Калган и его окрестности

Советники и переводчики жили в одноэтажных домах, небольшие комнатки которых лепились по прямой линии одна к другой. Каждая выходила не в сени, а прямо во двор, как принято у китайцев. Наружная стенка была каменной лишь до половины, а выше шел деревянный переплет характерного китайского рисунка, оклеенный белой бумагой. В комнате было светло, зато и очень холодно, несмотря на чугунную печку-буржуйку, топившуюся постоянно. Мебель была китайская. Конечно, ни водопровода, ни канализации.

Ветер из Монголии, который мучил нас даже в Пекине, здесь показал себя по-настоящему. Лишь только начинал он дуть, как наступали зловещие рыжие сумерки, солнце тонуло в тусклой мути бесчисленных микроскопических песчинок. Они хрустели на зубах, проникали в дом, покрывали все вещи густым слоем желтой пыли. Дышать становилось тяжело. От этого бедствия, знаменитых китайских песчаных бурь, не было спасения.

Калган, важный центр торговли мехами, кожами, коврами, как и многие другие китайские города того времени, был отмечен чертами еще неизжитого средневековья. Его улицы наводили на мысль о цехах и гильдиях. Покупатель шел между двумя рядами бесконечных прилавков, заваленных одними и теми же товарами. Торговцы объединялись в палаты и как бы откупали себе целые улицы.

В меховых рядах продавали очень удобные, своеобразной формы шапки ушанки с высокими меховыми отворотами, китайские халаты на меху, меховые сапоги, меховые рукавицы с двумя пальцами. Ковровые ряды поражали удивительной красотой и оригинальной выделкой товара, радовали глаз чудесными расцветками. Многие ковры были неимоверной плотности и толщины и стоили очень дорого. Говорили, что они «вечные», что им нет износу.

Верблюды, которых мы встречали на улицах, выглядели тощими и больными. Они линяли, и шерсть на них висела клочьями. Зато зимой они становятся замечательно красивы. Кричат эти большие и сильные животные неожиданно тонкими птичьими голосами. Их бледно палевая мягкая, густая шерсть, знаменитая чахарская верблюжка, славится на весь мир. Из нее делают чудесные теплые вещи: платки, кофточки, белье и пр.

В один из выходных дней мы съездили в «Храм земледелия», находившийся в окрестностях города. Бог земледелия, с головы до ног запорошенный лёссовой пылью, являл собой довольно жалкое зрелище, но все же перед ним стояла курильница с песком, в который были воткнуты зажженные палочки благовоний, от них шел легкий пахучий дымок. На алтаре были расставлены различные священные предметы, тоже покрытые толстым слоем пыли. Священнослужителю, который встретил нас подобострастными поклонами, должно быть, и в голову не приходило, что не мешало бы навести порядок в божьем месте. Зато он с удовольствием привял от нас «на благоустройство храма» и даже в колокольчик позвонил, чтобы бог обратил внимание на нашу щедрость.

С холма, где находился храм, мы увидели Великую китайскую стену, «стену в десять тысяч ля» |4, как называют ее китайцы. По прямой она идет на две тысячи километров, а с ответвлениями ее длина вдвое больше. Снаружи она выложена камнем и кирпичом, но говорят, что в середине — камыш, залитый специальным раствором, глина, земля. Строить ее начали в III веке до нашей эры, но еще на моей памяти в деревнях о ней пели жалобные песни, так как на постройку ее несколько веков сгоняли сотни тысяч людей, из которых большинство не вернулись. Во многих местах она подверглась разрушению, но при нас на ряде участков у ворот, в так называемых проходах, через которые шли старые торговые тракты, все еще стояли военные караулы.

Столетиями засыпали ее несущиеся по ветру пески Монгольской пустыни, поэтому она теперь много ниже, чем была прежде. Нам говорили, что высота ее варьируется от семи до семнадцати метров, а ширина — метров шесть, по ней могли ехать повозки и двигаться войска. Через определенные интервалы стоят караульные башни, в квадратных широких зубцах видны бойницы.

Стена развертывала перед нами свои бесчисленные звенья, то поднимая изъеденную временем спину на хребты гор, то круто спускаясь в лощины. Она подчиняла себе всю окружающую местность. Ландшафт, казалось, дышал той же мрачной торжественностью и воспринимался как фон для этого замечательного памятника китайской старины.

На обратном пути мы проезжали мимо хутора и наблюдали, как работают крестьяне. Женщины, ковыляя по двору на своих крохотных негнущихся ножках, молотили и веяли, убирали зерно в огромные глиняные кувшины. Работать в поле женщинам считалось неприличным. Они были очень застенчивы или, может быть, суеверны и не выносили любопытных взглядов «заморских чертей» |5.

Ребятишки, как везде в Китае, были очаровательны и целиком оправдывали свое китайское прозвище «голозадик» (гуанпигуди). Все они носили забавные ватные штанишки с разрезом сзади, откуда выглядывало голое тельце, традиционный наряд китайских малышей, с которыми вечно занятым матерям некогда было возиться.

Консулом в Калгане работал в то время Лазарь Исаакович Пэнн, окончивший восточный факультет Военной академии. В Китай он прибыл в 1924 году как секретарь комиссии по переговорам с Чжан Цзолинем о Китайско Восточной железной дороге. Штат консульства был невелик, из китаистов там работал один товарищ Маракуев, специалист по экономике Маньчжурии и Внутренней Монголии.

В мае 1926 года Пэнн был назначен консулом в Чанша, главный город провинции Хунань. Начался Северный поход, и хунаньский дубань, опасаясь как бы Пэнн не стал поддерживать связи с противником, замыслил посадить его в тюрьму. Об этом предупредил Лазаря Исааковича местный подпольный комитет КПК, который и организовал его побег в Ханькоу. Только когда в Чанша установилась власть гоминьдана, Пэнн вернулся к своим обязанностям.

Пробыв недолго в Калгане, мы получили предписание выехать в Фэнчжэнь, небольшой городок на линии Пекин Суйюаньской железной дороги, сразу же за Великой китайской стеной. Там стояла кавалерия Фэи Юйсяна и работала группа наших советников с переводчиками, всего человек десять пятнадцать. Они занимали большой деревянный дом европейского типа с широкой крытой верандой. Проходная комната в центре служила столовой и клубом. Возглавлял группу уже известный читателям Зюк. Когда мы ввалились с чемоданами в столовую, Зюк, предвосхищая известную сцену из кинофильма «Чапаев», при помощи ложек, ножей и вилок объяснял толстому китайскому генералу боевой порядок кавалерии на марше. Тот слушал и, видимо соглашаясь, утвердительно покрякивал.

Рядом с домом находился окруженный глинобитной стеной загон, который служил конюшней одной из кавалерийских частей. Вдоль стен и посредине были устроены кормушки, и там под открытым небом стояли лошади, не боявшиеся ни мороза, ни снега,— знаменитые монголки. Низкорослые, мохнатые, рыжие, с растрепанной челкой, свисающей на короткую свиреповидную морду, это были звери, а не лошади. Стоило подойти к какой-нибудь, как она принималась визжать, скалить зубы и пыталась сорваться с коновязи. Беда, если это ей удавалось. Она тут же взвивалась на дыбы и начинала в такой позе расхаживать вокруг соседок, пытаясь укусить. В ответ визжала и брыкалась уже вся конюшня. Сесть на такую лошадь — целая проблема, монголки были мало объезжены и имели дурную повадку хватать седока зубами за колено, норовя вылущить коленную чашечку.

Сколько раз я видела, как кто-нибудь из советников, не выпуская из рук повода (этого не позволяла кавалерийская честь), отбивался от копыт своего коня, поднявшегося на дыбы и норовившего размозжить своему хозяину голову.

Первое время я работала устным переводчиком, но недолго. На севере Китая отношение к женщине было пренебрежительное. Офицеры чувствовали себя уязвленными, когда в работе с ними прибегали к моей помощи. Они пристально смотрели в рот советнику, стараясь самостоятельно догадаться, о чем он говорит. Поэтому вскоре мне поручили работу по переводу документации. И тут я впервые почувствовала, какой большой пробел в нашем преподавании китайского языка составляло тогда отсутствие уроков по скорописи. Каждый документ я разгадывала по смыслу, решала как ребус и тратила на это страшно много времени, причем некоторые из материалов так и не сумела перевести.

В 1927 году я вернулась в Москву с репутацией неплохого специалиста по китайской скорописи, но это мне далось путем длительной практики.

Как и в Калгане, в Фэнчжэне нередко звучали жалобы советников на помехи в работе. Зюк кричал с яростью: «Кто мы такие? Средневековые ландскнехты, что ли?» Мучило чувство неудовлетворенности результатами своей деятельности, беспокойство о близких, оставленных на родине. Но все же и тут побеждал дух оптимизма. По вечерам в столовой стены дрожали от оглушительного хохота.

Цитируется по изд.: Винякова-Акимова В.В. Два года в восставшем Китае. 1925-1927. Воспоминания. М., 1980, с. 84-87.