Характеристика поморских областей и городов

В Поморье, кроме земель Вятской и Пермской, мы можем различить следующие части: 1) “Двину”, или, точнее, Двинский уезд, 2) Карельский берег и Обонежские погосты, 3) Каргопольский край, 4) Важскую землю, 5) земли Великого Устюга и Вычегодские, и 6) северо-восточный край по р. Пинеге, Мезени и Печоре. Три первые области прилегали к морю, остальные определяли свои границы системой той или другой реки. Мало может быть сомнения в том, что на берега Белого моря русские поселенцы первоначально вышли по р. Выгу, Суме, Онеге и С. Двине и что устья этих рек послужили исходными пунктами для дальнейшего движения поселенцев по берегам Студеного и Мурманского морей.

В этих местах не земля, а вода по преимуществу давала заработок и обеспечение. Рыбный лов в море и “морских реках”, охота за морским зверем, морской торг со своими и чужими - вот главные занятия поморов XVI века. На земле же нельзя было жить пахотою, потому что земля была неродима; можно было вываривать соль и для того сводить лес можно было охотиться за пушным зверем, водить оленей. При этих условиях население должно было жаться к морю и рекам, оставляя наиболее далекие от моря глухие места в пользование аборигенов страны - каре[1]лов и лопарей. Вот почему русские поселения в этом краю всегда при море или близко от него - на реке. Поселенец идет с моря в устье реки и заседает в нем, устраивая поселки, слагающиеся затем в целую “волость”.

Эти волости выделяют из себя новые поселки на новых прибрежных заимках, и вся группа вновь возникших поселений тянет судом и данью к тому пункту, откуда пошли поселенцы. В новгородское время эти поселки тянули к господину Великому Новгороду; с падением Новгорода и с отделением в опричнину Обонежской пятины они стали тянуть к Двине, т.е. к Холмогорам, или же непосредственно к Москве. В то же время, в XVI веке, очень быстрые успехи на Белом море стали делать монастыри Соловецкий, Кириллов, Карельский и др., получая от доброхотных дателей и от государя земли за землями, волости за волостями по морскому берегу и становясь чрез это между населением и властью в качестве привилегированных землевладельцев. В исходе XVI века, в интересующий нас период, по берегам Белого моря на запад от Северной Двины было уже много волостей с постоянным населением и развитыми промыслами: по Лет[1]нему берегу чаще упоминаются Ненокса, Уна; на Онеге - Порог; на Карельском берегу волости Унежма, Нюхча, Колежма, Сумская, Шуйская, Кемская; в Дикой Лопи - Кереть, Черная река, Ковда, Княжая губа; на Терском берегу - Кандалакша, Порья губа, Умба, Варзуга и далекий Поной; на Мурманском берегу - Кола и Печенга. Во всех этих местах рядом с крестьянскими общинами видим монастырские владения, и чем далее, тем в большем числе. По справедливому наблюдению А.Я. Ефименко, в ту пору на севере “почти нельзя натолкнуться ни на одно сколько-нибудь значительное промысловое угодье, тоню, варницу, где бы львиная доля не принадлежала монастырям местным и центральным”. Особенное же значение принадлежало в северном Поморье Соловецкому монастырю. Его владения к XVII веку охватывали Белое море и с юга, и с запада, и с севера. Имея в своих стенах 270 человек братии и больше 1000 человек работных людей в монастыре и на промыслах, из которых главным была добыча соли, этот монастырь представлял собою крупнейший центр и наибольшую экономическую силу в Поморье. Его влияние в крае обусловливалось еще тем, что и сам монастырь принадлежал этому краю, тогда как другой крупный собственник и промышленник Беломорья, - Кириллов монастырь, - находился далеко от своих поморских владений и отвлекался от них другими интересами. Вот почему Соловецкому монастырю пришлось, кроме частновладельческих прав и обязанностей, принять на свой страх и кошт долю чисто правительственных функций.

Хозяйственные условия жизни в Беломорье, исключавшие возможность сколько-нибудь значительного землепашества, выдвигали на первый план промыслы рыбный и соляной. И рыба, и особенно соль, конечно, не сполна потреблялись на месте, но доставлялись на внутренние рынки государства, вызывая торговое движение в крае. Соловецкие старцы считали соляной торг основанием своего монастырского хозяйства, говоря в своих грамотах, что “монастырь место не вотчинное, пашенных земель нет, разве что соль продадут, тем и запас всякой на монастырь купят и тем питаются”. Доставка соли и рыбы в Каргополь и Вологду была в XVI веке уже вполне организованным делом. С этими товарами поморы ходят в лодках по Онеге и Двине, вывозя обратно в поморские волости все, в чем нуждаются, главным же образом хлеб.

В свою очередь, из Каргополя и с Двины, из Новгородского края и Заонежских погостов в Поморье приезжают “всякие торговые люди” со всякими товарами “и теми товары торгуют и соль и рыбу и всякой товар покупают”. Таким образом, в крае было некоторое торгово-промышленное оживление, были промысловые и торговые пункты, существовали торговые пути. Все это нуждалось в правительственной охране, особенно потому, что со стороны шведского и датского (норвежского) рубежей во второй половине XVI века почти всегда грозила опасность, более же всего со стороны так называемых “каянских немцев” (из Каяны в Финляндии). Пользуясь удобными “судовыми путями” по р. Кеми и Ковде, они проникали к Белому морю и грабили поморов. Московское же правительство, занятое более важными делами на своих западных и юго-западных рубежах, не всегда могло со своими войсками вовремя приходить на помощь далекому северу. Такое положение дел неизбежно при водило к мысли о необходимости постоянных укреплений для защиты се[1]верного населения; и вот в 1579 году Соловецкий монастырь превращается в крепость, устроенную на средства монастыря, под надзором при[1]сланного из Москвы воеводы. Деревянные стены этой крепости, постав[1]ленные наскоро, тотчас же исподволь начинают заменяться каменными; гарнизон крепости - стрельцы - набирается на месте, в поморских волостях, и содержится на монастырские средства. Около того же времени монастырь устраивает острог в своей Сумской волости “монастырскою казною и крестьяны” и держит в нем гарнизон из двухсот монастырских людей. Немногим позже такой же острог сделан был и в Кеми, и в нем “устроены были ратные люди из монастыря”. Сверх того, по Кеми и в других местах были поставлены заставы и сторожевые посты. Таким образом наше Беломорье было прикрыто со стороны Финляндии рядом укреплений, возникших на монастырской земле и содержимых монастырскими средствами. Общегосударственное значение этих укреплений нашло себе полное признание со стороны правительства. Возлагая на Соловецкий монастырь заботы об устройстве и содержании крепостей, правительство в этом случае пользовалось сильнейшею из существовавших в крае общественных организаций, так как собственные силы его там были слабы; но в этой передаче своих дел на чужую ответственность оно не видело своего безусловного права. За то, что монастырь нес особые военные повинности и расходы, правительство воздавало ему льготами, освобождало его от оброков и пошлин, обращало в монастырскую собственность земли, прикрываемые монастырскими крепостями. Там же, где монастырь Соловецкий не мог с удобством действовать свои[1]ми силами за отдаленностью места, правительство ставило своих людей. В 1585 году в далекой Коле был построен острог, а в нем посажен воевода из Москвы с обязанностью не только защищать границу от “мурманов”, но и охранять порядок на всем Кольском полуострове.

Таков был, в общих чертах, общественный строй этой части Беломорья. Ряд крестьянских волостей, осевших и промышлявших на морском берегу, на землях, когда-то составлявших вотчины (своего рода latifundia) новгородских бояр, в XVI веке мало-помалу подпал вотчинной власти монастырей. Монастыри как бы восстановили эти боярские вотчины, а один из них, именно Соловецкий монастырь, ведал даже и военную защиту края, обеспечивая своими кормами и жалованьем как постоянную военную силу в крае - стрельцов, так и временные ополчения даточных людей. В этих местах Беломорья господствовал монах-землевладелец, промышленник и торговец.

Морской берег на восток от С. Двины не отличался ни населенностью, ни промышленным оживлением. Между Двиною и Мезенью по р. Пинеге и Кулою было несколько крестьянских волостей с установившимся хозяйством и с постоянными центрами в Пинежском волоке и Кулойском посаде. Едва ли не главным занятием живущих ближе к морю пинежан был моржовый промысел; они сами в 1603 году писали о себе в Москву, что “ходят-де они на море промышлять рыбью зубу, чем им дань и оброк и всякие подати платить”. Нет сомнения, что и рыбные, и лесные промыслы имели большое значение для этого края, где земледелие и теперь очень ненадежно. Был в этом крае и торг, привлекавший к себе издалека русских купцов: это - ярмарка на Лампожне, на Мезени, перешедшая около 1600 года в так называемую Окладникову слободу, на месте которой ныне город Мезень. На этой ярмарке, бывавшей дважды в год, совершалась мена товаров с самоедами, кочевавшими за Мезенью и Печорою и привозившими оттуда пушной товар и “рыбий зуб”. За Мезенью начиналась самоедская тундра, куда русская колонизация едва проникала. Русские поселения, однако, были уже тогда на Печоре, представляя собою пристани для морских и речных промышленников и купцов. Англичане, попавшие на Печору в первые годы XVII века, дают нам хорошие сведения о Пустозерске и Усть-Цыльме. Пустозерск, по их показанию, большое селение: до пожара, его опустошившего, в нем было до 200 домов и три церкви; в Усть-Цыльме они считали до 40 домов.

Зимою в Пустозерск приходит до 2-3 тысяч самоедов отчасти для торга, отчасти по дороге на ЛампожнкУ. Значение Пустозерска было в том, во-первых, что он служил пунктом, от которого шли в море промышленники не только местные, но и двинские, мезенские и кулойские, забиравшиеся в океан; во-вторых, Пустозерск был на пути сообщения с Обью, куда, по известиям англичан, русские ходили ежегодно, и, по выражению одной грамоты XVII века, представлял собою “место пустое поставлено для опочиву Московского государства торговых людей, которые ходят из Московского государства в Сибирь торговать”; и, в-третьих, Пустозерск имел административное значение: там собирались тамга и дань.

Значение Усть-Цыльмы определялось тем речным путем, на котором она лежала, путем, шедшим от Северной Двины Пинегою в Кулой, Мезень, Пезу, Цыльму, Печору, Уссу (или Щугур) и, наконец, Обь. Других сколько-нибудь заметных пунктов русской оседлости в этом крае в изучаемое время незаметно; сношений, завязавшихся позднее, Печорского края с Пермским еще не было. Таким образом, это были еще дикие места, к которым Москва имела один только путь - через “Двину”, т.е. чрез Холмогоры. Этим и объяснялось большое значение Холмогор: они были узлом всех, или почти всех, торговых путей в северных окраинах государства.

Кроме дороги по Выгу в Обонежье и в Приладожье и дороги по Онеге в Каргополь, изо всего Поморья не было иначе пути на юг, как чрез Двинское устье. Сюда сходились все товары, какими промышлял русский север: соль, рыба, меха, кожи, ворвань, моржовая кость, ловчие птицы, всякого рода дичь, перья и пух. Отсюда уже эти товары распределялись по разным внутренним рынкам, а взамен их в Холмогоры стекалось все, в чем нуждался север, от хлеба до металлов. Появление европейских кораблей в Двинском устье и образование Архангельского порта усложнило и увеличило торговый оборот в крае во вторую половину XVI века, но не лишило Холмогор их значения для края. Архангельский город был местом торгового обмена с иностранцами и стягивал к себе население лишь на время ярмарки, на летнее время. Оседлого посадского населения считалось в нем не более 130 дворов при основании города в 1584 году и немногим более сотни в 20-х годах XVII столетия. Остальное население составляли стрельцы (200 дворов) и приезжие торговцы, наполнявшие своими товарами два больших “гостиных двора”. В Холмогорах же и в XVII веке (1622 г.), после того как часть его населения отвлечена была в новый город, число одних посадских дворов доходило до 500, да столько же было дворов стрелецких. Мы знаем, что на англичан в XVI веке Холмогоры производили впечатление “большого города”. Таким же большим городом были они и в Смутное время, и после него. О том, что новый Архангельский город не отнял у Холмогор их роли в местном торгово-промышленном движении, лучше всего свидетельствует грамота двинским таможенным целовальникам 1588 года.

Северные промыслы - соляной, рыболовный и охотничьи - оказывали свое влияние на торговый оборот не только беломорской окраины, но и всего вообще московского севера. Движение добытых на севере товаров на внутренние рынки совершалось по определенным путям, на которых выросли крупные торгово-промышленные поселки, служившие местами склада и мены. Как уже сказано, главный путь от моря на юг шел по С. Двине; по р. Сухоне и Вологде он доходил до города Вологды, от которого начиналось сухопутье. От этой главной дороги в обе стороны отделялись боковые пути. Первый шел на восток, в зырянскую область р. Вычегды, Сысолы и Выма, откуда были выходы через водораздел Парму в Печорский край, в Великую Пермь и далее в Сибирь. Второй путь от Устюга шел также на восток по р. Югу и далее сухопутьем на Каму и за Урал. Третий путь представляла собой р. Вага, бывшая в центре Важской земли. На перекрестках, в узловых и конечных пунктах этих путей и располагались важнейшие поселения края. При отделении вычегодского пути стоял Сольвычегодск, при впадении Яренги в Вычегду - Яренск, при устье Выма - Устьевым, при устье Сысолы - Устьсысольск.

При слабой населенности края, в котором и теперь население не отходит от рек в лесную глубь, все эти места не отличались ни населенностью ни оживлением. Исключением был один Сольвычегодск, в котором писцовые книги второй половины XVI века насчитывали около 600 тяглых дворов и в котором процветала в XVI веке торговля мехами, кожами и солью. С утверждением московской власти в Сибири гораздо большее значение получил город Устюг Великий, от которого пошла главная в XVI-XVII веках дорога в Сибирское царство. Она шла по р. Югу и Лузе через Лальский городок на Каму в Пермскую землю, в Кайгород, Соликамск и Чердынь. Дорогой этой пользовалось и московское правительство и частные люди. Служилые люди ехали в Сибирь через Вологду и Устюг, также везли туда и казенные запасы. В начале XVII века в Устюге были купцы, занятые исключительно сибирским торгом, о которых писцовая книга прямо говорит, что они “торгуют отъезжими товары в Сибирь”, “отпущают со всякими товары в Сибирь”. Таким образом, Устюг был в узле особенно оживленных в исходе XVI века путей, шедших из центра страны в ее единственный порт и в ее новую провинцию. Благодаря этому город вырос до первенствующего значения в крае и в начале XVII века был даже больше Холмогор, уступая только Вологде, которую, впрочем, мы помещаем за пределами Поморья. Писцовая книга 1630 года насчитывает в двух Устюжских крепостях (“старой осыпи” и новом “большом остроге”) и на посаде до 700 тяглых дворов и около 100 нетяглых, не считая стрелецких дворов, стоявших до второй четверти XVII века не в особой слободе, а вперемежку с посадскими дворами. В торговых рядах в Устюге было более 200 лавок и амбаров; кроме того, был гостиный двор и несколько площадок для торга с возов “из уезду всяких людей”, “волостных крестьян”. В составе населения Устюга, по писцовой книге 1630 года, видим большое число ремесленников и судовых рабочих. Город принимал участие в торговом движении по Двине, служил складочным местом для товаров, идущих в Сибирь и из Сибири, и, наконец, был центром местной торговли мехами, которые шли от иногородцев и русских промышленников в обмен на хлеб и другие продукты.

Третий путь от низовьев С. Двины шел по р. Ваге на юг и был особенно важен тем, что зимою представлял удобнейшее сообщение Двинского края с Москвою через Вологду. Он прорезывал обширный и сравнительно очень оживленный край, так называемую Важскую землю, состоявшую из нескольких станов и волостей по Ваге и ее притокам. Важская земля торговала с Холмогорами хлебом, маслом, сукнами, мехами, овчинами, смолою, сплавляя свои продукты по очень удобному речному пути на север. Степень торгово-промышленного оживления этого края измеряется не только суммою правительственных сборов с Важского уезда, достигавших при Б. Годунове 8138 руб., но и тем усердием, с каким сильные люди Смутного времени домогались получить Вагу в свое частное обладание. Смотря по тому, кто был в силе, Важская земля поступала в распоряжение то Годуновых, то Шуйских, то Салтыковых, то Заруцкого с Трубецким. С центром государства Вага сносилась через Вологду и Тотьму, чем отчасти и объясняется значение этого последнего городка, в котором существовала большая добыча соли и торг как солью, так и другими не только местными, но и привозными товарами. Как речная пристань Тотьма остановила на себе внимание англичанина Дженкинсона еще и тем, что “около этого города вода очень мелка, дно каменисто”, и большие насады и дощаники шли здесь с трудом и, вероятно, паузились.

Таковы были пути, связанные с Северной Двиною. Движение по этим путям питало собою несколько городов, поддерживая в них торг и промысел; оно ставило их во взаимную зависимость, вызывая между ними обмен товаров и людей. Все эти города находились между собою в постоянных сношениях; в обычное время их сношения были только торговыми, в Смутное же время они получали иной характер и, как увидим ниже, могли даже становиться основанием военно-политической организации. Заметим теперь же, что в той мере, в какой движение по изученным нами речным путям направлялось к центру государства, оно всегда шло через Вологду: понятно очень большое значение Вологды, раз ее нельзя было миновать на пути из Москвы в область Северной Двины.

Другой путь от Белого моря на юг шел по р. Онеге на Турчасово и Каргополь. С Северной Двиною он связывался путем по р. Емце, притоку С. Двины, а от Каргополя разветвлялся в двух направлениях: южном и западном. На юг шли дороги на Чаронду (озеро Воже), Белоозеро и Вологду и приводили на Москву; на запад шла дорога на р. Вытегру и Онежское озеро и приводила в Неву и Волхов. Таким образом Каргополь лежал в узле нескольких дорог и потому был важным торговым городом. Костомарову он даже представлялся “важнейшим местом вывоза в Россию произведений Северного моря”. Можно, пожалуй, согласиться с таким мнением, если под словами “Северное море” разуметь одни западные части Белого моря, главным же образом Онежскую губу.

Из этих мест соль и рыба действительно направлялись на Каргополь и составляли предмет оживленного торга в Турчасове и Каргополе. О значительных размерах и порядке здешнего торгового оборота мы получаем отчетливое представление из таможенной грамоты, данной на Онегу в конце XVI века. К сожалению, нет полных сведений о самом городе Каргополе за XVI век; знаем только, что по сотной 1561-1564 годов в Каргополе числилось 476 тяглых дворов, и потому можем сказать, что Каргополь принадлежал к числу крупных поселений московского севера.

Что касается до сообщений Беломорского побережья с обонежскими и приладожскими местами, то, без сомнения, и здесь, в так называемых За[1]онежских погостах, были проторены постоянные дороги и были намечены пункты торгового обмена; но о них сохранилось вообще мало сведений. Все пути, шедшие с севера, сходились здесь к р. Свири, или же к городу Кореле; к последнему тянула “дикая лопь” и “лопские погосты”, т.е. некрещеные и крещеные лопари, раньше чем город Корела отошел к Швеции. Так как торговое движение в этом крае было слабо, то оно и не могло создать крупных поселений городского склада. Страна вообще была дика: “леса и мхи, и болота неугожие”. Пути сообщения хотя и существовали, но только, по выражению XVII века, “с нужею: зашли мхи и озера и перевозы через озера многия”; можно было ездить верхом, был “судовой ход Онегом озером на обе стороны по погостам”, но не было “тележных дорог”. Население живет здесь рассеянными поселками, “погосты сидят в розни”; не мудрено, что исследователь новгородских городских поселений в XVI веке А.Г. Ильинский мог отметить в Обонежье, кроме города Корелы, лишь несколько мелких рынков, “рядков”, по берегам Онежского озера. Все погосты, окружавшие это озеро и расположенные между Онегом и Ладожским озером севернее р. Ояти, составляли особый административный округ, тянувший к Новгороду. В него входило до 16 погостов, кроме семи лопских, расположенных далеко на севере.

С утверждением шведов на западном берегу Ладожского озера и с потерею Корелы, в конце царствования Грозного, этот округ получил значение пограничного и вызывал особые заботы правительства. Здесь насчитывали после Смуты крестьян дворцовых до 6000 дворов и монастырских до 3000; это население надо было охранить от возможного нападения шведов, и для его защиты посылался воевода с войсками, а в середине XVII века построена была Олонецкая крепость. Это был первый “город в Заонежских погостах на Олонце” и возник он, как видим, очень поздно.

Для полноты обзора поморских городов и мест нам осталось сказать о землях Вятской и Пермской, история которых в последнее время достаточно освещена трудами местных исследователей. Под старинною Вяткою, Вятскою землею разумели уезды четырех городов: Хлынова, Слободского, Орлова и Котельнича, расположенные по среднему течению р. Вятки и нижнему р. Чепцы. К Вятке же тянул и лежавший по верховьям р. Чепцы вояцкий округ, в котором льготными земледельцами были казанские выходцы, известные под названием “арских князей” или “каринских татар”, по месту новой их оседлости в Каринском стане. Насколько можем судить по скудным известиям XVI и начала XVII веков, Вятка не была богата русским населением: в самом крупном ее городе Хлынове в 1615 году было дозором сосчитано около 600 дворов тяглых и нетяглых с отметкою, что сравнительно с прежним дозором конца XVI века в городе прибыло до 200 дворов. Значит, в царствование Федора Иоанновича Хлынов состоял всего из 400, приблизительно, дворов.

Прочие города были значительно менее. В пору большей своей населенности, в середине и исходе XVII века, Вятская земля заключала в себе 10-12 тысяч дворов, русских и инородческих. В XVI веке было, конечно, менее. Бурный период в жизни Вятского края миновал с замирением Казани и черемис, и земледельческий труд, служивший основою вятского быта, казалось, был избавлен от внезапных потрясений. Но в концеXVI и начале XVII веков на вятчан легли новые тяготы. Расположенная между центром государства и только что приобретенной инородческою окраинною Сибирью, Вятка должна была принять свою долю, и притом большую долю, в усилиях Москвы укрепить за собою Сибирское царство. В последнюю четверть XVI века в Сибирь, где только что было пост[1]роено несколько крепостей, в большом числе посылались чиновные и ратные люди; вербовалось и передвигалось население для этих новоустроенных в Сибири чисто военных городов; отправлялись туда всякого рода запасы и оружие. Такое напряженное движение на восток отзыва[1]лось на Вятском крае чувствительным образом. Кроме того пути в Сибирь, который шел севернее Вятки, от Устюга на Кайгород и Соликамск, вошел в употребление и новый путь от Нижнего Новгорода через Яранск и Вятскую землю, Котельнич и Хлынов, на тот же Кайгород и далее. Вятское население необходимо должно было содействовать сообщению с Сибирью на обоих путях, не только содержа “ямы” в своей земле, но высылая ямщиков и давая средства для содержания ямской гоньбы и в Пермской земле. Это была тяжелая повинность, вызывавшая жало[1]бы вятчан и на ее размеры и на недостатки в ее организации. Дело стало для Вятки лучше, когда в 1607 году личную ямскую повинность в Соликамске заменили для вятчан денежным сбором в пользу пермских ямов.

Размеры этого сбора доходили до 500 руб. ежегодно. С другой стороны, Вятка служила Сибири своим хлебом: уже в 80-х годах XVI века начали на Вятке, как и в других поморских местах, сбирать “сибирский хлеб” на корм государевым людям в сибирских городах; при этом не только надо было собрать хлеб, но требовалось еще и доставить его в сохранности до Лозвы или до Верхотурья под присмотром земских целовальников и рабочих “плотников”, на обязанности которых лежала постройка судов для хлеба на главных сибирских реках. О размерах хлебного сбора можем судить по примеру 1596 года, когда вятские целовальники свезли на Лозву всего 3260 четвертей муки и зерна. Наконец, на Вятке, как и вообще в Поморье, шел “прибор” людей на службу в Сибирь, а рядом с этой вербовкой охотников производилось иногда и принудительное переселение в Сибирь. Таким-то образом сибирские дела в конце XVI века стали тяготеть над вятским населением и определять собою направление его общественных интересов, заменив в этом отношении прежний страх татарского набега и “черемисской войны”.

Еще в большей степени сибирские дела влияли на Пермский край, который прикрывал с востока вятские места и все Поморье от татар, вогуличей и остяков. Военное значение Пермского края чувствовалось и после утверждения Москвы в Сибирском царстве: еще в 1609 году пермичи писали про свой край, что у них “место порубежное”, требующее осторожности и особой охраны. В сущности, поход за Камень, приведший к покорению царства Кучума, был одним из военно-пограничных пред[1]приятий, к которым Пермь издавна привыкла; он составил решительный шаг в том деле замирения северо-восточной окраины государства, которое считалось прямою задачею пермской администрации и пермского населения. Вспомним, что самое пожалование Строгановым земель по р. Каме и Чусовой было обусловлено обязанностью устроить военную защиту пожалованных мест и что в 1572 году Строгановы приглашались с их ратными людьми усмирять изменившую царю черемису и других инородцев. Обращение окраинных земель в частную собственность богатой средствами и силами семьи Строгановых мы считаем та[1]ким же правительственным приемом, как и тот, который мы указали в Беломорье в отношении Соловецкого монастыря. И здесь и там не хватало у правительства собственных средств; оно пользовалось бывшими налицо частными силами, передавая им свои функции и взамен создавая широкие льготы и исключительные права своим помощникам. Так на пермской окраине возник в XVI веке ряд крепостей, правительственных и частных, обращенных на восток и послуживших операционным базисом не только при завоевании Сибирского царства, но и при его заселении и переустройстве на московский лад.

Из правительственных городов первое место в Пермском крае без[1]раздельно принадлежало Чердыни до самого исхода XVI века, до тех пор, пока старый путь в Сибирь, шедший через Чердынь, не был заменен более короткою дорогою, прошедшей от Соликамска прямо на Верхотурье, минуя Чердынь. С этой заменой роль передаточного пункта между Москвой и Сибирью перешла к Соликамску, а Чердынь осталась при старом своем значении - административного центра инородческой окраины. Оба эти городка были невелики. В Чердыни было около 300 тяглых дворов в 1579 году и число это несколько уменьшилось (до 276) к 1623-1624 году; в Соликамске считали 352 тяглых двора в 1579 году и 333 в 1623-1624 году. Оба города имели цитадели - деревянные “города” небольшого размера - и у обоих посады были защищены вторыми, внешними стенами - “острогами”. Третий город Пермской земли Кай был еще меньше: в нем число дворов не превышало 150 даже в исходе XVII века. Значение этого города состояло в том, что он находился на распутье дорог, шедших из Перми Великой на Двину и Москву, и был самым западным пунктом Пермской земли, чрез который она сообщалась с остальными государствами. Во владениях Строгановых в XVI веке выстроено было три городка, слывших под названием “слобод”: Канкор на Каме, уступленный владельцами Пыскорскому Спасскому монастырю, Орел (или Кергедан) на Каме же и Чусовая слобода на р. Чусовой. Если не ошибаемся, ни в одном из этих городков не было и сотни дворов.

Трудно, конечно, определить степень населенности Пермского края в XVI веке, в то время, когда русское население в нем едва оседало, но нельзя сомневаться, что населения там не было много. В 1579 году в Чердынском уезде переписано было 1218 дворов, в Соликамском всего 144 двора. Что было за Строгановыми в 1579 году, точно сказать нельзя, но в 1623-1624 году за ними считалось 933 двора во всем Пермском крае; для времени на сорок лет ранее это число надобно уменьшить. Как бы ни были преуменьшены, сравнительно с действительностью, все эти цифры фискальных ведомостей, они говорят нам все-таки очень красноречиво о слабой населенности Перми Великой. Ни особенных богатств, ни торгового оживления, ни развитой производительности нам нечего искать на этой окраине. Солеварение, выделка кож, охота, кое-где землепашество, торговля с инородцами камскими, вычегодскими, печорскими - вот занятия пермского населения. Если в этом краю Строгановым удалось так скоро и прочно поставить сложное и богатое хозяйство, то причины этого не в сказочном богатстве захваченных ими в Великой Перми земель, а в старых источниках их экономической мощи, вообще еще мало исследованных. Дружина Ермака вряд ли бы выросла до 850 человек, если бы ее вербовали силами одних пермских строгановских вотчин. Она создана была на те же ранее скопленные средства, на которые содержалась и 1000 “казаков с пищалми”, посланных Строгановыми в 1572 году на царскую службу против крымцев.

До сих пор мы изучали в Поморье главнейшие места торга и промысла и пути, соединявшие эти места между собою и с центром государства. Нельзя сомневаться в том, что за исключением разве Архангельского порта все торгово-промышленные пункты в крае держались на местных промыслах и питали свой торг продуктами местной производительности.

Эти продукты отличались значительным разнообразием и находили хороший сбыт и на внутренние рынки и за границу. Между ними главное место занимали меха, рыба и соль и далеко не главное - хлеб. По условиям климата и почвы, пашня и покос на севере не везде были возможны и почти нигде не были исключительным видом хозяйственного труда. Вот почему, как ни малолюден был московский север, как ни мало было на нем крупных торгово-промышленных поселений, он все-таки имел характер торгово-промышленного района сравнительно с московским земледельческим югом. Этим мы вовсе не хотим сказать, что в Поморье не было земледельческих хозяйств. Напротив, можно даже удивляться той настойчивости, с какой житель северного края держался за соху при самых дурных условиях земледельческого труда. Надобно только помнить, что этот земледельческий труд был для него, в большинстве случаев, хозяйственным подспорьем, а не основанием его хозяйства. При постоянных недородах и малоурожайности земледелие на севере оправдывалось только необходимостью: разобщенные между собой, удаленные от крупных рынков, северные поселки не могли рассчитывать на правильный подвоз хлеба с юга, на возможность скорой и удобной мены на хлеб того товара, которым они бывали богаты. Так обстоятельства создавали жителю Поморья двойственную физиономию - промышленника и земледельца, пахаря и в то же время солевара, рыболова, зверолова и т.п. Чем далее на север, тем заметнее становился элемент промышленный; чем гуще было инородческое население, тем слабее была способность и наклонность к землепашеству.

В такой обстановке жизни и труда какая общественная организация господствовала в крае? Давно замечено, что на севере Московского государства не было того служилого землевладения, которое так характерно для западных, центральных и южных частей страны. Служилый вотчин[1]ник или помещик не был надобен на севере с его дорого обходившеюся службой. Слишком много стоило бы правительству содержание помещика и его конной дворни в стороне, где из 10 лет только 4 было урожайных и где к тому же полевая конница не была пригодна, потому что враг или приходил на ладьях по морю и рекам, как “свейские” и “каянские немцы”, или держался в лесах и топях, пустоша страну “изгоном”, как делали инородцы на востоке. Против этих врагов нужна была крепостная ограда и пограничный сторожевой пост на укрепленной границе; а за укреплениями хорошо служил и пеший стрелец или пушкарь, содержание которого стоило немного, который получал весьма малый земельный надел, и то не всегда, и умел совмещать службу с промыслом и тор[1]гом. Стрельцы же действовали и в открытом поле, вместе с казаками и даточными “посошными” или “подымными” людьми, которые нанимались и набирались на случай, в трудное время, когда ждали войны. Правительство ничего не тратило на этих последних: казаков и даточных людей содержали те, кто их нанимал или кто их выбирал, т.е. города или землевладельцы. Соловецкий монастырь содержал даже и стрелецкие войска, бывшие в его владениях. Итак, на севере были только гарнизонные войска и не было землевладельческого служилого класса; но это не значит, что там не было частного землевладения вообще. Во-первых, монастыри, как упоминалось выше, с большим успехом копили земли, получая их от государя или приобретая из частных, крестьянских рук.

В монастырских вотчинах, как известно, существовал порядок, совершенно подобный порядку в крупных земельных хозяйствах привилегированных светских владельцев: дело велось руками монастырских крестьян и половников, над которыми тяготело уже прикрепление, имевшее опору если не в прямом государевом указе, то в укоренившемся юридическом обычае. Во-вторых, на праве личном владели земляки и светские люди: или последние потомки новгородского и двинского боярства, удержавшиеся на обломках конфискованных Москвой боярщин, или “своеземцы” из крестьянской среды, разбогатевшие от счастливого торга и промысла.

В-третьих, землевладельцем Поморского края можно считать и самого великого государя московского, если помнить, что в Поморье были “дворцовые” земли, и если признавать, что право собственности на “черные” земли принадлежало не их действительным владельцам, а великому государю. Принимая эту точку зрения, мы можем не вводить в наш перечень владельческих элементов в крае - крестьян, “владевших своими деревнями”, сидевших “на государевой земле”, но на своих “ржах и роспашах”. В-четвертых, наконец, правами землевладельческими пользовались церкви. Они в северном крае имели своеобразное общественное значение, служа не для одной только молитвы. Церковная трапеза была местом для мирского схода и суда; при церкви призревались убогие и бедные. Отсюда та заботливость, с какою северное крестьянство относилось к благосостоянию своих церквей.

Такое распределение права собственности на землю придавало московскому северу оттенок демократичности. Высший слой московского общества - боярство и московское дворянство - отсутствовал в этом крае. Из местных землевладельцев не могло составиться такого круга привилегированных лиц, который мог бы усвоить себе политические притязания на почве аграрного господства и мог бы увлекать за собою население к достижению местных и частных целей. Владельцы старых “боярщин” и вновь разжившиеся семьи, в роде вычегодских Строгановых, чердынских Могильниковых, двинских Бажениных и др., были редкими исключениями, жили и действовали в одиночку и не всегда успевали даже обелять свое тяглое богатство. Монастыри же в сфере земельного хозяйства искали только хозяйственного дохода и не обращали своих сил и средств на сторонние цели. На монастырских землях, как бы ни была велика зависимость земледельца от монастыря, крестьянин чувствовал государево тягло, которое падало на его крестьянский “мир” и давало этому миру известное устройство. Тот же “мир” - крестьянский или посадский - действовал уже с полною свободою от частных воздействий на черных и дворцовых землях - “в государевой вотчине, а в своем поселье”. “Мир” - это и есть та общественная форма, которою преимущественно жил север; она смотрит на нас отовсюду: и с государевой земли, и из-за монастырского тархана, и из-за строгановских льгот.

Как известно, старые представления об этом “мире”, т.е. тяглой северно-русской общине, потерпели крушение после наблюдений А.Я. Ефименко и последующих исследований. Теперь вряд ли кто решится представлять себе “волость” XVI века с теми чертами крестьянской общины, какие, по указанию позднейшей практики, получили определение в 113-й статье Положения 19 февраля 1861 года. Осторожнее не настаивать на существовании в волостях не только общинного хозяйства с земельными переделами, но и вообще однообразного порядка землевладения и землепользования. Объединенная податным окладом и организованная в целях правительственно-финансовых, “волость” (и всякое аналогичное ей деление) прикрывала своею внешней податной, а местами и судебно-полицейской организацией весьма различный хозяйственный строй - от патриархально-родовой общины до простой совокупности частных хозяйств принадлежащих владельцам разного общественного положения. Но это разнообразие внутреннего строения тяглых общин не мешало им выработать твердый и однообразный порядок в разверстке и отбывании государева тягла и в устройстве общинного управления, отданного властью в руки самих тяглых общин. Как совокупность плательщиков, организующих порядок своего платежа и наблюдающих за исправностью податных хозяйств, волостной “мир” представляет собою нечто определенное и однообразное, такую действительную силу, которой правительство не колеблется вверить не один сбор подати, но и охрану полицейского порядка и вообще администрацию и суд в губных и земских учреждениях.

Особенно интересно, что губное право распространяется в XVI веке не в одних государевых черных землях, но и среди крестьянских “миров”, живущих в монастырских вотчинах. В смутную пору, как увидим в своем месте, тяглые “миры” Поморья явили большую способность к самодеятельности и нашли в себе и средства и людей как для устройства своих внутренних дел, так для борьбы за то, что они считали законным и правым.

Таким представляется нам московское Поморье.

Цитируется по изд.: Платонов С.Ф. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI-XVII вв. (Опыт изучения общественного строя и сословных отношений в Смутное время), СПб., 1899.