 30 до 40 тыс. человек. Позже выяснилось, что жители Энгаруки для ведения террасированного земледелия использовали сложную систему дамб и каналов [475, 1936, №9].

О возрасте Энгаруки велось много споров. Сейчас утвердилась точка зрения, что он не превышает четырех веков. Этот город бесспорно является одним из важнейших достижений железного века в Танзании. С 1964 г. Департамент древностей Танзании ведет систематические археологические раскопки в Эпгаруке. Самой удивительной и значительной находкой археологов в Восточной Африке является открытие системы дорог, которые протянулись на тысячу километров и связывали внутренние районы Кении и Танзании с о. Ньяса в Малави. Правда, пока еще нет достоверных свидетельств, подкрепляющих предположение советского африканиста С. Ф. Кулика о том, что «эта дорога, очевидно, проходила через Энгаруку» (166,с. 167]. Однако не вызывает сомнения, что само существование такой дороги заставляет по-новому взглянуть на роль внутренних районов в связях с цивилизацией побережья, а также на роль древнего Зимбабве.

В конце 70-х — начале 80-х годов танзанийские и зарубежные археологи сделали ряд важных открытий в изучении железного века на территории Танзании [475, 1980, № 84—85, с. 77—79; 1982, № 88—89, с. 15—17, 67—81]. Наиболее значительным является открытие археологов на берегу оз. Виктория, в районе Букобы и Мулебы. Получены данные, которые позволяют по-новому взглянуть на историю железного века как в Танзании, так и в Африке в целом.

Удалось выявить, что с VI по X век н. э. предки нынешних хайя разработали развитую технологию выплавки железа. Широко использовалась техника предварительного нагрева воздуха до 600° то Цельсию, что позволяло доводить температуру плавления до 1800°. Радиоуглеродный анализ показал, что уже в 140 году н. э. африканцы использовали эту технологию. Это подтверждает также обнаруженная археологами и хорошо сохранившаяся фурма.

Новые открытия в Танзании подтверждают, таким образом, сообщения арабских авторов (Идриси и др.) о том, что в XI—XII веках железо являлось основной статьей экспорта городов Восточноафриканского побережья в страны Ближнего и Среднего Востока и Индию. Подтверждается и то, что железо поступало из внутренних районов, где уже имелась развитая технология его выплавки.

Вернемся, однако, к истории побережья. Здесь шло становление суахилийской цивилизации с центром в Килве. Ее этническую основу составляли африканцы, правителями оказались пришлые люди. В этом нет ничего удивительного: сходные ситуации нередко возникали в истории и других стран, в том числе и европейских. Но в Европе было принято считать, что при иноземных правителях продолжали существовать и развиваться культура и традиции английского, французского, испанского и других народов. И это, конечно, верно. В Африке же захват власти иноземцами воспринимался буржуазными учеными как какой-то поворот к поглощению местной цивилизации привнесенной извне культурой. По-видимому, бывали и такие результаты захватов. Однако этого не произошло в Восточной Африке, где местная африканская культура существовала и существует, по-разному воспринимая и впитывая в себя внешние влияния.

В исследованиях последних лет, посвященных суахилийской цивилизации, четко определились два подхода. Общим для обоих является признание самого существования суахилийской цивилизации, а также того факта, что она развивалась в условиях длительных и тесных взаимосвязей (и взаимовлияний) со странами Ближнего и Среднего Востока, Индией, Индонезией, Китаем. Суть же главных различий состоит в следующем. Известно, что контакты в бассейне Индийского океана осуществлялись примерно в I—X веках н. э. по двум основным морским путям, или маршрутам: северному — Индия, Персидский залив, юг Аравии, Северо-Восточная и Восточная Африка и южному — Южная Индия, Лаккадивские и Мальдивские о-ва, Архипелаг Чагос, Коморские острова, Мадагаскар, Юго-Восточная Африка (Мозамбик, Софала), побережье и острова Восточной Африки (острова Килва, Мафия, Занзибар, Пемба) и далее на север. От того, какой маршрут положен в основу анализа суахилийской цивилизации, зависят и различия в подходах к исследованию проблем как появления центров этой цивилизации на севере или юге, так и ее распространения соответственно с севера на юг или с юга на север.

Наибольшую известность в исследованиях по Восточной Африке получил подход, в основу которого положен северный путь, т. е. распространение суахилийской цивилизации с севера на юг. Правда, иногда в этих работах говорится также и о том, что отдельные достижения суахилийской цивилизации распространялись с юга на север [359; 371]. Однако в последние годы южный маршрут стал привлекать к себе все большее внимание, что вызвано рядом довольно веских причин.

Известно, что выходцы из Индонезии одними из первых установили контакты с народами островов и побережья Восточной Африки в его южной части. Есть также веские доказательства того, что южный путь, возникнув раньше, был также и лучше освоен, к тому же обладал и рядом «преимуществ по сравнению с северным: более благоприятные условия навигации, отсутствие острого торгового соперничества и т. д. В исследованиях последних лет отмечается, что южный маршрут преобладал до X—начала XI века, когда на смену ему пришел и стал чаще использоваться северный путь, который в основном обслуживали арабские мореходы, оставившие наибольшее число письменных свидетельств. О старом пути практически забыли.

Весомый вклад в возрождение внимания к южному маршруту внесли как советские, так и зарубежные африканисты.

Первым еще в 1969 году в статье «Заметки о происхождении восточной мореходной астрономии» [244] выдвинул тезис о важности южного морского пути в развитии морской навигации во всем бассейне Индийского океана В. М. Мисюгин. Английский африканист Дж. Шеферд активно отстаивает значение южного пути в развитии контактов между Востоком и Восточноафриканским побережьем, а также в истории суахилийской цивилизации. Свою точку зрения по этому вопросу он изложил в 1982 г. в статье «Формирование суахилийской цивилизации. Взгляд с южной оконечности побережья Восточной Африки», опубликованной в юбилейном издании, посвященном 75-летию известного английского археолога Дж. Киркмена — одного из пионеров археологических исследований в Восточной Африке [333]. В обеих статьях есть сходные аргументы, которые затрагивают морскую навигацию в Индийском океане.

Основной тезис В. М. Мисюгина сводится к тому, что восточная морская навигация зародилась южнее экватора. Он пишет: «Вряд ли можно в какой-нибудь другой части экватора найти столь благоприятное сочетание нескольких чрезвычайно удобных для мореходства, очень четких и простых явлений природы, как в экваториальной части Индийского океана, прилежащей к берегам Восточной Африки... Это многостороннее совпадение обстоятельств в экваториальной зоне Индийского океана делает достаточно обоснованным предположение, что его район между островами Мадагаскар и Цейлон, где к тому же сосредоточены, в сущности, все известные типы восточной судостроительной традиции, скорее всего и является тем районом, где возникло восточное мореплавание» [244, с. 241].

Заслуживает внимания и довод советского ученого о том, почему на ранних этапах именно южный путь был основным в торговых отношениях Восточной Африки с Индией и странами Ближнего и Среднего Востока: «У восточных берегов Африки... периодическая смена муссонов, т. е. необходимость пережидать не менее четверти года для возвращения хотя бы от острова Сокотра, со всей очевидностью показывает нерентабельность в этом районе торгового мореходства с постепенным продвижением на юг» [244, с. 263].

Наряду с другими данными для подтверждения длительных взаимосвязей в бассейне Индийского океана В. М. Мисюгин привлекает и такой важный источник, как лексические заимствования: «Как известно, обилие лексики, заимствованной из арабского, персидского и индийского языков, характерно не только для общего языка Восточноафриканского побережья — языка суахили, но и для всех без исключения его диалектов. Из этого следует, что лексические заимствования в языках побережья начались очень давно, возможно, даже до возникновения ислама» [244, с. 252]. «Все это позволяет предположить,— продолжает автор,— что замена местных астральных терминов арабскими и персидскими словами могла произойти вдали от Персии и Аравии, в экваториальной зоне восточного берега Африки или в соответствующих районах Индонезии, и уже оттуда позднее эта система оказалась заимствованной арабскими и «персидскими мореходами... Очень возможно, что малокультурные арабско-персидские мореходы сравнительно легко усвоили терминологию астральной восточной навигации именно потому, что ее термины в этот период уже были словами из их языков» [244, с. 253].

В результате проведенного анализа В. М. Мисюгин «приходит к выводу, что постепенно южный и северный морские пути «слились»: «Есть основания полагать, что к XII—XIII векам оба эти района слились в один район торгового мореходства, а роль „окраин" перешла, с одной стороны, к морскому району между Западной Индией и Индонезией, где преимуществом обладали, по-видимому, арабские торговые (мореходы, а с другой — к району между Мадагаскаром и южной частью восточноафриканского берега, где преимущество сохранилось за суахилийскими мореходами из Килвы и Мафии» [244, с. 264]. В отличие от В. М. Мисюгина Дж. Ше<Ьерд относит начало «слияния, взаимоналожения» маршрутов к XI веку [333, с. 136], в результате чего арабские торговцы вытеснили персидских. Однако если принять во внимание развитие событий в Персии, то, очевидно, начало как «наложения, слияния» маршрутов, так и вытеснения арабами «персидских торговцев можно отнести и к более раннему сроку — к IX—X векам — времени наиболее интенсивной арабизации Ирана [217, с. 125 и др.].

Английский африканист Дж. Шеферд, отстаивая важность южного пути в становлении и развитии суахилийской цивилизации, приводит многочисленные данные из работ других ученых, а также результаты собственных изысканий. Дж. Шеферд уточнил ареал распространения утлегеров (морских судов с балансиром): Юго-Восточная Азия, Южная Индия, Лаккадивские и Мальдивские о-ва, Архипелаг Чагос, Коморские о-ва и Восточная Африка вплоть до Могадишо (333, с. 132]. Интересно отметить, что северная точка распространения утлегеров на побережье Восточной Африки совпадает с северной границей распространения зинджеш, как ее определил советский африканист В. В. Матвеев [240]. Убедительны доводы английского ученого о распространении с юга на север сельскохозяйственных культур, керамики, технологии строительства и образцов архитектуры, влияния южных диалектов в развитии суахили и др. Дж. Шеферд сумел по-новому взглянуть на проблемы, которые затрагивались в исследованиях других ученых, например В. В. Матвеева [240; 2411, Г. Фримен-Гренвилла [332], Н. Чит- тика ['134], А. Принса [410]. Опираясь на результаты проведенного исследования, Дж. Шеферд утверждает, что, по его мнению, район островов Килва — Мафия — Занзибар был основным центром в становлении и распространении суахилийской цивилизации.

Судя по хроникам, уже при правлении легендарного основателя Килвы Али ибн Хасана там стали применяться определенная система наследования власти и принципы административно-хозяйственного управления. На трон всегда вступал старший из оставшихся в живых членов династии. Обычно старший брат, а не старший сын правителя наследовал престол. Если же не оставалось ни одного брата, на трон возводили старшего сына или племянника правителя. Часто эта система приходила в столкновение с реальной жизнью. Дело в том, что у правителей Килвы было много жен, и случалось, что старший внук оказывался старше, чем его молодые дяди, тогда престол доставался ему [414].

Государство было разделено на провинции или области, которые западные исследователи иногда называют «княжествами»— следствие относительной самостоятельности областей. Члены правящей династии назначались в другие города губернаторами-воеводами, но называли их «султанами», как и в Килве. Поскольку среди населения пользовались влиянием местные правители, попавшие в зависимость от ширазской династии, практиковалось еще и разделение административных функций между ширазскими наместниками и этими традиционными правителями. Административное управление на Занзибаре (древнее название — Унгуджа — упоминалось в ранних арабских источниках и сохранилось в суахили до наших дней) — яркое тому подтверждение. Здесь наряду с наместниками был и подчиненный им африканский правитель, которого называли Мвиньи Мкуу или Мвенье Мкуу (на суахили «верховный пра-витель»), Сменившая позже ширазских правителей арабская династия также вынуждена была признать полномочия Мвиньи Мкуу, чтобы сохранить свою власть и избежать выступлений африканцев. Такое «двоевластие» существовало до XX в. [359, с. 147—152].

Эта своеобразная система управления свидетельствовала о многовековом «равновесии сил» — арабо-ширазских и африканских— и об их взаимном влиянии. Трактовать сохранение влияния африканских правителей как пережиток неверно. Даже сам этот термин подвергался сомнению (и справедливо), когда его только начинали употреблять: «В нашем культурно- историческом и этнографическом языке,— писал А. Н. Веселовский,—пошло в ход слово переживание (survivals) и даже „пережиток"; в сущности, переживания нет, потому что все отвечает какой-нибудь потребности жизни, какому-нибудь переходному оттенку мысли, ничто не живет насильно. Современное суеверие относится к языческому мифу и обряду как поэтические формулы прошлого и настоящего; это кадры, в которых привыкла работать мысль и без которых она обойтись не может» [189, с. 91].

Не только сохранение влияния местных правителей, но и язык свидетельствовал о продолжающейся, неразрывной традиции местной культуры. Титулы местных правителей обозначались уже на сложившемся языке суахили (по структуре — одном из языков банту). Древние надписи (а они обнаружены повсеместно на побережье) доказывают активное использование этого местного языка. Например, на Занзибаре в местечке Кизимкази стоит мечеть, построенная в 1107 г. В куфической надписи (древнеарабское письмо) для обозначения правителя из ширазской династии употреблено древнесуахилийское слово «мфауме» («вождь, правитель, царь»), которое сохранилось до наших дней как «мфальме» [359, с. 133]. Почти все представители ширазских и арабских династий имели суахилийские прозвища, которые определяли самую существенную черту характера, облика человека или какой-то необычный, исключительный поступок носителя прозвища. Так, основателя ширазской династии Али ибн Хасана, поскольку он купил о-в Килву за огромное количество материи, прозвали Нгуо Ньинги (человек, у которого много одежды). Прозвища давались и местным африканским правителям (см., например, [359, с. 140]).

Это доказывает, что суахилийские термины использовались в арабском языке, особенно по отношению к местному управлению. Это могло случиться лишь в том случае, если этот язык имел очень широкое распространение и в нем была уже выработана собственная устойчивая терминология.

К XII веку, особенно в годы правления Сулеймана ал-Хасана (1161—1179), государство зинджей (иногда его называли еще и государством Килва из-за могущества г. Килвы) достигло наивысшего расцвета. Килве подчинялось побережье Восточной Африки со всеми близлежащими островами от Могадишо на севере до Софалы на юге. Устная традиция свидетельствует, что велико было влияние Килвы и во внутренних областях региона. Предания повествуют о военных походах к Великим озерам, рассказывают о том, как, используя одно только имя правителя Килвы в качестве средства защиты, торговые караваны отваживались проникать во внутренние районы, до территории нынешних Малави, Руанды и Бурунди, в восточные районы Заира и в южную часть Эфиопии. Возможно, именно тогда впервые возникли караванные пути к озерам Ньяса, Танганьика и Виктория [371, с. 194; 414].

Государство зинджей продолжало расширять внешнюю морскую торговлю. Главными статьями экспорта были железо, золото, драгоценные камни, слоновая кость, носорожьи рога, леопардовые шкуры, пальмовое масло. Была и работорговля, правда, еще в незначительных размерах. Взамен ввозились ткани, оружие, топоры, сельскохозяйственный инвентарь, украшения, бисер, стекло, фарфор, продукты сельского хозяйства. В порты побережья заходили торговые суда из стран Востока. Частыми гостями были моряки крупных яванских кораблей, на борту каждого из которых находилось до 200 человек. В портах побережья бывали и китайские моряки и купцы. С V по XV в. прослеживаются интенсивные торговые связи Китая с Восточной Африкой. Есть данные о том, что однажды крупный китайский флот прибыл в порты побережья, имея на борту более 27 тыс. человек [337, с. 280]. Последняя китайская экспедиция в Восточную Африку состоялась в первой четверти XV века во главе с известным китайским мореходом Чжэн Хе. В XV веке в Китае победили сторонники политики самоизоляции, корабли были уничтожены, строительство новых судов запрещено. Поэтому португальские мореходы в Индийском океане уже не встретили китайских кораблей. И основные морские сражения XVI в. разыгрались между арабо-индийскими и португальскими флотами.

Но это произошло позже. А пока на побережье процветали портовые и торговые города. Наиболее известные из них: Момбаса, Пате, Малинди, Ламу, Геди, Софала и, конечно, Великая Килва-Кисивани. В течение нескольких веков богатые и сильные торговцы Килвы контролировали торговлю побережья с внешним миром. С X по XV в. правители Килвы чеканили собственную монету.

Имеется много исторических свидетельств расцвета Килвы. Есть арабская хроника Килвы, опубликованная С. Стронгом в 1895 г. в «Журнале Королевского азиатского общества» [68], свидетельства арабских и португальских авторов. В XIV в. Килвой восхищался арабский путешественник Ибн Баттута (1304—1377), посетивший этот город в 1331/32 г. На побережье он останавливался также в Могадишо, Момбасе и других городах и оставил описания тех мест, которые он посетил. «Мы направились морем к городу Кулва,— писал он.— Это большой прибрежный город, большинство его жителей — зинджи, очень черные... Город Кулва принадлежит к красивейшим и наилучшим образом застроенным городам» [58, с. 284—285].

К XV веке в Килве насчитывалось свыше 300 каменных мечетей, дворцов, домов в несколько этажей. Сам город окружали прочные стены с мощными башнями. Город имел хорошо спланированные улицы, в дома вели искусно вырезанные из дерева двери. Килва служила образцом градостроительства и архитектуры для других городов побережья — Пате, Малинди, Ламу, Момбасы и др. В XVI веке португальский автор писал о Момбасе: город «застроен очень высокими домами из камня и известняка, а улицы хорошо спланированы наподобие Килвы» [166, с. 118]. Португальцы отмечали, что уровень жизни в некоторых городах побережья был таким же и даже выше, чем в Португалии [277, с. 173, 176—177]. Об этнической принадлежности жителей португальский торговец сообщал: «Большинство восточных купцов были черными, другие имели более светлую кожу, некоторые из них говорили по-арабски, однако чаще всего они пользовались языком суахили» [337, с. 287].

К концу XV века Килва сохранила былое величие лишь внешне. Начало ее закату положили междоусобные войны с набравшими силу другими городами. Однако самый сокрушительный удар нанесли португальские завоеватели. Первая попытка подчинить Килву была предпринята в 1500 г. во время плавания португальской флотилии в Индию под командованием Педру Алвариша Кабрала: «Флотилия направилась дальше и достигла 26 июля Килвы (Килоа); правитель этого арабского царства относился к неверным неприязненно. Когда этот царь отказался подписать с ним договор, Кабрал направился в Малинди...» [277, с. 243].

Вторая попытка подчинить Килву была предпринята во время второго плавания Васко да Гамы, который возглавлял сильную флотилию. Когда флотилия прибыла к о-ву Килва, «да Гама вспомнил, что эмир Ибрагим плохо отнесся к Кабралу и отказался принять христианство, когда тот потребовал этого. Естественный отказ Ибрагима был истолкован как про-явление бесстыдства и враждебности. Гама заявил, что он сожжет город дотла, если Ибрагим не подчинится португальцам и не заплатит дани Мануэлу. Беспомощный эмир был вынужден подчиниться и поклясться в верности королю» [277, с. 256]. А вот как сам Васко да Гама описал это событие: «Я, дон Васко, адмирал и так далее, извещаю всех капитанов

любых судов моего владыки короля, которые прибудут в этот порт Килуа (Quiloa), что я прибыл сюда 12 сего июля 1502 года и хотел вести переговоры с царем, чтобы установить между нами мирные и дружественные отношения, и что он не хотел вести со мной переговоры, но проявил по отношению ко мне большую невежливость, вследствие чего я вооружился вместе со всеми моими людьми, приготовившись уничтожить его, повел свои корабли к его дому, подошел с ними к самому берегу и призвал его к себе с гораздо большей суровостью, чем та, с которой он меня встретил. И он, увидя, что в его интересах подчиниться мне, пришел, и я установил с ним мирные и дружественные отношения на том условии, что он будет платить королю, моему государю, полторы тысячи золотых миткалов ежегодно в качестве дани и заплатит единовременно полторы тысячи миткалов за текущий год и признает себя вассалом его высочества...» [277, с. 257—258].

Однако и на этот раз Килва сохранила свою независимость, откупившись от португальцев. Но дни ее уже были сочтены. Окончательно ее былое величие было уничтожено в 1505 г. потому, что ее правитель остался «высокомерным и надменным» и отказался признать власть португальского короля. Как это произошло, рассказал Ганс Майер — немец, находившийся на португальском флагманском корабле «Сан Рафаэль»: «В Килве было много прочных многоэтажных домов. Они по-строены из камня и известняка, оштукатурены и расписаны различными узорами. Как только город был захвачен без всякого сопротивления, главный1 викарий с несколькими францисканскими отцами в процессии сошли на берег, неся два креста и распевая „Те Деум". Они дошли до дворца, установили там крест, и флагман помолился. Затем все бросились захватывать товары и продовольствие. Через два дня, когда грабеж закончился, Д'Альмейда предал город огню. Большая часть города была уничтожена» [337, с. 291].

Падение Килвы и захват португальцами других городов побережья привели к их упадку. Их «золотой век» и история их упадка до сих пор вдохновляют восточноафриканских писателей и поэтов. Одно из самых ярких произведений на эту тему создал поэт Сайид Абдалла ибн Али ибн Насири (1720—1820). Это поэма «Откровение» («Утенди ва Инкишафи»). Вот как он пишет о правителях, знати Килвы и других городов побережья [397]:

Повсюду в мире почитали их, Сам этот мир они и покорили, Когда с надменным видом, гордым взором Они по миру проходили. С оружием в руках, осанкой гордой Они шагали, окруженные толпой, К домам, где их с почетом принимали, Где воины хранили их покой. Прекрасные дома их заливали

Потоки света ламп из бронзы, хрусталя, И ночь тогда равнялась дню, Как бы почет и красоту храня. Коней украсили изделья из фарфора, И каждый кубок был у них гранен, Набор хрустальных ваз, что в центре зала, Великолепием убранства окружен.

Сейчас лежат они в местах печальных града, Лишенные прекрасных занавесей и подушек, Тела их под могильною плитою, Земля своею тяжестью душит. Теперь дома прекрасные пусты, Мыши летучие прилипли к потолкам, Не слышно там ни шепота, ни звука, Лишь пауки кишат по пологам.

А ниши для фарфора в ил домах

Сейчас — уютные места для птичьих гнезд,

И слышны крики сов среди пустующих громад...

Вот такими оказались в начале XVI века последствия удара» нанесенного португальскими завоевателями суахилийской цивилизации (особенно южным ее районам), которая зародилась и в течение многих веков развивалась на побережье Восточной Африки.

Среди африканистов нет единого мнения о характере цивилизации побережья. Даже в условиях существования независимых государств буржуазная историография не изжила расистский миф о том, что эта цивилизация возникла под влиянием только внешнего воздействия. Наиболее яркий пример — характеристика цивилизации побережья, данная известным африканистом Э. А. Алперсом. Он писал: «Ряд ранних исследователей, а также совсем недавно и известные писатели (имеется в виду Б. Дэвидсон.— В. О.), затрагивавшие историю Восточ- ноафриканского побережья, говорили об обширной и грандиозной „империи зинджей", центр которой находился на Килве. Большинство же современных исследователей отвергают эту гипотезу как несостоятельную, поскольку в реальности она не имеет основы и отражает лишь романтический взгляд на африканскую историю. Следовало бы раз и навсегда оставить миф* об „империи зинджей"» [348, Q. 38].

Может быть, с Алперсом можно согласиться в том, что касается самого термина — «империя зинджей», взамен которого предпочтительнее было бы употребить, скажем, название «султанат Великая Килва», но данная им характеристика цивилизации побережья вызывает сомнение. Вот какие аргументы приводит Ал перс в пользу своей точки зрения:

правящая династия в Килве и Кисимани на о-ве Мафия была основана восточноафриканизированными ширази с южного побережья Сомали или Бенадира;

Килва-Кисивани была основана людьми, которые больше- ориентировались на западную часть Индийского океана, чем на Африканский континент. Им были ближе связи с Аравией и. Персидским заливом, чем с Восточной Африкой;

когда знаменитый арабский путешественник Ибн Баттута посетил Восточную Африку, то Могадишо был культурным, а Килва — торговым центром побережья [348, с. 36—38].

Кроме того, Алперс пишет: «На той стадии своей истории Килва еще не стала составной частью Танзании (это утверждение довольно типично.— В. О.), хотя было бы совершенно неверно считать эту общину лишь иностранной колонией, ибо уже во времена Ибн Баттуты большинство ее населения были зинджами с очень черным цветом кожи» [348, с. 39].

«Килва не была составной частью Танзании» — основанием для этого утверждения служит сообщение Ибн Баттуты о вооруженных столкновениях Килвы и народов внутренних районов. Э. А. Алперс отмечает: «Отношения Килвы с внутренними районами были менее чем дружественными... В этих условиях не могло быть какого-то конструктивного обмена товарами, и Килва, видимо, ввозила определенную часть продовольствия с о-ва Мафии» [348, с. 39]. И Алперс не стремится приписать основание и развитие цивилизации побережья только внешнему влиянию, он постоянно оговаривается: «Если ее (Килвы.— В. О.) арабские правители все еще были отделены от жизни на материковой части, то фундамент суахилийского общества постепенно формировался в результате взаимодействия между ними и их африканскими подданными». И все же в его оценках цивилизации побережья явно прослеживается расовый подход.

С критикой подобных взглядов выступил В. М. Мисюгин. Он писал: «В исследовании истории суахили и происхождения суахилийской культуры до сих пор удерживаются такие представления, которые слишком большое, можно сказать, исключительное, место отводят влиянию культуры средневековых мусульманских государств и самих мусульман. Авторы современных работ на эти темы рассматривают историю старинных суахилийских государств как историю государств арабов-поселенцев, подвергшихся „африканизации", т. е. разрушенных влиянием „африканского элемента". То же самое говорят о происхождении старинной суахилийской культуры и даже происхождении языка...

Не требуется большого труда, чтобы понять, что связывание элементов культуры или языка или явлений истории непосредственно с „азиатским" или „африканским этническим (антропологическим) элементом" — это, по существу, хотя и завуалированный, но все же расовый подход к этим проблемам, исключающий учет объективности исторических процессов, подменяющий его псевдо-объективным, т. е. без надлежащей критики, отношением к имеющемуся по этим вопросам материалу...

По сути дела, этих взглядов два. Первый, уже довольно старый (см., например, Ингремс, Рейш и др.), сводит происхождение суахили к процессам механическим и биологическим... Другой взгляд — новый, он был высказан Фримен-Гренвиллом. Фримен-Гренвилл считает, что язык суахили — это привнесенный в начале нашей эры на восточный берег Африки смешанный арабо-персидский язык, который под влиянием восточно- африканских банту постепенно утратил всю обиходную лексику и всю грамматику и заменил эту утраченную лексику и грамматику таковыми из языков банту.

Надо сказать, что это очень тонкий вариант также расового подхода к происхождению языка. Здесь между расами поделены уровни языка: от персов и арабов — высший, культурный, от африканцев — низший, обиходный. Эту точку зрения на происхождение языка опровергнуть значительно труднее, чем предыдущую» [245, с. 100—101].

Однако аргументацию Э. А. Алперса стоит рассмотреть подробнее. Ведь она приведена даже в «Истории Танзании», вышедшей в этой стране и предназначенной для танзанийцев. Местные источники, о которых столь уничижительно отозвался Н. Читтик («местные источники, большинство из которых представляет сомнительную ценность, мало говорят о коренных жителях. Хроника Килвы... зафиксировала лишь суахилизвуча- щие имена вождей Килвы»,— писал он [325, с. 30]), окажут в этом немалую помощь.

Вот, например, утверждение Э. А. Алперса, что «Могадишо— культурный, а Килва—торговый или коммерческий центр побережья» [348, с. 37].

Город Могадишо, по-сомалийски — Хамар, имеет длительную историю. Название это объясняют по-разному: «город 148 мечетей», «белая жемчужина Индийского океана» и т. д. Издавна жили здесь сомалийские племена и выходцы из стран Персидского залива. Иногда название города Могадишо переводят от топонима magdi shah, что означает «город шаха». Именно поэтому Алперс предпочел увидеть культурный центр восточноафриканского побережья там, а не в Килве. Но если бы в XIV в. Могадишо на самом деле был культурным центром побережья, Ибн Баттута обязательно отметил бы это. А он с большим восторгом писал о Килве.

Кроме того, как специалист по суахилийским источникам Э. А. Алперс мог бы знать, что в названии Могадишо прослеживают и суахилийскую основу. Об этом писали еще ранние исследователи суахилийской культуры — В. Тейлор, Ч. Штиганд, а также В. Ингремс и др. Ч. Штиганд, например, в книге «Страна зинджей», впервые опубликованной в 1913 г., писал, что Могадишо — суахилийское слово, и означает оно Mukadisho (Mui wa mwisho) — «последний город» (т. е. самый северный из входивших в сферу влияния Килвы). Об этом же писал и В. Ингремс [359, с. 74].

Проблема связей между жителями побережья и внутренних районов является одной из важнейших в современной историографии этого региона. Э. А. Алперс, как уже было сказано, воспринимает враждебность во взаимоотношениях между побережьем и внутренними районами как стабильный, постоянно действующий фактор. Он писал: «Практически у нас нет никаких данных о начале торговли Килвы с внутренними областями, кроме единственного письменного свидетельства, относящегося к XVI в. Его оставил иезуитский священник Монкарло, который в 1571 г. целый месяц находился в Килве» [348, с. 42].

Русский историк Н. И. Костомаров советовал когда-то: «Историю нужно изучать не только по мертвым летописям и запискам, а в живом народе. Не может быть, чтобы века прошедшей жизни не отпечатались в жизни и воспоминаниях потомков: нужно только поискать — и, верно, найдется многое, что до сих пор упущено наукою» [232, с. 28]. Его слова полностью оправдываются при изучении проблемы связей внутренних районов с побережьем.

Свидетельства устных исторических преданий позволяют с определенной долей уверенности говорить, что и до и после установления португальского господства между внутренними районами и побережьем существовали торговые отношения и что миграции населения шли как из внутренних областей к побережью, так и в обратном направлении. Конечно, не обходилось иногда и без вооруженных столкновений, но чаще всего, учитывая слабую заселенность территории Танзании, миграции проходили мирным путем. Нет никаких оснований говорить о наличии постоянной вражды между Килвой и внутренними областями.

Во внутренних районах к западу от Килвы проживали несколько близкородственных народов — бена, хехе, тегета и др. Основываясь на материалах устной традиции, танзанийские исследователи установили, что бена и хехе заселили нагорья внутренних районов сразу же после 1400 г. [142, с. 4]. Они полагают, что до этого бена проживали в районах, прилегающих к побережью. Свидетельством этому служат употребление в их языке древне-суахилийских числительных: mtanata (tandatu)— шесть и mfung'ate (fungate) — семь, наличие в нем ряда арабских заимствований еще до проникновения арабов во внутренние районы, а также характерная для побережья, а не для внутренних районов патрилинейная система родства [142, с. 6].

Другой источник свидетельствует, что жестокость португальских завоевателей вынудила жителей Килвы искать убежище в глубине страны. В результате этого одной из групп этнической общности хехе стали «килва, которых называли так потому, что они были выходцами из района Килвы. Они прибыли в местечко Муфинди, что в стране хехе, примерно в первой четверти XVI в. ...Старики ньягатва в Улугуру рассказывают, что они и сами — килва» [142, с. 9—10].

Во время этих миграций могли возникать и укрепляться и торгово-хозяйственные связи между различными этническими общностями побережья и внутренних областей, иногда мигранты с побережья несли с собой новые знания и навыки. Устная традиция повествует об одной из «групп килва, живших среди хехе: «Когда они поселились в Ухехе, у них был более высокий уровень цивилизации, чем у местных жителей. Их железные орудия превосходили те, что изготовляли ватегета. Может быть, именно они и принесли с собой семена зерновых культур, батата и других продовольственных растений, возделываемых и ныне» [142, с. 10].

Конечно, с данными исторических преданий надо обращаться осторожно. Русский историк И. Н. Болтин писал: «Не все то пристойно для историка, что прилично для летописи» [184, с. 36]. И все же одно только упоминание в устных преданиях внутренних районов тех регионов Африки, с которыми, как полагали ранее, не было никаких связей, говорит о многом. Почему, например, многие этнические общности Танзании считали своей прародиной Эфиопию, а не другую часть континента?

Несомненно, данные новых научных исследований помогут расширить наши представления о тех исторических процессах, которые происходили в Восточной Африке в прошлом, и ответить на этот и многие другие нерешенные вопросы. Однако уже сейчас материалы на суахили и других местных языках, свидетельства арабских, греческих, а также европейских авторов позволили ученым воссоздать пусть и незавершенную, но все же достаточно полную историю одного из наиболее развитых государственных образований доколониальной Африки — государства зинджей, представлявшего собой в социально-экономическом и культурном отношениях неразделимый сплав местного, африканского, и восточного элементов.

Цитируется по изд.: Овчинников В.Е. История Танзании. М., 1986, с. 43-58.