Польско-Литовское государство: основание и развитие

История Польши начинается немного позже русской: только во второй половине Х века, когда у нас княжили Святослав и потом Владимир Святой, у поляков появляется первый исторический князь Лешко, который распространил в своем государстве свет христианства. До того времени о польском народе и его князьях ходили кое-какие слухи, но достоверных сведений было очень мало.

Попасть в Польшу было очень трудно уже вследствие того, что реки имели иной характер, нежели теперь. В настоящее время тому, кто видел реку Одер, трудно себе представить, чему так радовался Фридрих Барбаросса, переправившись через Одер; трудно себе представить, как он мог ужасаться глубины этой реки и признать ее стеной, отгораживающей Польшу от соседей. А между тем, действительно, громадные тогда реки, протекавшие среди болот по изменчивому руслу, наполненные корягами и плавучими стволами деревьев, сильно преграждали путь войску завоевателя, охраняли страну, как стена.

Поляки заняли область между Одером и Вислой с Западным Бугом; они доходили па севере до Балтийского моря и па юге до Карпат.

Характер местности в этой области был различный, но преобладали болота и девственные леса, голые торфяники. В Малопольше, в отрогах Карпат, у Кракова, болот было меньше, здесь лесами были покрыты вереницы холмов, а в долинах бежали ручьи и речки.

В лесах водились страшные дикие звери: серый тур (бык), с черным пятном на спине, длинногривый зубр, кудлатый медведь; на деревьях поджидала свою добычу коварная рысь; в лесу рыла корни дикая свинья, от клыков которой гибло немало охотников. На берегах рек строил свои высокие домики бобр, ловила рыбу выдра. Лосей, серн, оленей было множество. Волки составляли настоящий бич для населения. В болотах гнездились тучи водяной птицы. Нечего и упоминать о разной мошкаре и гадах, для которых было такое раздолье среди болот и лесов Великопольши (у Познани) и Маровии (по Висле).

Население, жившее в этих условиях, было обречено долгое время на незаметное существование среди пригорков, болот и лесов. Здесь не было ничего такого, что могло бы привлечь внимание римских и греческих полководцев или купцов: янтарь, который во времена Нерона был в большой моде у римских богачей, добывался немецкими племенами; а шкуры бобров, куниц, соболей попадали в Рим из славянских земель, тоже через немецких скупщиков. Поэтому польские славяне очень поздно выступают на арену истории, еще позже, чем русские. Через Русь шла дорога «из Варяг в Греки», т. е. торговый путь по Волхову, Ильменю и Днепру от Финского залива в Черное море и Царьград (Константинополь), тогда как польские славяне лишь на реке Висле соприкасались с иноземными торговыми и культурными племенами, именно с Готами. Эти Готы уже в половине III-го века по Р.Х. пробрались с Вислы на побережье Черного моря.

Много раз было замечено, что соплеменники складываются в народ только под гнетом иностранцев: необходимость борьбы с народом, чуждым по языку и нравам, заставляет родственные друг другу племена, часто враждующие между собой, объединиться и создать у себя крепкую власть. Так случилось, кажется, и у польских славян.

О первом князе у привислинских племен мы узнаем в половине IХ-го века, из жития Св. Кирилла и Мефодия. Потом целые сто лет мы ничего не слышим о поляках. Зато недостаток истории восполняется легендами, записанными польскими летописцами XII-XIII веков. Легенды эти очень похожи на сказки других народов. В них рассказывается про царя Крака 1, в честь которого был основан город Краков, про его дочь Ванду, на[1]шедшую смерть в водах Вислы, про царя Попеля, которого съели мыши.

Основателем новой династии, потомки которого были уже историческими князьями Польши, легенды называют какого-то Пяста, сына бедных родителей.

Легенда повествует, что апостолы, прогнанные Попелем, пришли к отцу Пяста - Котышке и попросили есть. Как ни бедны были эти крестьяне, они выставили перед стариками-нищими, под видом которых ходили по земле апостолы Павел и Иоанн (или ангелы}, все лучшее и еще извинялись, что не могут угостить их поприличнее. Но едва гости сели за стол, как кушанья начали умножаться, так что пищей и напитками наполнились все сосуды. Котышко созвал всех соседей, в том числе и Попеля, а гости постригли Пяста, предсказавши тем его будущее избрание в короли.

Не напоминает ли эта легенда нашу великорусскую былину об Илье Муромце, как он сиднем сидел тридцать лет и три года, и как пришли к нему в село Карачарово три странника, калики перехожие, попросившие напиться и наградившие Илью? Таких легенд о странствовании по земле Христа и апостолов и иных святых для испытания людской праведности и гостеприимства очень много, а предание о Пясте одно из них. Но среди вымысла в этом предании о Пясте скрывается доля истины: Пяст, вероятно, был исторической личностью; выбрали его в князья после падения какого-то другого племенного князя.

Из потомков Пяста вышел и тот князь, с которого начинается уже не легендарная история Польши, именно - князь Метко. Это было во второй половине 10 века, когда на польское племя со всех сторон надвигались враги: с юга и востока русские славяне, уже успевшие сложиться в государство, а с запада страшные враги - немцы. После смерти Карла Великого и его сына Людовика, немецкое государство стало все более передвигать свои границы на восток, за Эльбу к Одеру. Немецкие рыцари видели святое дело в истреблении языческих славян. Соседи поляков чехи уже давно приняли христианство и ввели свое государство в ряд просвещенных христианских государств Запада. Их примеру должны были последовать и поляки, если хотели быть такими же сильными, как чехи.

И вот князь Метко вступает в связь именно с чехами, у их князя берет себе жену Дубравку, а потом в 906 году принимает со всем своим родом христианство. Вместе с тем у немцев сразу отпал предлог для их постоянных походов в польскую землю: пока князь ее был язычником, всегда можно было ссылаться на борьбу с язычеством, а теперь приходи[1]лось выставить новую отговорку, будто бы за Мешком, как новообращенным князем, необходим внимательный надзор. Попросту немецкие герцоги хотели обращаться с польскими князьями, как с подвластными: один из них даже не позволил Мешку сесть в своем присутствии. Но тот объявил войну, разбил наголову немецкую рать, и потом в продолжение тридцати лет в его княжестве царило спокойствие. А князь сумел присоединить к своим владениям и другие земли, занятые поляками, т. е. к Великой Польше: Краков, Мазовию, побережье Вислы. Таким образом, объединенная под одним скипетром, просвещенная христианством Польша заняла место в ряду европейских католических государств.

Это произошло в конце 10 века и, значит, в продолжение 8 столетий Польша переживала судьбы Европы как равное и независимое государство, испытывала те же стремления к освобождению Гроба Господня от турок, которые волновали крестоносцев, отражала в своей духовной жизни современные интересы к философии, рыцарской поэзии, потом к литературе классических народов. Прошлое Польши с ее своеобразным бытом, представляющим иногда любопытное смешение западноевропейских вкусов с восточными азиатскими, сохраняется до сих пор в исторических музеях, например, в великолепном музее князей Черторыйских в Кракове; гробы королей до сих пор покоятся в старом замке Вавеле.

Мешко сменило его потомство, которому предстояла большая историческая задача: удержать немецкий поток, стремившийся занять польские земли, создать сильное славянское государство среди польских племен, связать его с соседними славянскими княжествами: поморян на Балтийском море, мораван и чехов, наконец, с недавно образовавшимся государством мадьяр или венгров, пришедших из северного Кавказа и находившихся в племенном родстве с теперешними остяками. Так в 10 веке на востоке Европы развивается целый ряд новых государств, новых племен, о которых ничего не знали еще так недавно ни гордые ромеи-византийцы, ни римская церковь, ни германские герцоги. Это государства славянские (Польша, Чехия, Моравия, Болгария и Сербия, а еще восточнее Россия), полу-славянские, как Венгрия, или же подчинившиеся славянской культуре, как Молдавия, населенная потомками римских солдат и древних фракийских племен, румынами.

Свежие молодые племена, познакомившись с христианской культу[1]рой, начали быстро развиваться: с удивительной быстротой собрали русские князья славянские племена, раскинувшиеся на громадной восточно-европейской равнине; чрезвычайно скоро усвоили себе греческую образованность болгары, латинскую - чехи и поляки.

Полякам принадлежит очень видная роль в истории западного славянства. Не раз короли их объединяли под своей рукой чехов и поляков, но удержать не могли: сила, которая приобрела такую мощь в современном мире, национальное сознание, почти не существовала в средние века; выше всего стояло господство церкви и ее представителя, преемника апостола Петра, папы римского; перед ним были равны все люди, от императора до нищего, а внутренняя ценность жизни народа определялась не его внешним господством, а чистотой его веры, готовностью послужить Богу и церкви. Нет сомнения, что в таком мировоззрении было много душевной высоты, которой теперь не замечается в нашей истории. Но слепой фанатизм, который руководил действиями людей в средние века, был опасной силой, если он направлялся на злые дела.

Теперь, когда с таким усилием высшие классы маленьких народов поддерживают среди низших свое народное сознание, особенно странным представляется, как это польский князь мог в союзе с немецким государем истреблять мечем и огнем своих соплеменников, поморских славян, за то только, что они были язычниками, и хотели по-прежнему поклоняться своему Святовиду. Но, повторяю, чувство народного единства было чуждо церкви, и самые религии так враждовали между собой в лице их священников, как это уж немыслимо в наше время, когда люди поняли, что насильно не навяжешь своей веры другому человеку.

А сын Болеслава уже настолько проникся западной мудростью, что даже умел читать, а ведь немногие из государей того времени были грамотны; это надо понимать, конечно, как умение читать не по-польски, потому что о польской книге никто тогда еще и не думал, а по-латыни.

Отсутствие собственной азбуки сильно задержало развитие польской письменности: в то время, как православные славяне имели уже в 11 веке отлично написанные книги (напр., Остромирово Евангелие 1054 г.), поляки еще в конце 15 века с трудом передавали свои звуки буквами латинской азбуки, и еще едва начинались попытки выработать последовательное правописание.

Болеслав держал в своих руках все государство, а сын его уже не мог в этом отношении быть верным продолжателем отцовских заветов: в Польше стала развиваться удельная система, сопровождавшаяся, как и на Руси, сварами, а еще хуже этого - попытками обиженных князей призывать себе на помощь иноземные войска. Такие свары закончились для Польши в 1031 году большой бедой. Немцы отняли у нее все завоеванные Болеславом поэльбские земли, датчане Поморье, чехи Мазовию, а Ярослав Мудрый города Червонной Руси. А тут еще все мелкие польские князья подступили к Мешку, сыну Болеслава, с требованиями уделов; уделы были даны, но беспорядки не прекратились; и сам князь Мешко и удельные князья были перебиты, и скоро из всей династии Пястов остался в живых только один человек, да и тот был монахом, не имевшим прав на престол.

Оказалось, таким образом, что государство, на создание которого потратили столько труда Пясты, развалилось, его не было теперь, как лет сто тому назад, а у самого населения не было заметно ни печали об этом, ни заботы поправить дело. Происходило почти то же, что и у нас, на Руси: князь со своей дружиной, в которую вступал, кто хотел, очень мало был связан с землей; он вел войну, забирал толпы пленников, которые становились рабами, судил в своих городах население, но в жизни его принимал самое незначительное участие. Польша могла обходиться без князя, как и вече в русском городе «указывало дорогу» князю, когда он становился ему не люб.

Только необходимость собрать русскую землю против татар объединила Россию; и такая же беда помогла потом восстановить в Польше государство. Дело в том, что враги не замедлили броситься на беззащитную землю, и здесь на первом месте среди врагов стоит опять-таки славянский государь, чешский князь. Нисколько не стесняясь тем, что он был христианином, он ограбил в Гнезне, столице польского княжества, собор, увез оттуда все сокровища, а всего повез домой сто возов добычи и толпы пленников, т. е. захваченного по пути мирного населения, целое племя, которое он поселил в Чехии.

Великая и Малая Польша были опустошены, селенья в развалинах, а жители двинулись в глухую тишь мазовецких лесов, как наши предки бежали от татар в леса и болота Ростовской земли. Потребность в создании сильной власти была настолько велика, что мазовшане сами для себя выбрали князя; но государство все еще было в развалинах. Тогда мать молодого Казимира добилась у римского папы, чтобы он разрешил ее сына от монашеской клятвы, и упросила немецкого императора помочь юноше добыть отцовский престол, - дать ему войско: иначе, говорила она, займут Польшу чешские премысловичи, и усилится их государство. Но Казимиру не пришлось добывать престол силой: всюду, куда он ни шел, в Познани и в Кракове, его встречали с радостью и ликованьем. Казимир Обновитель вернул в скором времени и Мазовию, и Силезию, и стал спокойно княжить до смерти своей, в 1058 году.

Почти в ту же пору на Руси умер Ярослав Мудрый; в Польше, как и в России, по смерти старших князей начинается развитие удельной системы. Того перехода из удела в удел, вплоть до киевского стола, который господствовал на Руси, в Польше не было: великим князем являлся здесь не старший во всем роде, а старший сын прежнего великого князя; значит, каждый из князей должен был довольствоваться своим уделом и, естественно, стремился передать его по наследству своим детям. Этот процесс развивался в половине 12 века, т. е. как раз в то время, .когда и русская земля начинает распадаться на наследственные уделы. Впрочем, это было в духе времени: по общепринятым воззрениям той эпохи, земля принадлежала всему княжескому роду, и каждый из членов его имел право на свою часть родовой земли. Так было и на Западе Европы, и у чехов, и у русских, и у поляков.

При сыне Казимира Обновителя, Болеславе Смелом, великому князю еще удавалось сдерживать стремления своих братьев к удельной не[1]зависимости, хотя борьба с ним была для Польши источником великих несчастий. Но любопытно, что, умирая, сын этого князя разделил свою землю между сыновьями, передав одному из них краковскую землю, другому Силезию и Поморье, третьему Великую Польшу и т. д. Так и в Польше установилась удельная система (с 1138 года).

Но дальнейшая история Польши и Руси пошла совсем разными путями: нашествие татар, переселение русских обитателей степей на север в ростовские леса, образование городов «новых», как, напр., Владимира, и другие причины содействовали усилению княжеской власти на севере Руси, выдвинули на первый план московского князя, сделали его «Собирателем» русских земель и уменьшили значение вечей и дружин, с которыми когда-то, непременно, должен был советоваться князь. В Польше этих причин не было: напротив, в постоянных войнах с западными народами, где развился рыцарский класс, князь должен был окружать себя избранными воинами, слушаться их совета, поручать им ответственные должности по устроению своей земли. Когда князь был силен, сословие воинов содержалось в страхе и подчинении; но когда между князьями шла борьба, особенно же, когда Польша распалась на уделы, тогда начинал развиваться новый класс, военное дворянство, усвоившее себе по образцу западно-европейских собратьев гербы, родословие, рыцарское звание и т. п. И в то время, как на Руси история вела к усилению княжеской власти, в Польше дело шло к ее постепенному упадку, к созданию очень оригинального строя: республика с королем во главе. Создался этот строй окончательно именно в то время, когда Москва завершила процесс образования самодержавной царской власти при Иване Грозном. Когда эти два государственных начала столкнулись, оказалось, что польская республика не в состоянии бороться с самодержавием царей, и уже с половины 17 века Польша перестает быть опасной соперницей России.

Но в ту эпоху, о которой мы говорим, едва намечались зародыши будущей шляхты (дворянства); власть князя еще не была ограничена никакими договорами, а воины были ему хорошими помощниками в управлении крестьянским населением, которое распадалось на свободных земледельцев и на княжеских или церковных рабов. И во внутренней жизни династии враждующим князьям приходилось заискивать перед дружиной, привлекать ее на свою сторону. Такая зависимость обнаружилась уже вскоре после смерти князя Болеслава Кривоустого, разделившего свою землю на уделы; ни церковь, ни служилое военное дворянство, в руках которого находились уже большие земли, не хотели подчиниться сильному князю. А потому, когда в княжеской семье началась рознь, они разжигали вражду и довели Польшу до того, что законный князь бежал к немецкому императору, а тот, воспользовавшись случаем для войны, перешел через Одер и вступил в Познань; другие немецкие государи и князья покорили в это время поморских и полабских славян.

Только в конце 12 века одному из князей, Казимиру Справедливому, опять удалось объединить Польшу; но старого не воротишь, и от времени смут князьям осталась власть, уже далеко не такая полная, какой пользовались первые Пясты. Прежде всего ушло из-под его власти духовенство, которое, опираясь на силу папы, давно уже требовало для себя больших льгот. Теперь оно приобрело право иметь собственное имущество и жить по собственным законам. В то же время начинают все возрастать льготы рыцарства: правда, оно еще не образует замкнутого в себе сословия, но быстро идет к этому. Короли дают то одному, то другому рыцарю большие привилегии, освобождают его имения от надзора королевских чиновников, от всяких налогов.

Ослаблению королевской власти много содействовала немецкая колонизация, которая направилась на польские земли в конце 12 века. Дело в том, что немцы-пришельцы не желали селиться на общих условиях с польскими крестьянами, а требовали, чтобы за ними были сохранены все те права, какими они пользовались по немецкому закону: значит, каждому из рыцарей, который хотел поселить у себя немцев, нужно было добиться особой грамоты. Но таких же освободительных грамот хотел и каждый из рыцарей. С какой стати один получил больше льгот, чем другой? И вот королевской власти, раз уж она вступила на этот путь, оставалось только раздавать льготы направо и налево, а потом утвердить их и за всеми рыцарями и тем создать привилегированное рыцарское или дворянское сословие, обязанное по отношению к государству только военной службой. Так это и случилось в 1374 году, т. е. спустя лет двести после первых рыцарских льгот.

Немецкая колонизация создала тоже много нового и в отношениях между рыцарем, владельцем земли, и земледельцами-крестьянами. В прежнее время эти отношения не были определены никаким законом, а теперь их пришлось выяснить: иначе и немцы, умевшие обрабатывать землю лучше поляков, не хотели селиться на пустых местах, а ведь пустых мест было еще очень много; нужно было с великим трудом осушать болота, рубить леса. Поселенцем, который брался за эту важную работу, приходилось дорожить, значит, для обеих сторон было выгодно точно определить взаимные повинности. Рыцарь давал поселенцу землю, а тот платил ему подать в виде разных произведений сельского хозяйства или денег, вырученных от их продажи. В труде колониста рыцарь не нуждался, так что он был свободен, а в своем правовом отношении к владельцу земли поселенец ставил условием, чтобы за ним были сохранены все права, какими он пользовался на родине, т. е. прежде всего самоуправление деревни. До сих пор все связи, соединявшие жителей одного селения, сводились или к родственным отношениям, или к зависимости от общего господина, а теперь такая община, гмина, была построена на соединении свободных людей. Это был очень большой шаг вперед, выгодный как для крестьян-колонистов, так и для земледельца-рыцаря, которому было теперь на что жить и снаряжаться в поход. И вот в Польшу устремились толпы немцев, фландров и др., а вскоре и польские поселки получают в подражание немецким колониям «немецкое право».

Переживают большую перемену в своем внутреннем строе и города. Можно сказать даже так: города в теперешнем значении этого слова совсем не существовали в древней Польше приблизительно до начала 13 века. Здесь они не развились понемногу из поселков около рыцарских замков, как было в западной Европе, а были заведены немецкими же и еврейскими колонистами по тому типу, как они сложились к этому времени. Отводилось место для площади, на нее выходили узкие улички; каждый из колонистов получал определенный участок земли вдоль улицы, застраивался, и город с рынком посередине был готов, обводился стенами и даже получал те же права, какими пользовались в эту пору города в Германии, особенно Магдебург. Заключалось это «Магдебургское право» в том, что мещанин платил владельцу города известный на[1]лог, а во всех других отношениях был совершенно независим от него, выбирал городского голову, войта, и городской совет.

Так изменялась физиономия польского королевства. Западная цивилизация широкой струей вливалась в жизнь польского народа, прививая высшим классам те же интересы, какими жило рыцарство в Германии и других европейских странах, воспитывая горожан и крестьян на немецком праве. Духовенство приобретало все новые льготы, стояло во главе всех духовных стремлений народа, но польской литературы еще не было, и польский язык все еще не смел встать в священной книге рядом с языком церкви, латинским, и не только в священной книге, но и в судебных и других документах. А между тем понимали латынь очень не[1]многие, даже среди знати, так что в проповеди приходилось уже давно обращаться к польскому языку, в книгах ставить иногда над латинскими словами польские, а в судебных показаниях записывать важнейшие ответы свидетелей на польском языке, хотя о приспособлении латинской азбуки к польским звукам никто еще не думал. Отсюда выходило, что одно и то же слово писалось на разные лады. Вместе с латинской книгой, не только священного, и светского содержания, какие тогда были в ходу в Европе, в Польше распространялось стремление украсить книгу картинкой, пестрой виньеткой, миниатюрой с изображением диковинных птиц и зверей.

В конце 13 века появляется и первая попытка написать целую проповедь на родном языке. Это было очень трудно, и, наверное, немало поработал писец над теми несколькими листками, которые недавно были найдены на переплете одной старой книги и напечатаны в начале 90-х годов. Потом такие польские рукописи становятся все чаще, а в 15 веке они становятся уже довольно обычным явлением. Вместе с тем развивается литература, правда, на латинском языке, но выходящая из образованных польских классов, окружающих короля. Краковский университет становится центром, в котором процветает средневековая наука, прежде всего богословие.

Так к половине 15 века Польша стала одним из образованнейших и сильнейших государств католической Европы. С православной Русью, которая переживала свои судьбы, совсем не похожая на западноевропейские, она давно уже не имела никаких дружеских сношений, а только зачастую вела войны, отвоевывая ее западные окраины.

Само собой разумеется, что при тех громадных внутренних переменах, которые совершались в Польше, должны были сложиться по-новому отношения между князем и народом. Как я уже говорил, княжеская власть по-прежнему ничем не умалялась: только сами князья ограничивали себя, раздавая разные привилегии городам, рыцарям, духовенству.

Уделы все еще самое обычное явление в Польше, и только под конец 13 века князьям удается опять «собраты Польшу, и в знак своей власти они коронуются, причем части Польши еще так мало связаны между собой, что, будучи королем для Великой Польши, тот же государь оказывается в Кракове только князем. Понятие о государстве, как одном целом, создалось в более позднее время - в 14 веке.

Разными областями управляют княжеские чиновники, которые стремятся сделать свои должности наследственными, а это имело своим по[1]следствием фактическое уменьшение власти князей. Усиливаются на[1]следственные земские сановники, уменьшается власть князей, все чаще им приходится созывать этих сановников из разных уделов на общие собрания по уделам, которые еще не сознают своей принадлежности к одному целому. Потом из этих собеседований вырастают постоянные съезды дворян-шляхтичей, к которым и переходит, собственно, государственная власть. Но это произошло уже в другую эпоху, о которой будет речь ниже. Теперь же остановимся на личностях некоторых из польских князей, которые оставили глубокий след в истории своей родины.

Монгольское нашествие в первой половине 13 века создало для них совсем особую задачу. Польша пострадала от него самым ужасным образом: монголы сожгли много городов и деревень, пленили и избили толпы жителей; кто мог, бежал в горы, прятался в леса. Польша опустела, и на пустые земли двинулись колонисты из Германии, которую Польша защитила своей грудью от тучи монголов. А эти тучи находили на Польшу не один раз, а несколько, во все продолжение второй половины 13 века. Обессилила Польша, и ей грозила гибель от немецких поселенцев, забиравших польские земли. Опасность увеличивалась еще тем, что с юго-востока польские земли грабили войска русского галицкого князя, в Полесье же хозяйничало литовское племя ятвягов, а в самой Польше происходили раздоры князей.

Неимоверно тяжелая борьба с врагами предстояла польскому народу, когда во главе этой борьбы стал незаметный до того времени удельный князек Владислав, прозванный за свой маленький рост Локотком. Этот князь должен был начать свою деятельность с войны против немцев, и ему удалось не только разбить их, но и выгнать из Кракова князя Проба, которому немцы покровительствовали. Локоток поспешил укрепиться в краковском замке, Вавеле, лежащем на высокой горе над Вислой; отсюда открывается очень широкий вид, и Локоток мог высматривать, не приближается ли откуда-нибудь враг. А враг не заставил долго ждать себя. Два раза Проб нападал на Краков, но уходил с уроном, и не будь у него больших богатств, не видать бы ему Вавеля. Но войска в то время были у всех государей наемные, и пока у князя были деньги, ему нечего было отчаиваться. Пробу удалось-таки собрать новую рать, подкупить и кое-кого из краковян, которым, в сущности, было все равно, какой из князей будет править ими. Один раз, когда Локоток осматривал сторожевые посты, ворота в краковской стене были изменнически открыты, враги ворвались в город через те самые ворота, по которым теперь мирно проходит по столько раз в день электрический трамвай, а Владиславу пришлось бы худо, если бы он не переоделся монахом и не спустился по веревке с городской стены.

Что было делать Локотку? Другой бы князь упал духом и укрылся в каком-нибудь маленьком уделе, но недаром современники прозвали Владислава «Непреклонным». Он не мог допустить, чтобы в Кракове княжил поставленный немцами Проб, который, в добавок, обещал отдать его

в наследство совсем онемеченному чешскому королю. Если бы это случи[1]лось, то Польша, которая занимала в Европе срединное положение, могла бы превратиться в настоящее немецкое королевство, а это грозило бы большой бедой и для будущего развития возникавшего Московского княжества. Так, Польша, спасшись от немецкого гнета, дала возможность окрепнуть сильному Московскому царству; также Польша, вынесши на своих плечах напор татар на Западную Европу, охранила эту последнюю от многих несчастий. Занимая срединное положение между двумя слагавшимися силами, западно-европейскими и русской монархиями, Польша терпела удары с двух сторон; но, разъединив их на время, она по воле судеб оказала громадную услугу и Западу, и Востоку Европы.

Локоток не унывал. Когда, год спустя, на Польшу напали войска бранденбургского герцога, который вместе с чешским королем отправился добывать польские земли, на которые он рассчитывал уже давно, Владислав нашел себе убежище среди польского духовенства, верного народ ному делу, и среди рыцарей. В самое это время, в 1293-1294 году, на Малопольшу нахлынули новые полчища монголов, другие земли грабили литовцы; даже брат Локотка погиб от их оружия. Но в этих испытаниях крепло народное сознание поляков. Великопольша и Малопольша, которые в счастливые дни не сознавали своей племенной связи, почувствовали ее в дни несчастия, и при громадном съезде рыцарей архиепископ Яков короновал великопольского князя Премыслава в городе Гнезне польским королем. На коронации были послы из Кракова, которые не обращали никакого внимания на то, что на этот город претендовал чешский король Вацлав, а вскоре после этого Премыславу досталось и Поморье.

Особенность средневековых государств - это необычайная для наших времен легкость их создания, образования и распадения. Так было не в одной Польше, но и во всей Европе. Происходило это оттого, что между князем и населением не было еще той связи, которая образовалась в новое время: княжеская власть была, по преимуществу, военная; города и деревни жили собственной жизнью, легко входили в состав то одного, то другого государства, потому что религия была одна, а о преследовании народности никто тогда и не думал.

Успех Премыслава взбесил бранденбургских графов, и они решили так или иначе покончить с ним. И вот разыгралась кровавая сцена, которых было так много в истории средних веков. Премыслав со своими вельможами приехал на масленицу в маленький городок Рогозно, лежавший неподалеку от бранденбургской границы. Немцы наняли убийц, и когда король со всей свитой, сильно упившись, лег спать, отряды немцев вошли в городок и подступили к самым княжеским палатам. Перебив стражу, убийцы подошли к постели короля и уже собирались связать его, чтобы доставить живым за границу, как король проснулся, схватил меч и начал обороняться. Но напрасны были его усилия: в крепкой броне были враги, а он, не одетый, получал рану за раной, пока не обессилел.

Тогда его схватили, посадили на коня между двумя всадниками и повезли в немецкую землю, но по дороге король стал кончаться. Тогда наемные убийцы выбросили его на дорогу, а сами умчались за границу.

После смерти Премыслава в бедной Польше опять начался большой беспорядок: на опустевший престол предъявили свои притязания разные удельные, польские и силезские князьки, да к тому же и чешский король опять двинулся с войском добывать польскую корону. Народ мечтал видеть на троне Владислава Локотка, но, несмотря на смелость и быстроту, с которой он вихрем переносился с верным отрядом из одного края польской земли в другой, у него не было силы для действительной борьбы с богаты[1]ми и сильными претендентами на престол. А города и веси сильно страда[1]ли тем временем от княжеских усобиц: жителей брали в неволю, дома грабили и разрушали; ни правосудия, ни какой-нибудь безопасности торговли в Польше не было. И опять всем стало ясно, что только объединенный под одной властью народ может представить силу в борьбе с врагами.

А Владислав Локоток обдумал вместе с гнезненским архиепископом очень умный план борьбы: они предоставили чешскому королю объединить польские земли, а там - что Бог даст! Дело в том, что король Вацлав чешский не сумел привлечь на свою сторону папскую власть, которая в средние века, особенно в это именно время, обладала громадным могуществом, а Локоток имел основания рассчитывать на помощь папы, ко двору которого он поспешил поехать.

Надежда его не обманула. Разгневанный на Вацлава за его стремление захватить против воли папы и венгерский престол, Бонифаций VII отрешил чешского короля от польской короны. Этого только и ждал Владислав Локоток. Он достал в Венгрии вспомогательный отряд и с ним неожиданно появился в Краковской земле. По словам современной ему летописи, он не имел ни днем, ни ночью ни минутку отдыха; кроме не[1]скольких закадычных друзей, не мог никому довериться; как змея, дол[1]жен был скрываться от чехов. Не обращая внимания на погоду, в дождь, снег, туман он разъезжал по земле, переносил, блуждая по лесам без всяких дорог, всевозможные неудобства, а за ним повсюду гнались чешские полководцы. Но народ поддержал Локотка; под знамена его собирался стар и млад, рыцари и простые крестьяне, но, на счастье народа, судьба вдруг переменилась: Вацлав умер, через год был убит его сын, а новый чешский король, посаженный на престол немцами, собирался было идти войной на Польшу, но был осторожнее Вацлава. Не обращая на него внимания, из разных польских княжеств приехали послы, которые выбрали своим общим князем Локотка. Владислав короновался (в 1320 году), , но на этом важном событии, вернувшем Польше государственное единство, не окончились ее беды. По-прежнему опасностью грозили захваты немецких крестоносцев, рыцарского ордена, стремившегося создать не[1]прерывный ряд мелких владений от Одера до Западной Двины. Они избивали тысячи славян на Поморье (т. е. в теперешней Померании), охотились на них с петлею в руках и вешали всех, кто попадался под руку.

Папы из своего далекого Рима отлучали их от церкви, приказывали очистить занятые земли, но «кулачное право» было единственное, которое признавали немецкие рыцари. И вот всю жизнь Владислав Локоток воюет с немцами, но силы их были не равны: немцы были хорошо вооружены, а польское население, гибнувшее от постоянных набегов то монголов, то литовцев, то немцев, уменьшилось в численности, обеднело и шло на немцев с плохим оружием, хотя и при этих условиях иногда одерживало победы. Так не удалось Локотку очистить своей земли от немцев.

Горько призадумался Локоток, когда почувствовал приближение смерти. Сколько трудов и опасностей он перенес, чтобы утвердиться на престоле и собрать польские земли, да и то не все собрал: осталась в стороне Мазовия, где был собственный князь. Боялся Локоток, что сын его не сумеет удержать в руках королевство, размотает прикопленную отцом казну. И вот, обратившись к верным вельможам, собравшимся у его ложа, Владислав сказал им: «Добрые и верные мне и поколению моему мужи. Дай Бог, чтобы мой сын, по примеру моему, обращался с вами, как я, и чтобы вы его любили, как меня. А если иначе будет, поручаю его нашей милости и верности».

Сыну же его Казимиру было в эту пору 23 года, и воспитывался он у иностранного государя, венгерского короля. За этим королем была замужем любимая сестра Казимира, которая славилась красотой и обхождением. Да и вообще венгерский двор считался одним из самых блестящих в тогдашней Европе, и молодому Казимиру было очень полезно присмотреться к быту королевской семьи, к другим иностранным государям, которые съезжались в гостеприимный дворец. Так польский князь с молодых лет приучился думать о вопросах, из-за которых волновались и воевали европейские государи его времени; с другой стороны, и они привыкли встречаться с Казимиром, относиться к нему, как к будущему королю, так сказать, ввели его в свой царственный круг.

Нечего было Локотку опасаться за своего сына, и прав был летописец, что Владислав оставил Польшу деревянную, а Казимир каменную: так много крепостей он выстроил. Да и не одних только крепостей. С каким восхищением современник короля рассказывает, что хоры краковского собора он обил оловом, а своды хоров украсил золотистыми звездами.

Но важнее всего были заботы Казимира Великого о правосудии и просвещении народа. Хотя и ему не удалось присоединить Мазовию к своему королевству, но именно этими мерами он воспитал в польском народе такое живое сознание своего единства, что после Казимира Малая Польша уже не отделилась бы от Великой, а присоединение Мазовии стало просто делом времени. Князь Мазовецкий сам признал Казимира главою над собой. Недаром же Казимира прозвали «крестьянским королем». В этом-то и была его сила. Без крепкой опоры в народе он не мог бы отвоевать у Литвы русские земли, не мог бы успешно бороться с немецкими крестоносцами, которые захватили часть исконно польских земель.

«При этом короле», - рассказывает тот же современник, - было основано столько деревень и местечек среди лесов, рощ, дубрав и зарослей, как никогда в царстве польском. Отлично он охранял свое государство».

Но, чтобы народ богател, ему нужно было вести бойкую торговлю с соседями, а между тем выхода в море у польского народа не было: при впадении Вислы в море хозяйничали немецкие крестоносцы, обижавшие польских купцов; а на юге, у Черного моря, бродили татары, и они были еще более лютыми врагами, чем немцы; да к тому же русские земли - Галич, Подолия, Волынь, Холмщина - находились в руках литовских князей. По-прежнему, как при Локотке, Польша была окру[1]жена врагами, а между тем она рвалась к морю не меньше, чем Россия при Петре Великом.

Русь тогда переживала печальное время. Уже давно северная Россия собралась около Москвы, а Киев был заброшен, подвергался постоянным нападениям татар, наконец, был завоеван литовским князем. Во Львове удержался князь, но он едва мог справляться со своими врагами, татарами, и с собственными боярами, да к тому же и князь этот был уже не русский, а поляк и католик Болеслав Мазовецкий, которого бояре посадили на престол, а потом сами же и отравили. Воспользовавшись его смертью, Казимир осадил Львов, взял его и присоединил галицкое княжество к своему королевству. Как он ни старался отнять у литовцев Волынь, однако это ему не удалось. Долгое время судьба Волынской земли была связана с историей Литовского княжества, и только через двести лет она была окончательно присоединена к Польше. Тем не менее, дорогу к Черному морю, по реке Днестру, Казимир приобрел, а во Львове он поселил целую колонию армян. Дело в том, что армяне служили в Средние века посредниками в торговле между Востоком и Западом: через их руки шли в Европу перец, который тогда ценили прямо на вес золота, персидские ковры, шелк, разные пряности. Армянам было всего удобнее везти свои товары по Черному морю, но берега Днепра были заняты татарскими наездниками, и они предпочитали подниматься вверх по Днестру. Этим и воспользовался Казимир. Так своей ловкой политикой он сумел завязать постоянные торговые сношения с Востоком; сильно разбогатели его купцы и охотно жертвовали в королевскую казну деньги.

Судьба дала королю случай похвалиться перед всей Европой богатством своей столицы, Кракова, верностью Казимиру ее именитых жителей. И сам Казимир выступил в очень почетной роли, примирителя двух государей, самого императора Карла IV и венгерского короля Людовика, о матери которого Карл позволил себе отозваться в оскорбительных выражениях. Это казалось достаточным поводом для войны, но Казимир предложил свое посредничество, и вот в Краков съехалось самое избранное общество, - пять королей и десять владетельных князей; приехали короли даже из Дании и с острова Кипра. Потом, когда они съехались, отправились навстречу императору. У всех государей были большие свиты, потому что без вооруженного конвоя путешествовать было не безопасно, да и на случай измены своя дружина защитила бы князя от беды. До сих пор в Кракове сохранился дом, в котором краковские купцы угощали съехавшихся королей и вельмож, а предание разукрасило этот съезд любопытными подробностями.

Между прочим, сохранилось известие, что всем гостям поважнее были даны вилки и отдельные тарелки, - роскошь, прямо неописуемая для того времени. Теперь нам это кажется забавным, а ведь всего только лет за сто перед тем были изобретены вилки. Сперва их ввели в употребление итальянцы, а потом они распространились и по северной Европе, но очень медленно, так медленно, что еще и Шекспир, - знаменитый английский писатель конца 16 века, вряд ли ел вилкой. Новшеством были и отдельные тарелки для гостей: обыкновенно же гости брали из общего котла прямо руками. А сколько стоил Казимиру каждый пир, можно судить уже по тому, что прибор, стоявший перед гостем, отдавался ему в подарок. Польский король показал свое богатство, ставя перед королями и князьями серебряную и золотую посуду, а перед рыцарями хоть и оловянную, но посеребренную. Прав был его современник, когда говорил: «Какая роскошь, веселье, прелесть господствовали на пирах, этого пером не описать. Достаточно сказать, что всякому давалось, чего только хотела его душа. Короли и князья сговорились и обещали друг другу взаимную дружбу, а потом вернулись домой, щедро одаренные велико[1]лепными, царскими подарками Казимира».

А полгода спустя король сделал еще один шаг вперед по пути обогащения и просвещения своего народа. Он задумал устроить в своей столице университет, чтобы литовцы и поляки могли изучать законы у себя на родине, не отправляясь в далекие страны. В ту же пору и чешский король завел у себя, в городе Праге, университет, который скоро увидел в своих стенах знаменитого проповедника, Яна Гуса.

Основанию Краковского университета очень сочувствовали не только поляки, но и западные государи, которые надеялись, что отсюда выйдет свет «истинной», католической науки для всего севера Европы. А в Европе это была пора увлечения разными таинственными учениями, мистикой. Рост молодого польского государства действовал так обаятельно на умы людей, настроенных мистически, что даже появилось предсказание, сулившее большую славу Польше. Здесь говорилось, что общий мир на земле водворится тогда, когда все исчезнет, кроме сына человеческого и орла, а под орлом разумелась Польша. В польском гербе уже тогда был орел.

Университет получил в Кракове такое же устройство, как во всей Европе, т. е. слушатели делились по народностям, имели особые права, избирали себе большинством голосов профессоров; цены жилищ в городе определяли совместно два студента и два мещанина. Пока, при Казимире, в университете изучали только законы, римские и церковные; профессоров было восемь, а жалованье их составляло 40 гривен, т. е. около 350 рублей в год, - по тогдашнему времени очень много. В самом конце 14 века краковский университет считался уж одним из главных университетов в Европе.

Так стремился Казимир Великий ввести свой народ в семью европейских образованных народов. Но настоящего порядка в стране не может быть, пока судьи не решают тяжб по точно установленным законам, а за преступление не преследуют виновных, кто бы они ни были, - важный чиновник или даже родственник государя. О Казимире же ходила слава, что он необыкновенно правосудный король: так, напр., он позволил крестьянам, которых помещик обижал, оставлять его землю без всякого призора и уходить к лучшему; за эти меры, которые клонились ко благу крестьян, его и прозвали «крестьянским королем». Недаром летописец с таким восхищением говорит, что Казимир был «самым заботливым опекуном и защитником добрых и справедливых, а зато самым строгим преследователем грабителей, обидчиков и обманщиков. Если кто-нибудь совершал кражу, то, будь он хоть дворянином, он приказывал его казнить, топить или морить голодом, но с братьями и родственниками их не прекращал вместе пить и есть.

«Почитая своим помощником Бога, он не опасался, что человек сделает ему какое-нибудь зло. Мошенников же, которых он находил, велел клеймить на лице раскаленным железом. В его время ни один вельможа или дворянин не смел причинять обиды бедняку, но все, бывало, взвешивалось на весах справедливости. А так как в польском королевстве судьи судили уже с давних времен по прежним приговорам, среди которых было много злоупотреблений, то король, томимый жаждой справедливости, собрал со всего королевства главных священников и благородных баронов; с ними он собрал в одно целое все обычаи, которые имели силу закона и соответствовали требованиям здравого смысла; а собрал он их для того, чтобы суд был для всех одинаковый и правый; для сохранения же их на вечную память король велел законы записать, и с этим единодушно согласились священники и бароны».

Так хвалит Казимира его современник, участник его трудов. И в потомстве сохранилась благодарная память о добром короле, который не позволял грабить казну, заботился о всех своих подданных, собрал польские земли, сумел защитить их от врагов, а, главное, распространял в своем государстве знание и справедливость; равенство всех перед законом необходимое условие правильного развития народа, и к этой-то цели особенно стремился мудрый король.

После Казимира польская корона казалась драгоценной для каждого из европейских королей, и потому венгерский король Людвик, который был племянником покойного Казимира и вместе с тем его наследником, очень заботился о том, чтобы передать ее своим детям. Правда, он мало тревожился за благополучие Польши, но, тем не менее, дал торжественное обещание съехавшимся польским рыцарям, что не допустит умаления ее границ, а будет защищать ее от врагов. А больше всего Людвика преследовала мысль, как бы не задумали дочери Казимира (сыновей у него не было) заявить о своих правах на престол. Для этого он задумал их скрыть от глаз света, увез из Польши в Венгрию и там держал в недоступных замках. Но тем предпочтением, которое Людвик оказывал на всех должностях в Польше венгерцам, он до такой степени вооружил против себя поляков, что после неожиданной смерти Людвика никто не хотел поддерживать соединение Венгрии с Польшей.

Тогда, по прежнему договору с Людвиком, польскую корону предложили его дочери, Ядвиге. Ей было всего одиннадцать лет, но она была уже замужем. По средневековому обычаю, ее обвенчали, когда ей было семь лет, а жениху ее в это время исполнилось лет десять; их обвенчали совершенно серьезно и после богослужения им заявили, что они должны вернуться к родителям. Когда же им будет 12 лет, то, если они захотят, они могут зажить вместе, а если не захотят, разойтись; но тогда тот, кто пожелает расторгнуть брак, обязан заплатить другой стороне двести тысяч дукатов. Впоследствии, действительно, этот брак Ядвиги не был признан, и ей пришлось, по воле польских вельмож, выйти замуж за литовского князя Ягайло.

В глазах польского парода образ милой и кроткой королевы Ядвиги окружен до сих пор особым блеском. Это и понятно. После смерти Людвика в Польше два года кипели непрерывные раздоры; из края в край по ее землям проходили, разбойничая и грабя, дружины иностранных государств, которые протягивали жадные руки к драгоценной польской короне; а когда наконец мать отпустила свою 13-летнюю дочку из роскошного венгерского дворца в мрачный и угрюмый Вавель, дворец польских королей, то раздоры сразу прекратились, вельможи примирились между собой, и все обещало долгие годы благополучия. Так и вышло в действительности.

Вот почему могила королевы Ядвиги в кафедральном соборе Кракова до сих пор засыпана свежими цветами, перевита новыми лентами, и на[1]род верит в чудеса, которые на ней совершаются, и считает Ядвигу святой. Но набожная и добродетельная королева не была счастлива. Она с детских лет привыкла считать своим будущим мужем принца Вильгельма, с которым ее когда-то повенчали, продолжала любить его, а между тем государственные соображения заставляли вельмож, управлявших государством, отдать ее руку могучему язычнику, литовскому князю.

Это был очень мудрый шаг. Чтобы понять его, бросим взгляд назад.

Лет двести перед тем мало кто знал о литовцах и жмудинах, которые жили в лесистой и холмистой местности между Балтийским морем и Полесьем, по берегам Немана и Вилии. Это удивительно живописная страна: куда ни поглядишь, везде тянутся волнистые цепи невысоких холмов, покрытых на вершине зеленым бархатом дубовых или сосновых лесов, а по склонам - золотом нив. Рожь, пшеница, разные фрукты, яблоки, груши, сливы, - родятся здесь отлично; земляники, грибов обилие. В реках, которые красиво извиваются между высокими берегами, водится много раков, о которых литовцы рассказывают препотешные истории, издеваясь над попятным ходом этих животных; в более значительных реках, напр., в быстром, желтом Немане, живут разные породы рыбы. Приволья на Литве и Жмуди, как называется северно-западная часть Литвы, где население говорит на наречии, несколько отличном от литовского, - приволья и средств к безбедному существованию много.

Литовцы горячо любили свой край и крепко держались преданий старины. В их народном характере и теперь много упорства, настойчивости, решительности; литовец далеко не так мягок, как славянин; долго помнит обиду и сумеет отомстить за нее, воспользовавшись удобным случаем; теперь он усердный католик, такой же приверженный к обрядам своей церкви, как некогда был привержен к своим языческим богам.

Славяне повсюду легко и без сопротивления приняли христианство, а приняв его, и в будущем не отказывались подставить свое ухо проповедникам иных толков: в Болгарии и Сербии некогда была распространена секта богумилов, по учению которой дьявол не менее силен, чем Бог; чехи пережили эпоху гуситизма, о которой расскажем в другом месте; поляки в 16 веке охотно переходили в лютеранство. О литовцах мы не слышим ничего подобного: приняв католическую веру, они остались ей фанатически верны до сих пор.

Но тем труднее был переход. Литовцы были довольны своей грубой жизнью, своей языческой верой, и они могли бы долго оставаться в стороне от течения истории, которое уже захватило польское племя. По всем описаниям, которые сохранились о их быте, можно судить, как мало развита была жизнь литовцев. Писатель 16 века, заставший еще много старых обычаев у литовцев, рассказывает, что они жили в землянках, крытых дерном, делали лодки из коры, а одевались в звериные шкуры.

Бог знает, как долго оставались бы литовцы в своем затишье, если бы и их не вывели из него немецкие рыцари-меченосцы, которые совершали опустошительные набеги на литовские земли. Предлогом для этих походов они выставили войны с язычниками «во славу Божью», а на самом деле, их тянула жадность к легкой добыче и завоеваниям. Памятниками таких походов остались до сих пор высокие насыпные холмы в форме седла, разбросанные по всей Ковенской губернии. На этих «пилькальнах», как их называют литовцы, зажигали высокие костры при по[1]явлении немцев, так что вся земля узнавала о приближении врага и готовилась его отразить; иногда же они служили крепостями.

Постоянная борьба с сильными и опасными врагами объединила литовцев. И у них появились мелкие удельные князьки, а потом и главный князь. Как это произошло, мы в точности не знаем, но только уже в половине 13 века литовцы так усилились, что их князь Миндовг покорил несколько соседних земель, а потом решил получить королевскую корону. Для этого он принял даже крещение.

Но среди его приближенных не было желания отступаться от язычества, и Миндовга убили. Только через сто лет с лишком литовский народ стал переходить в христианство. Эти сто лет прошли не даром для его истории: литовские князья, Гедимин, Ольгерд, Кейстут, завоевали русские земли, которые были обессилены татарскими нашествиями, и окружили своими владениями с севера и востока земли польского короля.

Киев, Волынь, Полесье, Полоцк принадлежали литовскому князю. Среди его подданных было много русских, так что, естественным образом, влияние русского языка и православной веры в его княжестве было очень сильно. К этому присоединились и родственные отношения: литовские князья женились на русских княжнах из Московского княжества.

Но, с другой стороны, у Литвы и Польши было одно большое общее горе, общий враг, - немецкие рыцари, которые не давали покоя и Польше и оставались ненавистниками литовцев. Чтобы победить их, надо было объединиться. За это и принялись сановники обоих государств.

Сначала дело пошло хорошо. Мать Ядвиги предпочитала выдать дочь замуж за князя, у которого было собственное государство, чем за принца, который мог бы когда-нибудь заявить права на венгерский престол. Но потом дело изменилось: приверженцы Вильгельма заставили королеву взять назад свое обещание. Она долго колебалась, пока наконец краковские вельможи не постановили попросту не пустить принца в Краков, а Ягайле дали знать, чтобы он поскорее ехал в Польшу. Тем временем Вильгельм сумел предупредить польских послов, возвращавшихся от королевы матери, и с большой торжественностью въехал в Краков. Он считал себя мужем Ядвиги, которая платила молодому принцу горячей любовью. Новый обряд бракосочетания им не нужно было совершать, оставалось только поселиться вместе с молодой польской королевой в ее замке Вавеле.

И вот однажды утром Вильгельм въехал во двор замка; герольд его затрубил во все четыре стороны, оповещая народ, что приехал законный супруг королевы. И гости отправились пировать в самую большую залу. Ядвига не могла налюбоваться на своего жениха, радовалась своему счастью.

Но не дремали и польские вельможи. Они подоспели из-за границы еще до вечера; бросились в замок. Что здесь произошло, об этом ни один польский летописец не говорит; но иностранные историки рассказывают, что принцу пришлось довольно-таки плохо: его с позором спустили на веревке из окна замка. Ядвига была в полном отчаянии. Она решила бежать к своему нареченному.

Но как было это сделать? Крепко заперты были дубовые ворота зам[1]ка. Королева бросилась к ним, схватила топор и хотела сама прорубить себе выход. Никто не смел мешать королеве; но ее ли слабым рукам было владеть тяжелым топором! У дарив несколько раз по дубу, королева убедилась, что ничего не сделает, бросила топор и горько заплакала. Тогда один из вельмож бросился перед ней на колени и стал умолять ее пожертвовать своим личным счастьем для блага государства. И у этой молодой девушки, которой шел всего четырнадцатый год, нашлось столько мужества, что она сумела принести себя в жертву новому своему отечеству.

Предание рассказывает, что, когда королева горячо молилась у чудотворного распятия, висевшего на стене придворной церкви, сам Спаситель заговорил с нею с креста и внушил ей стойкость и спокойствие. Теперь Ягайло мог беспрепятственно вступить в Краков и обручиться с Ядвигой, а княжество Литовское со множеством русских земель, в него вошедших, было соединено «На вечное время» с Польшей. При этом, однако, каждая из половин сохранила самостоятельность, и поляки считались на Литве чужестранцами.

Ядвига очень боялась свидания с Ягайлой. Ей думалось, что князь суровой языческой Литвы и на человека-то не похож, и вот она вздумала послать в его лагерь одного из своих вельмож, чтобы он посмотрел, не очень ли отвратителен князь. Посол вернулся и сказал Ядвиге: «князь ловок и строен, роста среднего, и нет в нем ничего отвратительного; об[1]хождение его важное, достойное князя».

Тогда королева успокоилась и отправила к Ягайле уже настоящих послов, чтобы переговорить с ним о предстоящем крещении, вернее, - о переходе из православия в католичество; в православии он носил христианское имя Яков, а теперь получил имя Владислав. Обряд перехода в католичество был совершен с великой пышностью; также торжественно была сыграна свадьба Ягайлы с Ядвигой. Только молодая королева не была весела и продолжала считать грехом брак с литовским князем. В Кракове шло веселье: турниры, пиры, танцы, скоморохи; особенно были довольны вельможи, которым Ягайло от благодарного сердца дал новые льготы и права: теперь, напр., только дворяне, живущие в известном округе, могли занимать в нем должности; только дворянству давались в управление замки и крепости и т. д.

Так Ягайло сделался королем польским и вместе с тем князем литовским, а в руках Литвы находились в эту пору уже громадные владения в южной и западной России, земли, заселенные белорусами и малороссами. Таким образом, из маленького государства, трепетавшего постоянно за целость своих владений, Польша сделалась сразу одним из самых сильных королевств в Европе. Правда, Ягайло не мог выполнить своего обещания, которое он дал было польским панам (вельможам) при его приглашении на престол: ему не удалось соединить Литву с Польшей неразрывными узами в лице одного короля. Случилось совсем обратное: двоюродный брат Ягайла, Витовт (или Витольд), заявил права на великое княжество литовское и до тех пор враждовал с братом, пока тот не признал его полновластным повелителем Литвы.

Но несмотря на это, Литва оказалась присоединенной к Польше: не было подчинения, но было соединение в одной религии, в одной образованности, наконец, в борьбе с общим врагом. И именно эта борьба и оказалась особенно крепким соединительным звеном.

Среди литовцев до соединения с Польшей постепенно распространялось православие; языком, на котором велась переписка в княжеской канцелярии, служил русский; среди вельмож многие находились в дружеских или родственных связях с русскими князьями; теперь этому русскому влиянию на литовскую образованность наступил конец. Если и не было еще прямого гонения на людей, сочувствовавших сближению с Москвой, то, во всяком случае, симпатии князя были на стороне тех, кто отстаивал церковь католическую, язык латинский, а на православие смотрел, как на схизму, почти как на язычество.

Но жмудь, населявшая теперешнюю Ковенскую губернию, оставалась еще в самом грубом язычестве. Князьям предстояло обратить ее в католическую веру. Эта задача была выполнена с полным успехом Ягайлом и Витовтом. Дело в том, что на жмудь давно уже протягивал свои жадные руки немецкий орден, которому стоило только провозгласить священный поход для обращения язычников, как к нему начинали стекаться со всех сторон Европы денежные средства и охочие до ратных подвигов рыцари. Конечно, это был чистый обман. О распространении христианства орден заботился всего меньше, да оно ему было и не на руку: как бы он стал оправдывать перед Европой и ее церковной главой, папой, свои завоевания? В политике часто случается, что цели, нехорошие и вредные, прикрываются благородными предлогами. Это лицемерие составляло одну из главных особенностей орденской политики. Из года в год орден собирал своих закованных в латы рыцарей и шел грабить, жечь, полонить бедную жмудь.

Поэтому, когда князь родственного литовского племени, Витовт, вы[1]ступил защитником за притесняемых соплеменников, эти последние начали принимать христианскую веру и сближаться с Литвою. Но особенно успешно шло крещение самих литовцев, в котором принял горячее личное участие Ягайло. Он учил народ истинам новой веры, стоял около реки, где крестили народ, и раздавал новокрещенным белые суконные одежды. При крещении, как известно, дается христианское имя, и для ускорения дела мужчин и женщин разделили на группы, и каждой группе давали отдельное имя. Одежды производили на бедных литовцев, одетых в звериные шкуры, такое чарующее впечатление, что были охотники креститься два и три раза. С боярами князь тоже сумел обойтись очень искусно: он обещал им такие же права и льготы, какими пользовались польские шляхтичи.

Так старый исторический спор, кому удастся привлечь на свою сторону молодую, все крепчавшую Литву, разрешался с выгодой для Польши. А как сильна была Литва, видно было уже из русских владений литовского князя: Смоленск, Белоруссия, Волынь, Холмская земля были в руках литовцев; войска их подходили к Рязани, не раз угрожали Московскому князю, который был в близком родстве с Витовтом, и раза два литовские полки уже сошлись с московскими, но до битвы дело не доходило: постояв друг против друга, полки расходились. С другой же стороны, Витовт вовсе не хотел считать себя подчиненным Ягайле: он враждовал с ним из-за русских земель, на которые засматривался и польский король, потому что эти земли, Волынь, Подолия, чудные земли, с роскошной землей и климатом, составляли истинный клад для всякого государя.

Честолюбие разъединяло братьев, общий враг их соединил. Этот враг был исконным недругом славянства и Литвы - немецкий орден. Когда все переговоры с ним окончились ничем, когда даже не удалась попытка римского главы церкви, папы, внушить ордену справедливость и законность, оставалось одно средство разрешить старый спор - померяться оружием. Прежде это был для Польши «спор неравный». Каков-то он стал теперь, после соединения ее с Литвой? От того или иного разрешения этого вопроса зависело для Польши так же много, как для крепчав[1]шей русской мощи бой при Куликовом поле, на котором Дмитрий Донской разбил татар.

15 июля 1410 года на полях между маленькими пограничными деревнями Танненберг и Грунвальд встретились враги. Оба войска были очень сильны. Численность их доходила до 100 000 человек с обеих сторон, что было для того времени необычным: в ту пору какая-нибудь тысяча вооруженных всадников представляла рать, с которой можно было пройти из конца в конец по Жмуди или Поморью. И так сошлись польское и немецкое войско, и произошла знаменитая битва. Польский писатель Сенкевич описал ее в одном из своих романов, откуда мы и заимствуем несколько картин.

«Сердца в обоих лагерях давно уже трепетно бились, а трубы все еще не давали сигнала к бою. Наступила минута ожидания, может быть, более тяжелая, чем весь ужас самой битвы. На поле, между немцами и королевской армией, поближе к Танненбергу, росло несколько вековых дубов, и местные крестьяне вскарабкались на них, чтобы присутствовать при борьбе войск, настолько огромных, что равных им мир не видал с незапамятных времен. Но, кроме одной этой кущи, все поле было пусто, серо, уныло, подобно замершей степи. По нему ходил только ветер, а над ним носилась смерть. Очи рыцарей невольно обращались на эту зловещую, молчаливую равнину. Тучи, пролетающие по небу, от времени до времени закрывали солнце, и тогда на равнину падал какой-то гробовой мрак».

«Вдруг поднялся вихрь. Он зашумел в лесу, оборвал тысячи листьев, потом ринулся в поле, поднял тучи пыли и понес их в глаза орденских войск. И в эту же минуту воздух дрогнул от пронзительного рева рогов, пищалок, и все литовское крыло сорвалось наподобие неисчислимой стаи птиц, готовящихся к полету. Литвины, по своему обычаю, пошли сразу вскок. Кони, вытянув шеи и прижав уши, изо всех сил рвались вперед; всадники, размахивая мечами и сулицами, с ужасающим криком неслись на правое крыло крестоносцев. А магистр (их начальник) как раз находился там. И мановением правой руки он двинул четырнадцать полков железного рыцарства. Полки, наклонив копья, сначала пошли шагом. Но, как скала, столкнутая с горы, падая, набирает все больше и больше размаху, так и крестоносцы с шага перешли на рысь, потом на галоп, и шли страшные, неудержимые, точно лавина, которая должна стереть в прах и раздробить все, что встретится на ее пути».

«Двинулись в битву и польские рыцари, но они еще не успели достигнуть немецких рядов, как Литва погнулась под страшным напором немцев. Первые ряды, лучше всех вооруженные и состоящие из более зажиточных бояр, словно помостом устлали землю. Следующие за ними бешено сцепились с крестоносцами; но никакое мужество, никакая стой[1]кость, никакая человеческая сила не могли спасти их от гибели и поражения. И как же могло быть иначе, когда с одной стороны сражались рыцари, сплошь закованные в сталь, и на конях, тоже защищенных сталью, а с другой - люд, пожалуй, рослый и сильный, но на малорослых лошадках и покрытый только звериными шкурами? И напрасно упорный литвин искал, как бы добраться до немца. Сулицы, сабли, наконечники копий, палки, насаженные кремнями или гвоздями, отражались от стальных панцырей, как от скалы или от крепостной стены. Масса людей и коней давила несчастные полки Витовта; мечи и топоры рассекали их; бердыши мозжили их кости; конские копыта втаптывали их в землю. Князь Витольд напрасно бросал в эту пасть смерти все новые и новые ватаги, напрасно было упорство, напрасно было свирепое бешенство, напрасны презрения к смерти и реки крови. Сначала дрогнули татары, бессарабцы и валахи, а вскоре потом треснула литовская стена, и дикое смятение охватило всех воинов. Большая часть литовских войск бежала по направлению к озеру, а за нею погнались главные немецкие силы, и все побережье, покрытое трупами, напоминало какой-то страшный покос».

Другие полки, бывшие с литовцами, сражались упорно и не отступали. С неудержимой силой бросились в разгар битвы польские рыцари. «С обеих сторон пали сначала сотни, потом тысячи рыцарей, наконец, под ударами ожесточенных поляков немецкая рать начала колебаться; но тут произошло нечто такое, что могло в одну минуту решить участь всей битвы. Случилось так, что возвращающиеся с погони за литовцами и упоенные победой немецкие полки ударили в бок польского крыла. Думая, что все королевские войска уже разбиты и битва окончательно вы[1]играна, они возвращались большими беспорядочными массами, с крика[1]ми и пением, как вдруг увидали перед собою жестокую резню и победоносных поляков, кольцом охватывающих немецкие отряды. И крестоносцы, склонив головы, с удивлением смотрели сквозь решетки забрал на то, что творится, а потом каждый тут же пришпоривал лошадь и бросался в самый разгар свалки. Толпы наплывали за толпами, и вскоре тысячи крестоносцев обрушились на истомленные борьбой польские хоругви (отряды с отдельными знаменами, хоругвями). Немцы радостно крикнули, видя приближающуюся помощь, и с новым ожесточением начали ударять на поляков. По всей линии закипела страшная битва, земля обагрилась потоками крови, небо омрачилось, и послышались глухие раскаты грома, как будто само небо хотело вмешаться между сражающимися. И победа начала склоняться на сторону немцев. Вот в польских рядах началось замешательство; вот орденские рати в один голос запели песнь торжества: «Христос Воскресе»!

«А в это время произошло нечто еще более ужасное. Один крестоносец, поверженный на землю, распорол ножом брюхо лошади, на которой сидел польский рыцарь, державший великое, святое для всех польских войск краковское знамя с орлом, увенчанным короною. Конь и всадник свалились во мгновение ока, а вместе с ними заколебалось и пало знамя. И тотчас же тысячи железных рук потянулись за ним, и из груди всех немцев вырвалось радостное рычание. Им представилось, что это конец, что страх и смятение теперь охватят всех поляков, что наступает время поражения, бойни и резни, что им придется только преследовать и уничтожать бегущих».

«Но тут собственно и ждало кровавое разочарование. Правда, и польские войска крикнули в отчаянии, как один человек при виде падающего знамени, но в этом крике и отчаянии слышался не страх, а бешенство. Скажешь, точно молния опалила их панцири. Наистрашнейшие рыцари обеих армий, как разъяренные львы бросились к одному месту, и можно было подумать, что вокруг знамени разыгралась буря. Люди и кони слились в один ужасающий круговорот, и в этом круговороте мелькали руки, сверкали мечи, топоры со свистом рассекали воз[1]дух, слышались стоны, дикие крики насмерть раненых мужей, и все это соединилось в один отчаянный хор, как будто бы все грешники сразу отозвались из глубины ада. Поднялась пыль, а из нее выскакивали только ослепленные от ужаса кони, без всадников, с налитыми кровью глаза[1]ми и дико развевающейся гривой. Но длилось это недолго. Ни один немец не вышел живым из этой бури, и знамя вскоре вновь возвышалось над польскими полчищами. Ветер играл им, развертывал его, и оно вновь расцвело во всем великолепии, как знак надежды, как знак гнева Божьего на немцев и победы для польских рыцарей».

С помощью ободрившихся литовцев, вернувшихся на поле битвы, поляки одержали блестящую победу над немцами, убили их вождя, магистра, взяли их лагерь и в нем несметные сокровища. Однако Ягайло не двинулся сейчас же в поход в немецкую землю: он упустил время, дал немцам оправиться, и последствия грюнвальденской битвы оказались не так велики, как можно было ожидать. Но важно было нравственное значение этой победы.

Последствия грюнвальденской битвы не заставили себя долго ждать. Она объединила Польшу с Литвой такими крепкими нравственными узами, что оставалось только подтвердить устанавливавшуюся внутреннюю связь каким-нибудь договором. Этот последний, действительно, состоялся в 1413 году: в маленькое местечко Городлю, близ Белостока, съехались Ягайло и Витовт, литовские и польские вельможи. Литва приняла польские обычаи: при князе был образован такой же совет из рыцарей, какой был и в Польше, и литовским рыцарям были даны польские гербы. Так, вскоре после победы над общим врагом, началось государственное объединение частей, связанных до тех пор только узами родства, соединявшими их государей. Русское влияние в Литве было осуждено после этого уже силою вещей на гибель; Литва получила католичество, польскую культуру, а польский язык сделался со временем языком литовского дворянства. Произошло это не сразу, но началось со времени Городельского съезда.

После долгого царствования Ягайло скончался. Ядвига умерла через несколько лет после выхода замуж за литовского князя, не оставив детей. Но от другой жены у Ягайлы был сын, Владислав, который и вступил на престол после смерти отца. Однако дело не обошлось без смут, потому что после смерти Ягайло точно из-под земли выросли претенденты на его престол: Польша манила к себе уже многих государей. И вот началась борьба партий, в которой взял верх старый сотрудник Ягайло, архиепископ Збигнев Олеесницкий. С его помощью маленький Владислав попал-таки на отцовский престол. Но чего это стоило?

Пришлось торжественно обещать дворянству сохранить за ним все старые льготы и преимущества и дать еще новые, а договор скрепить особого рода правом, по которому рыцари избавлялись от повиновения королю, если бы он захотел нарушить свои обещания.

Выходило так, что король вступал на престол уже как бы с завязанными руками: власть дворянства все усиливалась, а соответственно этому уменьшалась королевская. Да иначе и быть не могло: Владиславу едва исполнилось 15 лет, как он венчался на царство.

А десять лет спустя молодого короля уже не стало. Он увлекся широкими планами и погиб. Дело в том, что венгерская знать во главе скоро[1]левой обратилась к Владиславу с просьбой принять корону: старый ко[1]роль умер, не оставив прямых наследников, а на Балканском полуострове все усиливалась и росла мощь турок-османов. Древняя столица православия, Царьград (Константинополь), еще держался, но доживал последние годы своего существования; славянские царства, Сербия и Болгария, уже давно пали под натиском турок. Казалось, что та же участь грозит соседке этих царств, Венгрии, а в ней к тому же наступила смутная пора безкоролевья.

Всем хотелось верить, что в соединении с Польшей Венгрия уйдет от грозившей ей опасности, и Владислав принял предложенную ему корону, и сейчас же начал походы против турок. Вместе со своим полководцем, венгерцем Яном Гуниади, молодой король проник в самую турецкую землю и победоносно прошел до Балканских гор.

Успех был необыкновенный: в лагерь победителя спешили подкрепления и денежные средства, слава его загремела во всех уголках Европы, и сам султан обратился к Владиславу с просьбой о мире на десять лет; он отступился от Сербии и Албании, соглашался отпустить христианских пленников. Лучших условий нельзя было и ожидать, и опытный Гуниади советовал королю принять их и подобру-поздорову вернуться домой. Но тот внял настояниям папских кардиналов мольбам царьградского императора, который возлагал на поляков все свои надежды, как утопающий хватается за соломинку. Тщеславие плохой советник, а именно своему тщеславию поддался Владислав, когда с маленьким войском в 20000 человек двинулся по берегу Черного моря в глубину Турции. Здесь его ждала гибель. При Варне громадные турецкие полчища окружили польскую рать и истребили ее: здесь пали и Гуниади, и сам Владислав.

После этого наступило долголетнее царствование его брата Казимира, который в это время был еще очень юн и жил в Литве, считаясь литовским князем. Сильно ему не хотелось ехать в Польшу, да это и понятно: где было мальчику взять на себя разрешение мудреных задач, которые история задала тогдашнему польскому государству. Задачи эти были трудные и разнообразные: на северо-западе все еще нужно было разобраться, кому принадлежит будущее в поморских землях: Немецкому рыцарскому ордену или Польше, кому владеть устьем Вислы; на юге поднималась грозная турецкая рать, на востоке усиливался Московский князь, а на запад, в Европу, тянули Польшу расчеты на короны чешских и венгерских королей, из-за которых шла долгая и упорная борьба. Не было спокойствия и внутри государства: духовенство, сильное поддержкой из Рима, которым владел глава католического мира, папа, не захотело повиноваться королю; мало слушалось его и дворянство (шляхта), которое враждовало между собой, требовало от королей все новых прав и

очень скупилось, когда приходилось давать деньги на войну.

Все эти задачи достались молодому королю от его предшественников, и не мудрено, что он долго колебался, принять ли после брата пре[1]стол. Бывают в истории народов такие времена, когда как бы решается их дальнейшая судьба. Как в наших сказках стоит удалой богатырь перед камнем на росстани и не знает, на какую дорогу свернуть, потому что на выбранном пути решится его судьба, - как бы останавливаются так и народы в раздумии и потом решительно вступают на путь, где их ждут сила и слава или упадок и гибель.

Царствование Казимира, продолжавшееся 45 лет (144 7-1492), было решающей эпохой в истории Польши. Поэтому мы должны внимательно рассмотреть, как он справился с задачами, упавшими на его неокрепшие плечи.

Первой из них, которую пришлось решать сейчас же, были важные привилегии, которых добивалась шляхта. Вскоре после коронации король собрал в Петракове сейм (съезд). Народ уже давно жаловался на несправедливость в судах, на неправильный сбор податей и наплыв поддельной монеты из-за границы, а король и сам видел, что многое в Польше требует исправления. Шляхта, присутствовавшая на сейме, оказалась удивительно податливой и даже щедрой, потому что надеялась, что король поспешит утвердить все громадные привилегии, дарованные ей прежними королями.

Но не тут-то было. Как только все дела были решены, Казимир торопливо уехал к себе в Литву и не показывался оттуда почти два года. А если бы он поступил иначе, то польско-литовская уния, на которой опиралась вся сила династии Ягеллонов, могла бы распасться: ведь литовские бояре смотрели с большим неудовольствием на то, что короли заботились больше о могуществе Польши, чем о своем родовом княжестве.

Так Казимиру пришлось лавировать между польской шляхтой и литовским боярством, а значит, нужно было избегнуть пока решительного шага. На это он и направил теперь весь свой ум. Пять лет он тянул вопрос, и однажды на сейме упал на колени перед окружающими его рассерженными панами и стал просить, чтобы они дали ему еще один год отсрочки и пока попробовали сами сговориться с литовскими боярами. Сопротивление несколько смягчилось; паны согласились еще подождать, если только Казимир даст им грамоту, что через год он уже, непременно, утвердит шляхетские привилегии. Но и в следующем году король попытался отделаться обещаниями.

Однако на этот раз неудачно: возмущение против него было так велико, что Казимир не решился медлить и принес присягу на соблюдение старых дворянских привилегий.

Но шляхетство уже начинало связывать короля по рукам-по ногам. Сколько важных предприятий, имевших для государства величайшее значение, окончилось полной неудачей только потому, что дворянство не хотело поддерживать короля. А там, где оно соглашалось идти вместе с королем, оно требовало за это новых и новых льгот. Нетрудно указать несколько таких случаев.

Лет семь спустя после вступления Казимира на престол, польские области, находившиеся в руках Немецкого ордена, решили освободиться от него и завели тайные переговоры с польским королем. Наконец, выждав удобную минуту, заговорщики отказали гроссмейстеру ордена в повиновении и просили Казимира принять эти провинции в свое подданство. Тут-то бы, казалось, следовало и польской шляхте поддержать народное дело силою оружия и денежными пожертвованиями. И действительно, шляхта согласилась обложить свои земли единовременным налогом, но за это потребовала от короля торжественного заявления, что «духовенство, вельможи и дворянство согласились на упомянутый сбор по доброй, собственной и свободной воле, и что и на будущее время никакой закон не будет их принуждать выплачивать его. Напротив, их права, свободы, привилегии и дарованные им милости должны остаться неприкосновенными».

Но на этом дело не кончилось. Пришлось объявить немцам войну, собрать войско и идти в Пруссию. Но что же сделала шляхта, из которой и состояло королевское войско? Она воспользовалась минутой, когда король особенно в ней нуждался, для того, чтобы предъявить ему ряд новых требований. И чувство государственного единства было еще так мало развито, что великопольская шляхта выступила в своих требованиях прямо против малопольской (т. е. Краковской). Она заявила королю, что в государстве все идет худо, а для того, чтобы «На будущее время королевство управлялось разумнее», потребовала, чтобы впредь каждый военный поход решался на «сеймиках» (т. е. областных собраниях. всего дворянства}, чтобы впредь даже самый бедный шляхтич не терпел обиды на суде, и чтобы придворные должности раздавались как малополякам, так и великополякам.

Короля застигли врасплох, и он подтвердил требования шляхты. Оказалось, однако, что в бою эта шляхта, которая так умела добиваться своих привилегий, менее смела, чем в мирной беседе. Перед битвой она хвалилась, что разгонит немцев кнутами, а на деле оно вышло так, что королевское войско потерпело позорное поражение, и даже два польских воеводы попали в плен к немцам. Прусские области стали одна за другой сдаваться Ордену.

Казимир должен был спешить, чтобы как-нибудь поправить дело, чтобы его союзники на прусских землях не потеряли в него окончательно веры. Приходилось звать на помощь и малопольскую шяхту. А та по обыкновению заторговалась, точно дело заключалось в личных прихотях короля. Опять Казимир уступил.

А между тем по этой новой грамоте (так называемым Нишавским привилегиям) королевская власть ослаблялась еще более, бедность государственной казны еще увеличилась потому, что шляхта была свободна от всяких налогов и податей, кроме ничтожного взноса с земли. И это-то в эпоху, когда события втягивали Польшу все в новые войны, требовавшие больших расходов, когда в Западной Европе королевская власть усиливалась, а Москва справилась с последним препятствием, стоявшим на пути ее развития, т. е. окончательно свергли татарское иго. Бедная же Польша все еще не объединилась; областные сеймики поддерживали в дворянстве сознание своей обособленности от остального государства; власть короля, которому приходилось воевать и воевать, становилась настолько ничтожна, что он не мог даже защитить слабых в своем государстве. Особенно ярко это сказалось, когда, несколько лет спустя, в Кракове произошло событие, всколыхнувшее весь шляхетский мирок. Случилось это так.

В Кракове жил гордый и чванный шляхтич, Тенчинский, брат краковского воеводы, полагавший, что ему все дозволено. Собираясь на вой[1]ну, он отдал починить свое оружие одному мастеру, а, когда оно было готово, заплатил в четыре раза меньше того, что требовал оружейник, да вдобавок еще прибил его и пошел жаловаться на него же в городскую думу. Оттуда отправили служителя, чтобы разобрать дело и для этого привести мастера, а Тенчинский прогуливался между тем по городской площади, окруженный слугами и приятелями.

Оружейник, увидев своего обидчика, закричал: «ты же меня побил в собственном моем доме, а теперь требуешь на суд. Ну, уж не будешь больше бить». Этого было достаточно для того, чтобы надменный пан бросился на бедного мастера с саблей, изранил его и прибил до такой степе[1]ни, что его еле живого отнесли домой. Толпа, все это видевшая, пришла в ярость. Городские советники перепугались и побежали к королеве с просьбой, чтобы она велела Тенчинскому поскорее укрыться в ее замке. Она так и сделала, но пан не послушался и королевы, заперся в трактире, где он обыкновенно пьянствовал, и велел слугам сносить камни и приготовляться к защите. А народ все больше сбегался на площадь, волновался, как море, и уже начинал угрожать. Уговоры городских советников не подействовали. «Посмотрите, - кричали из толпы, - как нами гнушаются; сколько раз мы жаловались вам на такие обиды. Почему вы нас не защищали?»

А Тенчинский, точно назло, вышел из своей крепости и прогуливался по рынку. Ярость народа еще возросла. «Вы отделываетесь от нас пустыми словами, - раздавались возмущенные голоса, - а он между тем издевается над нами и расхаживает тут же; так-то вы нас всегда защищаете. Но если уж вы не хотите исполнять свою обязанность, мы сумеем сами себя защитить. Народ стал хватать оружие, на башне одной церкви забили в набат. Тенчинский увидел, что он наделал своей наглостью, испугался и поспешил скрыться. Толпа бросилась его искать, перерыла все в нескольких местах и добежала до францисканского монастыря, где, действительно, спрятался злополучный герой на лестнице, ведущей на хоры. Здесь его увидел варшавянин Дойсвон. Тенчинский поманил к себе Дойсвона и обещал ему много денег, если тот спасет ему жизнь. Дойсвон вывел рыцаря к толпе и сказал: «Вот, пан Андрей отдается в ваши руки, просит безопасности для своей особы и обещает стать перед судом городских советников».

Однако появления ненавистного человека было достаточно, чтобы гнев толпы сделался неудержимым. Тенчинский это почувствовал, стал умолять, чтобы его не убивали, наконец, бросился бежать в церковь, надеясь найти спасение около алтаря. Но в это время один из окружающих сильным ударом кулака раздробил ему череп, и освирепевший народ еще долго волочил по земле труп убитого.

Трудно себе представить, какое возмущение среди шляхты вызвал этот случай. Нет сомнения, что Тенчинский ушел бы совершенно безнаказанно из суда, если бы его дело дошло до него. Жестокая народная расправа была вызвана годами разочарования и убеждением, что на шляхту все равно правды не найдешь.

Для Казимира все это было особенно неприятно: он только что начал новую войну все из-за тех же прусских земель, шляхта лениво и неохотно съезжалась в его войско, а тут как раз еще она почувствовала себя оскорбленной и потребовала, чтобы король строжайшим образом наказал краковских мещан. Пришлось дать это обещание, не разбирая, насколько оно справедливо.

По возвращении с похода, Казимир назначил суд. От краковских мещан приехал шляхтич Орачовский, но, едва он заговорил, как необузданная шляхта бросилась на него, стала его бить и таскать за волосы и, не схватись он за королевский плащ, ему пришлось бы проститься с жизнью. Дело кончилось очень суровым приговором: к смертной казни было приговорено семь городских советников, из которых, однако, трех сын убитого помиловал. Так хозяйничала шляхта.

Под конец своего царствования Казимир пытался показать шляхте силу королевской власти, но было уже поздно: она создала для себя такое выгодное положение, что дальнейший ход ее усиления, а вместе с тем умаления королевской власти, был неизбежен. Значит, одну из задач, которую история возложила на плечи короля Казимира, он не мог вы[1]полнить благоприятно для развития могущества польского государства.

А это была важнейшая задача.

Удачнее сложилась политика Казимира по отношению к иностранным государствам. Польские земли, которыми уже давно владел Немецкий орден рыцарей, перешли после долгой борьбы опять к Польше; на чешский престол король посадил своего сына, который и удержался на троне, несмотря на сопротивление венгерского короля. Все это показывало, что в тогдашней Европе, потрясенной недавним падением Царьграда (1453), возбужденной раздорами на почве церковных несогласий и уже начавшейся борьбы некоторых смелых проповедников с испорченностью тогдашней католической церкви, - в Европе Польша играла видную и почетную роль. Союзом с ней дорожили самые славные государи; папа старался вовлечь Польшу в Крестовый поход, который замышлял против турок.

Но все это было лишь одной стороной деятельности Казимира. Оставалась другая: соседом его государства было возвышавшееся княжество Московское, на престоле которого сидел умный и осторожный великий князь Иван III Васильевич. Он считал себя прямым наследником Византийских царей, женился на родственнице одного из них, принял для России старый Византийский герб, двуглавого орла. Он сокрушил могущество древ[1]него Новгорода, уничтожил его самостоятельность и присоединил к своему государству. :Казимир видел рост своего соседа, но ничего не мог сделать. По-видимому, ему и в голову не приходило, что опасность его королевству грозит именно с этой стороны, а не с запада, и что наибольшая опасность соединена с тем, что польское, католическое государство владеет многими землями, населенными русским, православным людом.

На юге тоже не все обстояло благополучно: господарь молдавский (в теперешней Румынии) держался по отношению к Польше враждебно, на юге России кочевали татарские орды, а, значит, выход в Черное море был прегражден или, по крайней мере, затруднен. Это доставляло Польше много хлопот и неприятностей.

Наконец, и в Венгрии короля постигла полная неудача: своего сына, Яна Альбрехта, он хотел посадить на венгерский престол. Для этого он собрал с величайшими усилиями, с помощью даже заклада платья королевы (атласного, вышитого жемчугом), некоторую сумму денег, нанял на нее войско и отправил его в Венгрию. Но тут дело едва не дошло до братоубийственного раздора. Венгерские вельможи разделились на две партии: одна выбрала королем Яна Альбрехта, а другая его брата, чешского короля Владислава.

Братья готовились к сражению, когда из Кракова приехали послы :Казимира и устроили мир между ними. Но мир продолжался недолго: уже в следующем году отношения испортились, дело дошло до войны, и Ян Альбрехт был на голову разбит. А тут, от огорчения и усталости, заболел и старый король, и Ян поспешил домой, чтобы в скором времени принять польскую корону.

Таким образом, если мы окинем взором долголетнее царствование :Казимира Ягеллончика (1447-1492), то должны будем сказать, что он оставил Польшу в очень опасном состоянии: средств у государства становилось все меньше, а врагов все больше; единственное сословие, которое могло вести войны, не чувствовало своего государственного единства и не понимало нужды в тех замыслах, которыми руководились короли. Оно жалело денег, неохотно покидало свои дома, торопилось поскорее вернуться в свои усадьбы.

Но вместе с тем Польша стремилась сравняться в просвещении с образованнейшими государствами своего времени. Изучение латинских и греческих писателей, которое раскрыло перед Европой Средних веков совсем забытый мир и вызвало в умах громадный переворот, распространялось и в Польше. Чувствовалась уже необходимость направить государственную жизнь по новому руслу.

Таким человеком, смело выступившим со своими взглядами на не[1]приспособленность строя Польши к ее задачам, был один из шляхтичей, Остророг, который предложил на обсуждение сейма доклад об исправлении государства. В этом докладе встречаются мысли, совсем свежие для того времени. Так, напр., Остророг заявляет, что почитать папу нужно, но повиноваться ему во всех государственных делах не следует слепо. Он настаивает на том, чтобы высший суд для горожан, пользовавшихся, так называемым, немецким правом, происходил не за границей, а в пределах самого государства. Он идет еще дальше: требует, чтобы суд был равный для всех, без различия сословий. И это в ту пору, когда за убийство шляхтича Тенчинского потеряло голову четверо ни в чем неповинных краковских горожан!

От шляхты Остророг требует обязанностей: он готов признать за ней целый ряд особых важных прав, но требует, чтобы и она, в свою очередь, всегда была готова защищать отечество, а на войне повиновалась воеводе.

Особенно же его возмущает, что «Польша своей неумелостью обогащает другие народы, а свою казну умаляет», и он предлагает свои соображения, как поправить дело. Уже из этих замечаний видно, что Остророг понимал недостатки государственного строя и обращал внимание шлях[1]ты как раз на самые существенные слабые стороны его. Но ход вещей был так выгоден именно для шляхты, которой Остророг предлагал известное самоотречение, а угроза падения государства так далека, что все осталось по-прежнему.

Полагают, что взгляды Остророга были взглядами и самого короля Казимира Ягеллончика, который оказался, впрочем, так же бессилен в этом отношении, как и его рыцари. Наступало новое царство. Что-то оно должно было принести?

Но прежде всего возникал вопрос: кому теперь царствовать. Ведь у старого короля осталось несколько взрослых сыновей, и только один из них, Владислав, был уже сам королем (чешским}, но и он, как и другие, мог заявлять притязание на польский трон. Другого своего сына Кази[1]мир тоже устранил от престола, но от этого пострадало единство государства, которое стоило таких усилий и Ягайлу, и самому Казимиру. Дело в том, что своего сына Александра он назначил отдельно великим князем Литовским: значит, сам же и нарушил единство, а литовцы были этому рады и даже отказались участвовать в избрании польского короля.

Наступала критическая минута. Кому быть преемником Казимира? Владислав внушал к себе уважение, как король чешский и венгерский, но потому-то приверженцы Яна Альбрехта и поторопились устроить вы[1]боры короля. Пришло известие, что едет венгерское посольство. Партия Альбрехта испугалась и поторопилась избрать его в короли.

Вот как это произошло. Утром была отслужена обедня, а потом избиратели собрались в зале дворца: здесь было главное духовенство, воеводы, уполномоченные от городов и небольшое число земских людей, число избирателей не превосходило сорока, голосовали устно, и все выборы продолжались с час. Для этой поспешности были свои причины: потом рассказывали, будто бы в ту минуту, когда подняла голос партия, враждебная Яну Альбрехту, в залу вошли его офицеры с угрожающим видом, который припугнул всех недовольных. После окончания выборов к собравшейся простой шляхте вышел один из вельмож. Он оповестил о результатах выборов и трижды спросил, соглашается ли на него шляхта. Громовое да было ответом на его вопрос, и так Ян Альбрехт сделался польским королем.

По-видимому, трудно было сделать выбор удачнее: король был в расцвете сил, получил отличное образование, уже отличился и военными подвигами. Народ надеялся, что он положит предел злоупотреблениям, возникшим под конец царствования Казимира, остановит татарские набеги, приведет в порядок государственную казну. Но как бы искренно ни хотел этого и сам король, эта задача превосходила его силы. Между частями государства не было сознания своего единства, а Литва так и совсем стала отделяться; власть короля была связана всякими привилегиями, дарованными шляхте, духовенству и горожанам. А с вельможами молодой король сразу оказался в дурных отношениях, так как они хотели выбрать на трон не его, а его брата.

Значит, силой вещей Ян Альбрехт был принужден искать поддержки в той же самой шляхте, которая и без того уже приобрела такое значение при его отце. А он оказался в еще худшем положении: денег у него было так мало, что всего через месяц после коронации король закладывает одному купцу свою деревеньку за 500 золотых. Приходится просить у шляхты денег уже просто на прокормление двора; от отца же своего Ян Альбрехт получил «только непомерные долги», как он сам жалуется шляхте.

Еще Казимир мог торговаться со шляхтой и не утверждать долгое время ее привилегий; новый король, напротив, готов был дать ей, что угодно: до такой уже степени упало значение королевской власти.

Как раз в эту пору московский великий князь поднялся на вершину самодержавной власти, покорив последний русский город, не признававший его господства, старый вольный Новгород.

Эти две силы, польская и русская, были вынуждены столкнуться рано или поздно: первая стремилась расширить свои владения на востоке, а вторая искала приобретения на западе и на юге. Русская сила была собрана в руках одного человека, который имел в своем распоряжении и средства, и войско; но зато другая сила, польская, стояла на высоте тогдашней европейской образованности, была в родстве или старых связях с самыми могущественными европейскими государями. Только после того, как русский великан усвоил себе ту образованность, какой была сильна Польша, он ее и одолел.

Этот перевес России над Польшей сказывается явно уже незадолго до Петра Великого; но еще раньше, за двести лет перед тем, Москва становится уже опасной силой для Польши. Казимир Ягеллончик просмотрел про[1]иски московского князя в Молдавии, которая с юга преграждала Польше выход в Черное море, а при Яне Альбрехте московский князь заключил даже союз с Австрией с целью получить под свою руку прусские земли. Король польский испугался и поспешил заключить тайный договор с братом, чешским королем, чтобы взаимно помогать друг другу.

И вот, чтобы как-нибудь поддержать в глазах шляхты значение королевской власти, Ян Альбрехт, человек честолюбивый и смелый, бросается в различные военные предприятия: шляхта оградилась от всех других сословий важными льготами, окончательно закрепостила крестьян и устранила горожан от участия в государственной жизни. Только военными подвигами, только завоеваниями король мог подняться в глазах разнузданной шляхты на такую высоту, что она стала бы ему повиноваться. И за эти подвиги берется Ян Альбрехт.

Но раньше ему удается мирным путем договоров и купли приобрести несколько городов для Польши, и этим он сильно возвышает свое значение в государстве. Между королем и шляхтой установились на время самые лучшие отношения, и Ян Альбрехт воспользовался ими для того, чтобы выполнить свой давнишний план. А этот план состоял в новой вой[1]не с Турцией, которая не переставала набегами своих шаек беспокоить южнорусские земли польского государства.

И вот молодой король обнаруживает необыкновенную деятельность: он разъезжает из края в край польской земли, выманивая новыми обещаниями и убеждениями у скупой шляхты деньги и воинов: при этом он распускает слух, будто бы 700 000 турок идут из-за Дуная на Польшу.

На этот раз слухи подействовали: Польша наполняется военным шумом, ко Львову идут отряды из-под Познани и из-под Кракова, но идут, как всегда, лениво и вяло; в войске обнаруживаются недостаток дисциплины, неумение сосредоточивать свои силы, раздор между начальниками; шляхтичи начинают подозревать, что Ян Альбрехт повел их на войну с турками обманным образом, а, на самом деле, задумал завоевать Молдавию (часть нынешней Румынии) и отдать ее во владение своему брату, а ради этого кому же из шляхтичей хотелось покинуть насиженное родное гнездо и свободную привольную жизнь среди полей и лесов.

Этого слуха было довольно, чтобы молдавский господарь (князь) перекинулся на сторону турок и вместе с их отрядами сделал несколько набегов на галицкую землю. А между тем именно для спасения этого князя от турецкого завоевания польский король и предпринял свой по[1]ход. Что ему оставалось делать? Наказать изменника, заключить союз с соседями венгерцами и идти в Турцию. Но нерешительность Яна Альбрехта испортила все дело: ему не удалось привлечь венгерцев на свою сторону, не удалось даже взять ни одного молдаванского города, а пришлось с позором возвращаться восвояси, а было у него по тогдашнему громадное войско - 80 000 человек.

Да и возвращение не обошлось без беды: в лесах Буковины на польское войско напали враги - румыны, венгерцы и турки - и нанесли ему страшное поражение; восемь дней поляки продирались через леса, обстреливаемые врагами. Если действительные потери войска были не так уж велики, как старались это потом раздуть, то нравственное поражение было громадно: шляхта просто-напросто обвинила короля, что он задумал ее погубить и для этого заключить тайный заговор с молдавским господарем.

Конечно, это была не правда; но правдой было то, что король страшно возмутился поведением шляхты и решил хорошенько проучить ее. А провинностей за шляхтой было много: она самовольно покидала в бою назначенные ей места, не повиновалась приказаниям, уезжала домой с похода. И вот король отбирает сотни, тысячи имений у провинившихся и отдает их заслуженным воинам. Недаром Яна Альбрехта так ненавидела шляхта: он мстил ей за последние надежды, которые теперь погибли. Когда несколько лет спустя он умер, летописец не нашел нужным сказать ничего, кроме нескольких слов: «скончался король, до последней степени ненавидимый подданными».

Но турки не теряли времени: уже в следующем за этим походом году (1498) они опустошили огнем и мечом галицкую землю, и в городе Петроков король собрал сейм со всего государства для «спасения руспублики», как говорит современный писатель. И действительно, в поведении короля и собравшейся шляхты видна необыкновенная тревога: она налагает на себя земельную подать, торопится укрепить Краков и Люблин, а король выжимает дань из горожан. Плохо в эту пору приходится Польше от ежегодных нападений турок, румын и южнорусских татар. Но не хорошо и Литве: ее донимают все усиливающийся московский князь и те же татары. Общая беда опять сблизила Литву с Польшей.

Кроме того, новые завоевания турок опять напугали Европу, опять возникли разговоры о Крестовом походе против них, а для этого Польше нужно было усилиться. Наконец, удалось восстановить связь между Польшей и Литвой, которая едва было не порвалась: снова съехались польские и литовские вельможи и постановили не выбирать польского короля без согласия литовцев, а литовского князя без согласия поляков. Но этот союз не избавил ни Польшу, ни Литву от новых потрясений.

С востока на литовские земли, занятые белорусским племенем, все более напирал могучий великий князь московский, Иван III, который уже стал титуловать себя князем «всея Руси»; а на западе Польшу втяну[1]ли в борьбу с немецким императором. В самый 1500 год Альбрехт заключил торжественный договор с Францией и Венгрией, по которому эти государства соединялись узами «самой искренней дружбы и вечного со[1]юза как против турок, так и против всех своих врагов, настоящих и будущих». Однако никакой выгоды Польше этот договор не дал. Даже прусские земли, недавно к ней присоединенные, обнаруживали самое очевидное намерение оторваться от Польши.

А Польша была в эту пору уже так бессильна, что татары могли делать набеги в самое сердце польской земли. Пока еще соберется шляхта отразить набег, пока король думает, где бы добыть денег, и как бы со[1]звать войско, а от татар уж и след простыл: они давно уже вернулись в Крым с большой добычей, с толпами рабов. Всем делалось ясно, что Польша нуждается или в постоянном войске, или в такой рати, которую король может собрать без особого разрешения сейма. Наконец, это право и было дано Альбрехту. Но, опять-таки, ценой новых уступок шляхте, новых унижений городского сословия, от которого и зависело, главным образом, богатство государства. А кроме того, шляхта окончательно завершила прикрепление крестьянства к земле, окончательно лишила его всяких человеческих прав.

Зато она готова была поддержать короля в войне с немецким орде[1]ном, который отказывал Альбрехту в повиновении. Война уже началась, и все предсказывало королю победу, когда он неожиданно умер от удара.

И вот опять начались переговоры, кого выбрать его преемником: осталось после Альбрехта четыре брата, но один был краковским архиепископом и не мог сделаться королем. Король венгерский Владислав, князь литовский Александр и мелкий силезский князь Сигизмунд: все они заявляли претензии на польский трон.

На этот раз верх одержал государственный смысл: литовцы сговорились с поляками и совместно выбрали в короли своего князя. С этих пор Литва соединилась с Польшей очень крепкими узами, которые не были нарушены до самого падения польского государства.

Это было выгодно и полезно для государства, но совсем не хорошо было для него то, что за свое избрание Александру пришлось много заплатить, на этот раз уже не обыкновенной шляхте, а вельможам «сенату». Дело в том, что Альбрехт попробовал было обходиться без его помощи и совета, а вельможи испугались за свое влияние и воспользовались мину[1]той, когда в них нуждались, чтобы завоевать себе новые льготы. И действительно, они добивались громадной привилегии: судить их мог отныне только «сенат», а не король, а если бы последний вздумал повлиять на суд, то вельможи освобождались от присяги на верность королю и могли бороться с ним, как с «тираном». Правда, на этот раз сейм не подтвердил требований вельмож, но худо то, что эти последние выработали себе программу, ради которой они и вели борьбу, пока не взяли верха.

А тут присоединилось еще новое затруднение: король Александр был женат на дочери московского князя Ивана III, Елене; по взглядам же тогдашнего времени, она была для католика «раскольницей», и папа римский не хотел и слышать об ее коронации. И пришлось Александру короноваться одному, без жены.

Без денег, без знакомства с положением вещей в королевстве, наконец, без особенных государственных способностей, молодой польский король вступил на отцовский престол только для того, чтобы еще больше расшатать его. А в то время, как его власть делалась почти только номинальной, на московском престоле сидел Иван III. Хитрый и искусный политик, он сумел сблизиться с главным врагом Польши, ханом крымской орды, переманивал на свою службу литовских вельмож и открыто выражал притязания на Киев и Смоленск, принадлежавшие в ту пору польскому королю. Уже тогда можно было предвидеть, что эти города рано или поздно вернутся к московскому государю, но пока Польше удалось их отстоять. В важную минуту, когда предстояла новая война с королем, Иван III умер, а набег крымского хана под самое Вильно окончился для него очень печально: весь его лагерь достался в руки поляков и литовцев.

Были у Польши еще другие враги: недаром ягеллоны засели на венгерском престоле, не могла им простить этого династия Габсбургов, которая тогда уже царствовала в Австрии и теперь как раз села на престол империи. Она поспешила снестись и с московским князем, и с крымким ханом, и как железное кольцо, все туже обхватывала бедную Польшу. А внутри ее шли раздоры вельмож с низшим дворянством, дворянства с городами, и их всех вместе с королем. Не то удивительно, что польское государство пало, а то, что оно смогло просуществовать еще триста лет и притом создать высокую литературу, художество и науку. Видно, много природных сил скрывалось в этом теле, которое было так исковеркано воспитанием и развивалось, окруженное и теснимое врагами.

Без руля и без ветрил носилось судно польского государства по взбаламученному морю тогдашней европейской жизни. «Гибнет государство», - вопит король в своих обращениях к сеймам, но оно еще не гибло. Один из последних в его царствование сеймов серьезно взялся за исправление государственного дела. Прежде всего казалось необходимым лишить короля всякой возможности вредить государству.

Так, например, в трудную минуту король закладывал имения, которые принадлежали не ему лично, но «короне», т. е. тому, кто в настоящую минуту был королем. И вот сейм приговаривает, что отныне король не должен закладывать таких имений без согласия своего совета, сената.

А чтобы с действий короля прямо-таки не спускать глаз, было решено, что при нем будут постоянно состоять четыре сенатора, «У бока его», как сказано в документе. Даже в назначении чиновников власть короля сильно урезали, и, наконец, постановили, что «отныне впредь, на будущие времена, ни мы, ни наши потомки не должны вводить в закон ничего нового, без общего согласия сенаторов и земских послов, что могло бы принести ущерб и тяжесть государству, что клонилось бы к обиде кого-либо или имело в виду перемену в общем законе и стеснение общественной свободы».

Все это было полезно для данной минуты, потому что уж очень плохим королем был Александр. Но на будущее время этот закон сделался источником полного упадка королевской власти и привел к совершенному безначалию. Самого же Александра он ограничил не надолго: два года спустя (1506) давно хворавший король скончался. Рассказывают, что к занемогшему королю призвали какого-то чудесного знахаря, и он принялся лечить его с помощью бани и вина; от этого лечения Александр окончательно слег и вскоре умер.

Так закончился 15-ый век. Польша стояла на распутье, и следующее столетие увидело всходы тех семян, которые были заброшены в ее почву государственным правлением первых Ягеллонов. В этом веке расцвела литература на родном языке поэтов, закипела веселая жизнь в усадьбах свободных дворян, но зрели и те внешние и внутренние силы, которые погубили Польшу. А главной из них была вражда между мужиком, «хлопом», и шляхтичем, «паном». Уже к концу сейчас расмотренного 15-го века относится песенка на польском языке о работающих крестьянах. Она так интересна и характерна и для будущей польской истории, что мы приведем ее целиком:

«Хитро поступают с панами мужики; много у них на душе коварства. Когда они должны отработать день пану, они часто отдыхают, а многое делают обманно; едва выйдут на работу около полудня, а уж на дороге останавливаются, будто бы поправляют плуги. Железный лемеш оставляют дома, а деревянный вставляют в плуг; впрягают больную скотину, желая пролентяйничать весь этот день. Они нарочно все делают так, что[1]бы у пана был плохой урожай. Когда пан придет, хлоп пашет хорошо, а когда уйдет, как можно хуже. Стоит на пашне, уставится глазами в лемеш: видно, не хочется ему пахать. Нарочно потеряет клинья, бежит за ними в кусты, а когда доберется до кустарника, заляжет себе там и лежит, не скоро уж выберется оттуда».

С таким отчуждением между рабочими и высшими классами не могла и развиться правильная государственная жизнь в Польше.

Цитируется по изд.: Погодин А.Л. Очерк истории Польши. // История Польши. М., 2002, с. 5-47.

Примечания

1. Этот Крак называется также в легендах Граком, и кем-то высказано было предположение, не состоит ли он «в родстве» с нашим царем Горохом.