Скандинавия: эпоха Инглингов

История вендельской эпохи не написана, как и история римского железного века в Скандинавии. Более того, вряд ли она вообще когда-нибудь будет написана. Состояние источников таково, что представить себе событийный ряд, наполненный некой непрерывной (или относительно непрерывной) вязью исторических фактов, совершенно невозможно. Практически полное отсутствие дат — вернее, абсолютных датировок — уже само по себе переводит это время в разряд «доисторических». Многочисленные имена,— а у нас нет основания считать их совершенно легендарными, речь идет лишь о степени этой легендарности,— придающие эпохе подлинное лицо, также не создают прочной основы для позитивистского исторического повествования. Мы можем говорить скорее о тенденциях и культурных феноменах, а также о вполне логичной и устойчивой последовательности определенных исторических событий, не привязывая их, однако, к точным датам. Подобно тому, как рунологи чрезвычайно осторожно описывают обнаруженные надписи, относя их к одному из трех больших периодов рунической письменности и не пытаясь покушаться на большее, именно по этому образцу и может быть воссоздана история вендельского периода.

Мы располагаем, к счастью, чрезвычайно ценными источниками — такими как «Сага об Инглингах» Снорри Стурлусона и «Деяния датчан» Саксона Грамматика. Несмотря на известную легендарность, геометрически возрастающую от глав, посвященных более позднему периоду, к главам, описывающим седую древность Севера, эти произведения являются нашим единственным историческим источником. Кроме того, исследователи на протяжении, по меньшей мере, нескольких последних веков неоднократно подвергали эти произведения тщательному источниковедческому анализу, стремясь отделить от правды очевидный вымысел либо легенды. В результате мы можем признать высокую достоверность сообщаемой информации и рассматривать ее либо как прямой источник, либо как повод и основу для определенных выводов и исторических конструкций.

Итак, скандинавская традиция начинает собственную историю с правления Одина в Великой Свитьод. Разумеется, «история глазами Инглингов», властителей Швеции и Норвегии, по сути своей «шведо-центрична». Однако сам праисток Швеции, локализуемый традицией в бассейне Танаиса (Дона), указывает на отголоски весьма давних исторических преданий, сохранявшихся в «фоне» этой традиции в течение длительного времени. Существующая литература, посвященная этому вопросу, не позволяет вынести окончательный вердикт касательно прародины древних германцев, однако сам факт сохранения этой информации, а также ее контаминация с проблемой индоевропейской прародины и готской проблемой весьма симптоматичны.

Один, правление которого современной наукой хронологически вписывается в рубеж эр, выступает в этой, весьма демифологизированной, версии в качестве не только своего рода культурного героя, но прежде всего в ипостаси мудрого и отмеченного явной харизмой правителя:

«Один был великий воин, и много странствовал, и завладел многими державами. Он был настолько удачлив в битвах, что одерживал верх в каждой битве, и поэтому люди его верили, что победа всегда должна быть за ним. Посылая своих людей в битву или с другими поручениями, он обычно сперва возлагал руки им на голову и давал им благословение. Люди верили, что тогда успех будет им обеспечен. Когда его люди оказывались в беде на море или на суше, они призывали его, и считалось, что это им помогало. Он считался самой надежной опорой. Часто он отправлялся так далеко, что очень долго отсутствовал» (88; 2).

Один обладал не только собственными сверхъестественными возможностями и способностью к колдовству, но и благоприобретенными талантами, позаимствованными им у ванов — архаических богов плодородия, обретавшихся в непосредственном соседстве с Асгардом, жилищем асов. Причем эту приобретенную мудрость Один стяжает всеми доступными ему средствами. Показателен эпизод, когда в процессе замирения после битв асов и ванов взаимно выдаются заложники: от ванов к асам приходит мудрец Квасир (позднее дарующий человечеству поэтический талант), а Один отправляет взамен не менее мудрого Мимира в качестве консультанта главного заложника от асов — Хенира, ставшего вождем ванов. Вскоре простодушные ваны убили консультанта своего новообретенного владыки и отослали его голову в Асгард. В результате Один вернул себе своего ставленника Мимира (голова коего была им успешно возвращена к жизни), а также приобрел Квасира (88; 4).

В образе Одина, как неоднократно отмечалось в литературе, сохранились многочисленные черты, свидетельствующие о его архаических корнях (впрочем, далеко не всегда его собственных, но позаимствованных от иных богов). В числе таковых — связь с весьма древними обычаями брачных отношений. Она проявляется в коллизии, возникшей в результате очередной длительной отлучки Одина, когда его братья разделили его наследство и оба временно оказались мужьями жены Одина — Фргат.

Постепенно традиция переносит повествование на северную почву. Поскольку Один располагает сверхъестественным знанием, он провидит собственное владычество в Северных странах. В результате Асгард остается на попечении его братьев, Вили и Be, а сам Один с асами и собственным народом переселяется в Швецию. Долгие скитания по Европе, согласно саге, приводили Одина то в Гардарики (Россию), то в Германию (Саксонию), то на острова Датских проливов. Однако окончательно свей обосновались лишь в Скандинавии. Один провел классическую демаркацию и распределил между своими родственниками и соратниками владения, создав в каждом из «доменов» по центру, именуемому общим именем «сигтуна» (в буквальном смысле «ограда победы», «град победителей»). Так, Ньерд жил в Ноатуне, Фрейр — в Уппсале, Хеймдалль — в Химинбьерге, Тор — в Трудвангаре, а Бальдр — в Брейдаблике. Симптоматично, что, за исключением Уппсалы, все остальные «сигтуны» являются чертогами асов в Асгарде, упоминаемыми Младшей Эддой.

Один мог менять внешность или, что вернее, перемещать свой дух в тело животного. «В этом случае тело лежало, как будто он спал или умер, а в это время он был птицей или зверем, рыбой или змеей и в одно мгновение переносился в далекие страны по своим делам или по делам других людей. Он мог также словом потушить огонь, или утишить море, или повернуть ветер в любую сторону, если хотел... Один брал с собой голову Мимира, и она рассказывала ему многие вести из других миров, а иногда он вызывал мертвецов из земли или сидел под повешенными. Поэтому его называли владыкой мертвецов или владыкой повешенных. У него было два ворона, которых он научил говорить. Они летали над всеми странами и о многом рассказывали ему. Поэтому он был очень мудр. Всем этим искусствам он учил рунами и песнями, которые называются заклинаниями. Поэтому асов называют мастерами заклинаний. Один владел и тем искусством, которое всего могущественнее. Оно называется колдовство. С его помощью он мог узнавать судьбы людей и еще не случившееся, а также причинять людям болезнь, несчастье или смерть, а также отнимать у людей ум или силу и передавать их другим. Мужам считалось зазорным заниматься этим колдовством, так что ему обучались жрицы. О дину было известно о всех кладах, спрятанных в земле, и он знал заклинания, от которых открывались земля, скалы, камни и курганы, и он словом отнимал силу у тех, кто в них жил, входил и брал, что хотел» (88; 7).

Именно с Одином традиция связывала активизацию воинской деятельности у скандинавов. Он располагал многочисленными магическими и сугубо военными талантами, причем активно эксплицировал их на собственное окружение, способствуя его непобедимости во многочисленных сражениях с соседями. «Один мог сделать так, что в бою его недруги становились слепыми или глухими или наполнялись ужасом, а их оружие ранило не больше, чем хворостинки, и его воины бросались в бой без кольчуги, ярились, как бешеные собаки или волки, кусали свои щиты и были сильными, как медведи или быки» (88; 6). Несомненно, располагая подобным набором качеств, дополненных да-ром провидения и неограниченными способностями к изменению собственного внешнего облика, Один представлял собой тип идеального правителя — идеального настолько, что прижизненное существование среди подданных не оставляло ему шансов избегнуть обожествления. Именно это и произошло уже при жизни Одина; однако наивысшего развития культ правителя достиг после того, как Один, несмотря на собственные таланты и умения оказавшийся все же смертным, отошел в мир иной.

О дину приписывалось, в частности, и изменение погребальной обрядности, в культуре архаических обществ приобретавшей главнейшее и первостепенное значение. Именно с его установлениями связывалось распространение обычая кремации с последующим погребением пепла в земле либо в море. Обычай заупокойных приношений, сопровождающих человека в другой мир и совершенно архетипичных, был скорректирован Одином. Согласно его завету, человек продолжал пользоваться на том свете тем, что он собственноручно закопал в землю еще при жизни. Именно в этом представлении лежали корни обычая, массово распространенного в архаическую эпоху, в вендельское время и в эпоху викингов, когда владельцами богатств зарывались сотни и тысячи кладов,— отнюдь не как средство накопления, но исключительно как мерило богатства и удачи в земной жизни. Отчетливо выраженное стремление сохранить материальный символ собственного успеха в виде богатств для посмертного использования имел, таким образом, весьма древние истоки.

Смерть Одина положила начало его безвозбранному обожествлению. Сам акт умирания великого вождя стал глубоко символичным действием. Он велел перед кончиной пометить себя острием копья и присвоил себе всех, умерших от воздействия оружия. Разумеется, можно спорить о том, что было первично: младшеэддическая версия жертвоприношения Одина на Мировом ясене или же «земная» версия жизни храброго, воинственного, мудрого и удачливого правителя. Однако именно этим событием завершается «позитивистский» путь Одина на земле. Дальнейшее принадлежит сфере мифа и эпоса.

О дину наследовали асы, пришедшие с ним из Великой Свитьод: Ньерд, а затем его сын Фрейр. Ньерд в частности, предельно явственно обозначил собственную «ванскую» сущность и природу безусловным предпочтением мирной деятельности деятельности военной. При нем в Швеции царили мир и покой, последовала череда урожайных и благополучных годов. Отчетливое эпигонство Ньерда при этом выражено в его стремлении подражать Одину: он также пометил себя копьем, хотя вряд ли по роду своей земной деятельности был этого достоин.

Не менее отчетливым ваном выступил и Фрейр. Его правление также было всецело ориентировано на приумножение богатства, благополучие подданных и мирный труд. Именно при Фрейре традиция отмечает начало неординарного возвышения Уппсалы, претендующей ныне на роль религиозного, культурного, хозяйственного и административного центра державы свеев. Фрейр, жизнь которого была связана с неординарными успехами земледельческого и скотоводческого хозяйства, стал для свеев подлинным талисманом — символом благополучия и мира. Именно в силу этого сага повествует о возврате к отвергнутому воинственным Одином обычаю ингумации. «Фрейр заболел, и когда ему стало совсем плохо, люди стали совещаться и никого не пускали к нему. Они насыпали большой курган и сделали в нем дверь и три окна. А когда Фрейр умер, они тайно перенесли его в курган и сказали шведам, что он жив, и сохраняли его там три года. Все подати они ссыпали в курган, в одно окно — золото, в другое — серебро, а в третье — медные деньги. И благоденствие и мир сохранялись... Когда все шведы узнали, что Фрейр умер, а благоденствие и мир сохраняются, они решили, что так будет все время, пока Фрейр в Швеции, и не захотели сжигать его, и назвали его богом благоденствия, и всегда с тех пор приносили ему жертвы за урожайный год и мир» (88; 10). Определенная наивность повествования очевидна, однако она, в силу этой самой непосредственности, отчетливо обнажает глубинные онтологические корни этих представлений о том, почему этот обряд должен был применяться наряду с сожжением. Несомненно, сохранение тела в том или ином виде могло иметь — и не только в Скандинавии — также и этот смысл: смысл сохранения в неизменности тех положительных, с точки зрения окружающих, функций, которые олицетворял, воплощал и реализовывал при жизни данный человек. Возможно, мы имеем дело со вполне рационалистическим объяснением одного из несомненно архетипичных явлений человеческой культуры, объяснением, претендующим на определенную универсальность.

Как бы то ни было, жизнью Фрейра и правлением его сестры и жены Фрейи завершился «мифологический» период истории Скандинавии. Череда правления рода асов прервалась. Несмотря на то что следующий правитель, Фьельнир, был сыном Фрейра от женщины по имени Герд, он уже не принадлежал к тому кругу избранных, которые пришли с Одином издалека, заложив основы державы свеев.

Автор чрезвычайно далек от мысли о том, что на основании подобных сведений можно построить позитивистскую историческую картину. Разумеется, информация источников в этой своей части остается в большей степени мифом, чем историей. И вместе с тем она является отражением собственно скандинавских представлений о своем историческом прошлом, то есть приобретает значение, выходящее далеко за рамки чистого источника и становясь на грань историографии. К тому же отчетливо прослеживающиеся ветви традиции позволяют говорить о тенденциях и направлениях развития древнейшей Скандинавии.

Так, явное противопоставление периодов правлений воинственных конунгов периодам властвования конунгов мирных красной нитью проходит через повествование о скандинавском прошлом и говорит об интуитивном схватывании исторического процесса. В сагах, действие которых происходит в эпоху викингов, оно последовательно отмечается рассказчиками, служа отражением эмпирически обнаруженного и основополагающего закона синусоидальности исторического развития любого института общества, феномена либо тенденции. Сменяющие друг друга «контрастные» правители создавали исторический ритм, отчетливо ощутимый при незначительном временном отстранении. Этот ритм в действительности являлся наиболее существенным и значимым стабилизирующим фактором, удерживавшим общество от

эксцессов, распада и деструкции. Его последовательное воплощение в традиции, отмечавшееся исследователями (49), маркирует отчетливое постижение архаическим мышлением достаточно глубоких законов исторического развития. Именно в силу этого у нас нет оснований считать всю информацию источников о древнейших временах априорно ложной.

После асов начинается череда правителей, которые с равным успехом могут быть охарактеризованы и как эпические, и как вполне исторические. Симптоматично изменение языка и стиля повествования: после Фрейра и Фрейи он становится более живым, пластичным, в повествование вплетаются элементы откровенно бытовые и даже юмористические. Появляется череда фактов микро-исторического порядка, конкретных свершений конунгов, почти отсутствовавших в предшествующих строках. Образно говоря, наша историческая «оптика» внезапно резко приближает изображение, в котором начинают просматриваться неразличимые ранее детали.

Северная традиция, запечатленная как в Младшей Эдде, так и в «Деяниях датчан», со временем возводит все ветви скандинавской истории к одному первоисточнику — Одину. Датская история, история династии Скьельдунгов (201; кн. I, гл. 3, § 1), связывается с тем же родом, что подарил конунгов Швеции: «Скьельдом звали сына Одина, и отсюда пошли все Скьельдунги. Он жил и правил в стране, что теперь называется Данией, а тогда звалась Страной Готов. У Скьельда был сын по имени Фридлейв, правивший после него. Сына Фридлейва звали Фроди. Он наследовал своему отцу в те времена, когда Август кесарь водворил на всей земле мир. Тогда родился Христос. И так как Фроди был самым могущественным конунгом в северных странах, считают, что это он водворил мир во всех землях, где говорят по-датски, и люди на севере называют это миром Фроди. Тогда никто не чинил зла другому, даже повстречав убийцу отца или брата, на свободе или связанным. Не было тогда ни воров, ни грабителей, так что одно золотое кольцо долго лежало на Ялангрсхейд-поле» (64; 142). Впрочем, вряд ли может вызвать сомнение тот факт, что время правления Фроди несколько удревнено, и соотнесение его с эпохой жизни Христа вряд ли оправдано. Скорее все же, как показывает археологический материал, этот период начался несколькими веками раньше.

Такая вполне эпическая картина всеобщего мира и счастья, как нетрудно заметить, была абсолютно симметрична эпохе, протекавшей в тот момент по другую сторону Датских проливов, в Швеции. И дело не только в том, что стадии исторического развития регионов совпадали: просто Скандинавия вступила в полосу наивысшего за всю архаическую историю единства и определенной культурной однородности. Культурные институты стремились к унификации, к тому же это единство дополнялось достаточно мирными отношениями и правлением относительно «дружелюбных» конунгов.

Наступил (или, быть может, продолжился) тот самый период Инглингов, эпоха, о которой сами скандинавы вспоминали в своих рефлексиях эпически-исторического порядка как о своеобразном золотом веке. Основные характеристики этого времени — формирование единого культурно-исторического пространства Северной Европы, заселенного германцами. Отношения, господствующие на этом пространстве, не могли быть совершенно безоблачными. Этого не терпит логика истории, этому противоречит археологический материал, не дающий права говорить о снижении воинственности скандинавов этого времени. Однако нормой становятся мирные отношения в рамках скандинавского мира, те самые отношения, которые складываются у Фьельнира и Фроди. Тот и другой были не только союзниками, но и друзьями, часто навещали друг друга, совершая, так сказать, официальные визиты, переходившие в неофициальные. Фроди плавал в Уппсалу, Фьельнир бывал в Хлейдре (современный Лейре близ Роскилле), в «резиденции» Фроди. Одна из таких поездок в Зеландию стала для Фьелльнира последней. Там был приготовлен большой пир и созвано много гостей. У Фроди в его пиршественном доме в кладовой стоял огромный чан, «высотой в много локтей и скрепленный большими бревнами. Над этим чаном располагался чердак, а в чердаке не было пола, так что брагу в чан заливали сверху, со второго этажа, и напиток был весьма крепким. Вечером Фьельнира вместе с его людьми оставили ночевать на соседнем чердаке-лофте. А ночью Фьельнир, сонный и совершенно пьяный, вышел на галерею по нужде. Возвращаясь к собственной постели, он проходил вдоль этой галереи и по ошибке вошел в другую дверь, оступился, свалился в чан с брагой, где и утонул» (88; 11).

Наследник этого конунга, Свейгдир Фьельнарсон, в традиционном описании несколько загадочен. Загадочность эта проявляется в том, что он явно регрессирует в сторону большей мифологичности собственного образа. Сама по себе склонность к путешествиям неудивительна, как неудивительны и ностальгически-естествоиспытательские попытки Свейгдира разыскать изначальный Асгард и жилище самого Одина. Однако реализация этого стремления и тот факт, что Свейгдир все-таки Асгард отыскал, вызывают сомнения. Конунг разъезжал в компании одиннадцати спутников (доведя, таким образом, число членов отряда до сакрального числа асов) по разным странам, сопредельным и дальним, пытаясь разыскать Великую Свитьод. В ходе этой «экспедиции», продолжавшейся пять лет, Свейгдир добрался до Малой Азии («Страны Турок») (?!), где и повстречал немало родственников и даже женился на женщине из племени ванов. Отчетливая мифологич- ность этого сюжета, обильно сдобренного вопиющими признаками модернизации, не вызывает сомнения. Он выглядит скорее как не слишком искусная попытка рационализации сюжета о Великой Свитьод и Асгарде Изначальном как таковом. Тем не менее дальнейшая история Свейгдира и его конец вполне продолжают традицию жизни Фьельнира и отмечены печатью отчетливой трагикомичности на почве того же самого архаического пьянства: «Свейгдир снова отправился на поиски Жилища Богов. На востоке Швеции есть большая усадьба, которая называется У Камня. Там есть камень большой, как дом. Однажды вечером после захода солнца, когда Свейгдир шел с пира в спальный покой, он взглянул на камень и увидел, что у камня сидит карлик. Свейгдир и его люди были очень пьяны. Они подбежали к камню. Карлик стоял в дверях и позвал Свейгдира, предлагая тому войти, если он хочет встретиться с Одином. Свейгдир вошел в камень, а тот сразу закрылся, и Свейгдир так никогда из него и не вышел» (88; 12).

Столь печальный конец конунга, навязчиво стремившегося встретиться с Одином и, вероятно, сподобившегося этой чести, не может заслонить от нас более важного обстоятельства. Свейгдир отмечает в северной традиции возрождение экспансионистских притязаний скандинавов. Если Фьельнир представляет эпоху, довольствующуюся миром и стабильностью у себя дома, то Свейгдир приступает к реализации иной программы. Это еще далеко не заморские походы, да и, собственно говоря, не походы вообще, однако рамки собственной державы, сколь бы мала или велика она ни была, становятся для династа уже достаточно тесными.

Ванланди, сын Свейгдира, символизирует полный перелом ситуации. О нем повествуется, что он был очень воинствен и много странствовал. Однако эти странствия весьма показательны. Вместо поисков прародины предков, то есть занятия хотя и похвального, но достаточно бесполезного, Ванланди обратил свои взоры на восток, причем на восток близлежащий — на непосредственных соседей шведов-свеев по Балтийскому морю — финнов. И вновь мы не сможем поручиться, что именно в этом рассказе правда, однако как раз он-то и дает блестящую картину следующей стадии интереса скандинавов к внешнему миру — освоения Балтийского моря. Ванланди четко обозначает приоритетный сектор внимания жителей Севера — зону балтийских побережий и бассейн этого моря.

Ванланди сгубила непоследовательность и необязательность: однажды он остался зимовать в Стране Финнов у тамошнего конунга Сньяра Старого и даже женился на его дочери Дриве (вполне скандинавские по звучанию имена придают этому наивному рассказу определенный колорит). Весной он уехал, оставив Дриву и пообещав ей вернуться на третью зиму, однако не вернулся и на десятую. Тогда Дрива послала за колдуньей, а Висбура, ее сына от Ванланди, отправила

в Швецию. Колдунья была нанята, собственно, для того, чтобы та заманила Ванланди в Страну Финнсго либо же умертвила его. Когда колдовство было в полном разгаре, Ванланди был в Уппсале. Внезапно ему захотелось в Страну Финнов, но его друзья запретили ему поддаваться соблазну, говоря, что оно, несомненно, является плодом финского колдовства. Тогда конунга одолел сон, однако он вскоре проснулся, позвал к себе и сказал, что его топчет «мара» — ведьма или дух, который, по скандинавским представлениям, душил спящих. Окружение конунга помочь ему уже не смогло, и вскоре он был погребен по обряду сожжения на берегу реки Скута.

Не менее печальная участь постигла и самого Висбура, причем от руки той же самой колдуньи. Он имел детей как минимум от двух браков, что и привело к коллизии, весьма типичной для раннего Средневековья. Дети от второй жены, недовольные вниманием, уделяемым законному наследнику Висбура, Домальди, а также и тем, что Висбур отказался выплатить им брачный дар их матери — три больших хутора и золотую гривну, обратились все к той же финской колдунье за помощью. Они же пообещали Висбуру, что эта гривна станет проклятием для лучшего человека в его роду. Колдунья, видимо, привыкшая ворожить вполне адресно, предрекла, что отныне в роду Инглингов постоянно будут совершаться убийства родичей. Кончилось дело тем, что сыновья с дружиной сожгли Висбура в его собственном доме (88; 14).

Несчастливая судьба преследовала и Домальди. Несколько неурожайных лет вызвали совершенно открытое недовольство населения, в силу собственного архаического мировоззрения обвинивших во всех бедах лично своего конунга. В результате Домальди был принесен в жертву согласно уже отжившему, судя по всему, обычаю человеческих жертвоприношений. Этот эпизод, весьма любимый исследователями, рассуждающими об особенностях первобытного мышления и о практике жертвоприношений, отмечает совмещение (чрезвычайно типичное для Скандинавии) продвинутых черт культурного целого и его архаических закоулков. Одновременно начало сбываться проклятие Инглингов, которое чрезвычайно отчетливо наводит на мысль об эпосе и эпическом мировосприятии. Примечательно, что Тьодольв из Хви- нира, один из ярчайших скальдов, оставил строфу, которая — как и любой скальдический стих — стоит многого в плане исторической информации. В ней, в частности, Домальди именуется «врагом ютов» (88; 15). Несмотря на то что это единственное свидетельство такого рода, оно, в силу своего происхождения, неопровержимо. И подтверждает тот факт, что вражда с данами в этот момент составляет существенную часть исторического фона Скандинавии. Вероятно, это первое отчетливое свидетельство реалий «викинга» — похода, которому суждено стать визитной карточкой эпохи.

Домар Домальдсон был ничем не примечательным конунгом, воплощавшим тот самый уход синусоиды вниз, под координатную ось. При нем был мир и урожай, и, кроме того, он умер своей смертью и был сожжен. Скудость информации не позволяет предположить ни активных походов свеев, ни нападений на них самих. Викинги еще не стали постоянным элементом исторического процесса. Столь же непримечателен был и сын Домара, Дюггви. Однако, судя по всему, во время правления этих двух конунгов вновь был налажен мир с данами. Об этом свидетельствует то, что женой Домара и матерью Дюггви была Дротт, дочь конунга данов Данпа, сына Рига, «который был первым назван „конунгом" на датском языке. Его родичи с тех пор всегда считали звание конунга самым высоким» (88; 17). Нет никакой уверенности в том, что этот пассаж о титулатуре имеет под собой хоть какие-то основания. Однако примечательно, что две династии воссоединяются путем непосредственного породнения.

Дат Дюггвасон вновь возродил походы, однако они имели несколько иное направление. По крайней мере, мы можем утверждать, что одной из целей был Рейдготаланд, а также освоение Восточного пути. С Да- гом связан также достаточно мифо-эпический сюжет. Он располагал весьма ценным советчиком — воробьем, собиравшим для конунга информацию по всему свету (аналог воронов Одина). Однажды этот воробей был убит хозяином поля, в Рейдготаланде, на котором неосмотрительно клевал зерно. Недовольный отлучкой любимца, Дат не пожалел кабана, принесенного в жертву, чтобы узнать о его судьбе, а узнав, незамедлительно снарядил войско и предпринял карательный поход в котором и нашел свой конец: «Народ разбегался от него. К вечеру Дат повернул с войском к кораблям, перебив много народу и многих взяв в плен. Но когда они перебирались через какую-то реку... какой-то раб выбежал из лесу на берег реки и метнул в них вилы, и вилы попали конунгу в голову. Он сразу же свалился с лошади и умер» (88; 18).

Наследник этого конунга, Агни Дагасон, продолжил традицию походов в Финляндию и в значительной мере воспроизвел судьбу своего уже достаточно далекого предка, Ванланди. Так же, как и тот, он женился на дочери финского вождя и накликал на себя незавидную участь. Роковым для него стал свадебный пир, после которого Агни, подобно многим правителям до него и после него в человеческой истории, отдыхал в своем шатре, стоявшем под высоким деревом. На шее у него была та самая фамильная гривна, которой владел Висбур и на которой лежало проклятье. На сей раз оно исполнилось в точности, ибо Скьяльв, новообретенная жена конунга Агни, привязала к гривне веревку, перекинутую через сук. Ее люди потянули веревку, осуществив древнее пророчество: Агни погиб и был кремирован и погребен там же, в Финляндии.

Альрек и Эйрик, сыновья Агни, продолжили иную родовую традицию Инглингов — традицию вражды между братьями. Неизвестно, насколько они прославились благодаря заморским походам, но известно, что братья были заядлыми лошадниками и обожали заниматься выездкой. Кончилось все тем, что в одной из поездок отбившиеся от своих дружинников братья были обнаружены с проломленными черепами. Вероятнее всего, орудием взаимного убийства послужили удила, ибо иным оружием братья не располагали. Явно криминальный сюжет этой истории тем не менее явился очередным подтверждением родового проклятья.

Сыновья Альрека — Ингви и Альв — в недалеком будущем разделили судьбу отца и дядьки. Характеры их были прямой противоположностью: Ингви был хорош собою, чрезвычайно воинствен и предприимчив. Он часто ходил в походы и стяжал себе немалую славу — судя по всему, к тому времени (конец V в.) подобный стиль поведения стал чрезвычайно престижен социально. Типичный викинг, Ингви был полной противоположностью своему брату. Альв был угрюм, нелюдим, постоянно сидел дома и предпочитал такой образ жизни беспокойной судьбе своего брата. Это и стало причиной конфликта. Жена Альва, Бера, будучи женщиной вполне эмансипированной даже для того времени, предпочитала компанию возвращавшегося из славных походов Ингви обществу мужа-домоседа, рано ложившегося спать и не одобрявшего стиль жизни брата-соправителя. Более того, Бера неоднократно сравнивала Альва с братом, и отнюдь не в пользу первого. В один из вечеров, в разгар затянувшегося далеко за полночь пира, Альв подошел к брату, поглощенному беседой с его женой, и пронзил его мечом: однако Ингви успел нанести Альву ответный смертельный удар собственным оружием. Смерть, впрочем, примирила братьев — они были погребены в одном кургане.

Разгул стихии викинга наступил при следующих правителях. Сын Альва, Хуглейк, был, впрочем, человеком крайне миролюбивым и апатичным — как и его отец. Он был скуп, прижимист, предпочитал походам домашние пиры и мирную жизнь. Хуглейк собрал вокруг своего двора многочисленных скоморохов, шутов, музыкантов, чародеев и колдунов. Видя подобное состояние державы, соседи, несомненно, интересовались ее обороноспособностью. Судя по всему, маргинальных дружин в этот период было более чем достаточно; по крайней мере, два авантюриста — Хаки и Хагбард,— располагавшие немалыми дружинами, решили проверить Хуглейка на прочность. В их войске было немало людей, слава о которых тогда гремела по всей Скандинавии, в том числе знаменитый викинг Старкад Старый. В тяжелой и жаркой битве войско Хуглейка было наголову разбито, а он сам и двое его сыновей пали от руки Хаки, воспринявшего затем власть в Уппсале.

На три года династия Инглингов покидает шведский престол. Однако мирная жизнь Хаки, впервые за многие годы авантюр и походов обретшего очаг, не устроила его воинов, и значительная часть наиболее славных викингов покинула дружину Хаки. Ерунд и Эйрик Ингварсоны, лишенные возможности занимать отчий трон и отточившие свои воинские таланты во многочисленных походах, организовали экспедицию в Швецию. К законным наследникам примкнуло немало воинов, а войско Хаки за три года сильно уменьшилось. Тем не менее Хаки был столь доблестным вождем и столь храбрым воином, что в состоявшемся сражении имел явное преимущество. Он пробился сквозь ряды повстанцев, сразил Эйрика и срубил знамя братьев. В результате Ерунд бежал с войском к кораблям и покинул страну. Однако сам Хаки был столь тяжело ранен в битве, что вскоре скончался. Перед кончиной он торжественно обставил свои похороны: груженная павшими в битве соратниками ладья с зажженным на палубе костром была отпущена в море.

Гибель Хаки наконец позволила Ерунду занять место законного правителя Инглинга. Однако наслаждаться безоблачным управлением своей страной ему пришлось недолго. Стихия похода звала, и Ерунд организовывал новые экспедиции. В одну из них, воюя в Дании, он столкнулся не только с ожесточенным сопротивлением местных данов, но и с войском сына побежденного и повешенного им конунга одного из норвежских племен. Воинское счастье изменило Ерунду, и он разделил судьбу своего давнего противника: был повешен на берегу его сыном, Гюлаугом.

Аун Старый, сын Ерунда, по отзывам современников был человеком мудрым и религиозным (в языческом смысле этого слова); бессмысленным, на его взгляд походам Аун предпочитал богатую жизнь дома и усердное служение богам Асгарда. Как и следовало ожидать, Швеция стала предметом вожделения воинственных соседей. Конунг данов Хальвдан Фродасон, отважный викинг, предпринял поход, в рамках которого состоялся ряд битв с войском Ауна, в каждой из которых Хальвдан неизменно одерживал победу. В конце концов, после двадцатилетнего правления в Уппсале, Аун принужден был бежать в Вес- теръетланд. Хальвдан занял его место и прожил в этом качестве — шведского конунга — также около двадцати лет. Однако упорный Аун пережил своего обидчика и после его гибели возвратился из изгнания и в шестидесятилетнем возрасте вновь занял престол Уппсалы.

Видимо, Аун действительно ценил жизнь, ибо после не слишком легкой жизни решил обеспечить себе бессмертие. Именно с ним связывается другой излюбленный мифологами и религиоведами сюжет. Аун принес Одину в жертву одного из своих сыновей и получил в уплату шестьдесят лет жизни. Племянник датского захватчика, Али

Смелый, совершил еще один поход в Швецию и вновь изгнал Ауна в Вестеръетланд, где тот пробыл в изгнании еще два десятка лет и вновь репатриировался после убийства Али. Один обещал ему продление жизни в обмен на жизнь сыновей, приносимых в жертву каждое десятилетие. Ненасытность Ауна, совершенно впавшего в детство, но собиравшегося принести в жертву последнего, десятого, сына, вызвала неудовольствие подданных. В результате Аун все-таки умер. Мифологичность этого рассказа очевидна, однако факт смены династий и временного господства датских конунгов вряд ли может быть поставлен под сомнение.

Последний сын Ауна, Эгиль, столкнулся с совершенно новой проблемой. Казначей и раб его отца Тунни, присвоивший значительную часть его немалого состояния, был лишен своей синекуры и отправлен на общие работы. Недовольный переменой своей участи и будучи человеком предприимчивым, Тунни поднял мятеж, к которому примкнуло значительное число людей. Эгиль организовал карательную экспедицию, однако в ходе восьми битв был каждый раз разбит и принужден бежать в Данию. Популистские меры Тунни сводились к щедрым раздачам захваченного имущества, что привлекало к нему сторонников. Тем временем Эгиль заручился помощью данов, пообещав их конунгу Фроди Смелому ежегодную дань со свеев. Объединенная дружина разбила войско Тунни, который пал в бою. Эгиль на три года занял престол Уппсалы, однако не платил обещанной дани и ограничился подарками лично для своего друга Фроди, отсылавшимися раз в полгода.

Жизнь Эгиля прервалась трагически и вполне славно, по представлениям того времени. Он пал на охоте в схватке с жертвенным быком, взбесившимся и наводившим страх на округу. Определенная ритуальность этого события отчасти сродни жертвенным практикам предшественников Эгиля, в частности его отца.

Невыплаченная дань, впрочем, отозвалась весьма плачевным образом в судьбе Оттара, сына Эгиля. Фроди не питал к нему тех дружеских чувств, что связывали его с отцом, и потребовал выплаты дани, на что Оттар ответил, что свей никогда никому дани не платили и платить не намерены. В ответ Фроди собрал войско и разорил страну. На следующий год он отправился в поход по Восточному пути, и, воспользовавшись этим, Оттар пришел с большим воинством в Свитьод. До поры до времени его поход был удачен, однако силы местных данов намного превосходили силы свеев, не располагавших подкреплениями, и Оттар погиб. Его бросили на растерзание птицам на прибрежном кургане и, в качестве издевательства, отослали на родину деревянную статуэтку вороны, сопроводив ее словами, что Оттар стоит не больше, чем эта птица.

Сын Оттара, Адильс (конец VI в.), развернул экспансию и в южном направлении. Свей ходили походами даже в Саксонию, о чем не говорят, в силу своего отсутствия, континентальные источники. Одна из захваченных в том походе рабынь, Ирса, девушка необыкновенной красоты, даже стала законной женой Адильса (88; 28).

Конунг Дании, Хельги Хальвдансон, напал на свеев и разорил страну, пользуясь явным численным превосходством. Адильс бежал, а Ирса досталась победителю, сделавшему ее своей — и не менее законной — женой. Именно она родила ему блестяще известного по многим источникам Хрольва Жердинку, одного из самых знаменитых датчан Средневековья (201; кн. И, гл. 5, § 6) (201; кн. II, гл. 6, § 1—5). Однако дальнейшие события — в изложении Снорри — были уже сродни рыцарскому роману. Жена саксонского конунга, оказавшаяся при дат-ском дворе в Хлейдре, встретилась с Ирсой и сообщила ей, что та является ее дочерью от Хельги, ее нынешнего супруга. После этого Ирса вернулась в Швецию. Хельги же погиб в походе через несколько лет, оставив престол Дании восьмилетнему Хрольву.

Адильс много воевал, в основном с норвежцами из Уппленда. Его сгубила страсть к лошадям, а возможно, и непочтение к богам: проезжая через капище верхом, он вылетел из седла, когда конь споткнулся, и разбил голову о камень.

При его сыне Эйстейне Швеция стала ареной битв и нападений данов и норвежцев. Стихия морских походов разбушевалась. Морские конунги бороздили моря и воевали как друг с другом, так и в особенности с мирным населением. Один из таких отщепенцев, Сельви с острова Ньярдей, сжег Эйстейна в собственном доме и выиграл многодневную (традиция называет чудовищную цифру в одиннадцать дней) битву с ополчением свеев. С трудом заняв трон, он не очень уютно себя на нем чувствовал и был в конце концов убит.

Ингвар Эйстейнсон активно участвовал в походах, ибо помимо данов и норвежцев на Швецию нападали даже эсты и другие племена Балтики. С данами был заключен мир, и Ингвар переключился на суливший богатую добычу и менее боеспособный Восток. Именно здесь его настигла судьба: конунг пал в большой битве с эстами, а дружина его бежала.

Энунд Ингварсон прославился на всех направлениях деятельности, свойственных конунгу той эпохи. Он отомстил за отца, разорив Эстонию, восстановил мир в стране и способствовал благоденствию подданных, за что был весьма любим,— сага отмечает, что он пользовался наибольшим уважением из всех конунгов династии. Энунд прославился массовой колонизацией северных шведских земель и вошел в историю с прозвищем Энунд Дорога. Вероятно, именно при нем сложилась окончательно система вейцлы — ежегодного путешествия по стране со взиманием дани и поочередным пребыванием во вновь построенных усадьбах и хуторах. Фактически именно при Энунде после длительных неурядиц сложилось подобие внутренней упорядоченности, характеризующей небольшое зарождающееся государство. Конец этого конунга был непосредственно связан с новым установлением — Энунда со свитой завалило горной лавиной и селевым потоком во время одной из таких поездок по стране.

С правлением Энунда связан чрезвычайно показательный сам по себе, хотя и абсолютно бытовой по сути, внутренний конфликт. Именно из него мы впервые узнаем об отчетливой мозаичности административного устройства державы свеев. Разумеется, это ни в коей мере не означает, что локальные правители возникли только сейчас, однако это первая распря, оказавшаяся достаточно рельефно обозначенной в письменных источниках. Одновременно этот эпизод отчетливо показывает роль Старой Уппсалы в протогосударственной структуре Швеции. Традиция ежегодных массовых жертвоприношений, совершавшихся в середине зимы, являлась церемониальным средокрестием всего исторического пространства страны. Именно этот вариант единства — единства прежде всего культового — был актуален на данной стадии общественного развития. Именно в форме культового единства, основанного на почитании общего пантеона и использовании общих капищ, и существовал авторитет центральной власти.

Конфликт, собственно, развернулся между сыном Энунда, Ингьяльдом, и сыном одного из местных конунгов, правивших в одном из подразделений Уппланда, Альбом Ингварсоном. Во время традиционного зимнего жертвоприношения в Уппсале между детьми, предводительствовавшими каждый своей ватагой, случился раздор, ибо шестилетний Альв в чем-то оказался сильнее своего соперника. Ингьяльд так разозлился, что громко заплакал, и его отвели к Свипдагу Слепому, его воспитателю. Свипдаг заметил, что это большой позор, и велел вырезать сердце у волка, зажарить его на вертеле и дать съесть Ингьяльду. Видимо, снадобье оказало свое действие, а возможно, сработал механизм детской психической травмы: с тех пор Ингьяльд стал очень злобным и коварным. Через несколько лет за него отдали замуж дочь конунга Гаутланда (Етланда) Гаутхильд. Авторитет Энунда Дорги был чрезвычайно велик, и конунг Етланда считал за честь породниться с его домом, тем более что предполагалось, что сын Энунда вполне унаследовал положительные качества своего отца.

Ингьяльд, сын Энунда, унаследовал власть отца после его гибели. Показательно, что именно с его правлением, относящимся к первой половине VII в., традиция связывала первые попытки объединительной политики и покушений на власть локальных конунгов с целью ее ограничения либо ликвидации. В этом смысле весьма наивными выглядят попытки Снорри Стурлусона представить эти события как некое возвращение ослабевшего единовластия — такового никогда доселе не было. Тем не менее схема раздробления центральной власти, предложенная в саге, весьма интересна и заслуживает внимания. Со-гласно ей, после разделения державы между братьями конунга Агни «владения и власть конунга стали распыляться в роду по мере того, как он разветвлялся. Но некоторые конунги расчищали лесные дебри, селились там и так увеличивали свои владения» (88; 36). Ингьяльд, придя к власти и став конунгом, решил обуздать всевластие местных правителей и поднять авторитет центральной власти. Для выполнения этой задачи был избран наиболее короткий по тем временам путь. Ингьяльд велел устроить большой пир в Уппсале, чтобы справить тризну по своему отцу. Специально для пира было даже затеяно строительство нового пиршественного дома. Ингьяльд велел отстроить дом не менее просторный и роскошный, нежели собственные палаты в Уппсале, и назвал это сооружение «Домом семи конунгов». Там было приготовлено семь почетных сидений. Во все концы Швеции были разосланы гонцы, через которых Ингьяльд приглашал к себе конунгов, ярлов и других знатных людей. На эту тризну приехали Альгаут, конунг Етланда, тесть Ингьяльда; Ингвар конунг Фьядрюндаланда и его два сына, Агнар и Альв — тот самый, который был в детстве соперником Ингьяльда; Спорсньялль, конунг области Нерке, Сигверк конунг Аттундаланда. Не явился лишь Гранмар, конунг Судрманналанда (Седерманланда).

Шесть конунгов были посажены на престолы в новых палатах. Один из престолов, приготовленных по велению Ингьяльда конунга, пустовал. Все, кто приехал, были размещены в новых палатах, а Ингьяльд разместил свою дружину и всех своих людей в собственном доме. «В то время был обычай, что, когда справляли тризну по конунгу или ярлу, тот, кто ее устраивал и был наследником, должен был сидеть на скамеечке перед престолом до тех пор, пока не вносили кубок, который назывался Кубком Браги. Затем он должен был встать, принять кубок, дать обет совершить что-то и осушить кубок. После этого его вели на престол, который раньше занимал его отец. Тем самым он вступал в наследство после отца. Так было сделано и в этот раз. Когда Кубок Браги принесли, Ингьяльд конунг встал, взял в руки большой турий рог и дал обет увеличить свою державу вполовину во все четыре стороны или умереть. Затем он осушил рог. Когда вечером люди опьянели, Ингьяльд конунг сказал Фольквиду и Хульвиду, сыновьям Свипдага, чтобы они и их люди вооружились, как было договорено вечером. Они вышли, отправились к новым палатам и подожгли их. Сразу же палаты запылали. В них сгорели шесть конунгов и все их люди. Тех, которые пытались спастись, немедля убивали. После этого Ингьяльд конунг подчинил себе все те владения, которые принадлежали конунгам, и собирал с этих владений дань» (88; 36).

Столь блестяще задуманная и исполненная операция обезглавила все могущественные роды конунгов в Швеции. Несмотря на ее явно криминальный характер и нарушение элементарных законов гостеприимства (вряд ли приглашенные конунги предполагали подвох от сына столь уважаемого правителя), Ингьяльд достиг одним шагом немалых успехов в достижении поставленной им самим жизненной цели.

Гранмар, чудом уцелевший благодаря собственной осторожности, крепко задумался. В результате он свел близкую дружбу с одним из шведских вождей викингов, Хьервардом Ильвингом, и даже выдал за него собственную дочь, Хильдигунн. Недовольный сохранением опасного и могучего противника, конунг Ингьяльд на следующий год собрал войско для нападения на владения Гранмара. Тот организовал коалицию, к которой, помимо его нового родственника Хьерварда, примкнул и конунг Эстеръетланда Хегни. Несмотря на такой размах, эта коалиция численно была все же меньше, нежели войско Ингьяльда, которое десантировалось с кораблей в Седерманланде.

В ходе жестокой битвы Ингьяльд вскоре убедился, что приобретенные с помощью обмана и предательства новые земли приносят ему мало пользы. Все войско, набранное в Фьядрюндаланде, Вестеръетланде, Нерке и Аттундаланде, обратилось в бегство и отступило на свои корабли. Сам Ингьяльд получил множество ран и бежал с собственным войском на свои корабли. В этом сражении пали оба его сына, Гаутвид и Хульвид, а также Свипдаг Слепой, его воспитатель. Ингьяльд вернулся в Уппсалу крайне разочарованный результатами этого похода.

Вражда Гранмара и Ингьяльда длилась много лет, пока наконец друзья того и другого не смогли их помирить. Конунги договорились о встрече, встретились и заключили тройственный мир: Ингьяльд, Гранмар и Хьервард, зять Гранмара. Мир, по договору, должен был соблюдаться до тех пор, пока они живы, и был скреплен клятвами верности. На следующий год, весной, Гранмар отправился в Уппсалу, чтобы совершить жертвоприношение, так как было принято весной приносить жертвы за мир. И здесь, в Уппсале, он получил предсказание, что ему недолго осталось жить. И действительно, предательская натура Ингьяльда дала себя знать. На следующую осень Гранмар и Хьервард, его зять, отправились пировать в своих усадьбах на острове Сили. В то время как они пировали, туда явился в одну из ночей конунг Ингьяльд со своим войском, окружил дом и сжег их в доме вместе со всеми их людьми. После этого он подчинил себе владения конунгов Гранмара и Хьерварда и посадил там своих ставлеников.

Хегни из Эстеръетланда и его сын Хильдир часто совершали набеги на Швецию и неоднократно убивали людей Ингьяльда конунга, которых он ставил править во владениях, принадлежавших раньше Гранмару. Ингьяльд и Хегни в течение длительного времени враждовали друг с другом, однако Хегни удавалось вплоть до самой своей смерти удерживаться в своих владениях и противостоять притязаниям Ингьяльда.

У Ингьяльда было двое детей: дочь и сын. Дети Ингьяльда сыграли существенную роль в скандинавской истории. Его дочь Аса, выданная замуж за Гудреда, конунга Сконе, была весьма схожа со своим отцом нравом. Традиция приписывала ей вину Гудреда, убившего собственного брата Хальвдана, отца знаменитого объединителя Северных стран Ивара Широкие Объятья. Ей же приписывалось и убийство собственного мужа. Сын Ингьяльда, известный как Олав Лесоруб, был отослан матерью на воспитание к собственному наставнику Бови в Вестеръетланд.

Традиция повествует, что Ингьяльд конунг за свою бурную жизнь убил двенадцать конунгов, обманув их всех обещанием мира. Поэтому в историю Севера он вошел под именем Ингьяльда Коварного. Судя по всему, Ингьяльду удалось выполнить свой обет на давнем пиру — он действительно был конунгом большей части Швеции. Тем не менее его стиль решения политических проблем в конечном счете не остался безнаказанным. Ивар Широкие Объятья, мстя за убиенных родичей и ненавидя как Асу, так и ее отца, вторгся с большим войском в Швецию из Сконе. Аса еще до этого приехала к своему отцу. Ингьяльд давал большой пир в усадьбе Рэнинге, когда он услышал, что приближается войско Ивара. Собственных сил у него было слишком мало, чтобы противостоять Ивару, к тому же Ингьяльд отлично понимал, что, обратившись в бегство, потеряет последние шансы, так как многие «союзники» будут не прочь напасть на него. В результате он вместе со своей дочерью принял вполне героическое решение, которое прославило на-последок его имя так, как вряд ли прославили бы другие земные деяния. Они с Асой напоили всех своих людей допьяна, после чего подожгли дом. В огне погибли и сам конунг с дочерью, и вся дружина и их ближайшее окружение.

Скачкообразное, а вернее, ступенчатое движение от децентрализации к неким формам единой и верховной власти нашло в Скандинавии продолжение в создании державы, которую удалось собрать на краткое время Ивару Широкие Объятья. Разумеется, речь не шла ни об империи, ни о государстве как таковом. Тем не менее Ивар, завладев Шведской державой, подчинил себе также и все земли данов, а также большую часть страны саксов, пятую часть Англии и «Восточную державу». От его рода произошли конунги датчан и шведов, те, которые позднее были «единовластными в своей стране» (88; 41). Что скрывается под туманным определением «Восточной державы» — сказать сложно. Неизвестно, какие именно земли Восточной Балтики платили дань Ивару. Тем не менее описанные реалии — с исторической и хронологической точек зрения — являются пограничными и переходными от вендельского времени к эпохе викингов. Середина и вторая половина VIII века, к которым приурочиваются последние из описанных событий, знаменовались обращением внимания скандинавов на Запад, в католическую Европу. Цивилизация Севера дозревала до крупных объединительных форм, не нуждающихся, строго говоря, в культовом обосновании и поддержке и основанных на иных принципах.

После смерти Ингьяльда Коварного Уппсальская держава, по словам Снорри, «ушла из рук Инглингов, насколько можно проследить их родословную» (88; 41). После этого главная и основная линия родословия Инглингов перемещается на запад, в Норвегию, с которой и связывается ее дальнейшая слава.

Основу династии Инглингов на норвежской земле заложил сын Ингьяльда Олав. После гибели его отца Олав принужден был бежать из страны, так как подавляющее большинство свеев крайне негативно воспринимали правление Ингьяльда и было счастливо избавиться от столь одиозного конунга. Династия Инглингов, таким образом, в Швеции потеряла к этому времени всякий авторитет, и ее представитель не мог рассчитывать на поддержку населения. Олав отправился в поход с теми немногими сторонниками, которые захотели идти с ним. Он отправился сначала в Нерке, но, когда свей узнали об этом, ему пришлось бежать и оттуда. Олав направился со своими людьми на запад через леса к реке Ета-Эльв, впадающей с севера в озеро Венерн. Там они наконец остановились и занялись обживанием этих диких мест: начали выжигать леса и строить хутора. Вскоре необитаемый до того времени край, где были вполне приличные земли, был заселен и назван Вермландом. Именно тогда свей прозвали Олава Лесорубом. У Олава было двое сыновей — Ингьяльд и Хальвдан. Второй, прозванный Хальвдан Белая Кость, вскоре получил немалую власть на западе Скандинавии, в Норвегии.

Олав Лесоруб был, судя по всему, правителем деятельным, прагматичным и целеустремленным, в определенном смысле даже атеистом. Он открыто пренебрегал жертвоприношениями и отправлением культовых функций, которые лежали на нем как на конунге. Гораздо больше внимания он уделял конкретным хозяйственным задачам и обороне своей новоприобретенной земли. Тем временем Ивар в Швеции наводил новый порядок, и по его настоянию на тингах было объявлено вне закона множество людей, испытывавших симпатии к прежнему правителю. Большинство из них покинуло страну и бежало под покровительство Олава Лесоруба в Вермланд. Но поскольку процесс этот шел массово, избыточный приток поселенцев привел к перенаселению земли, а случившийся неурожай — к голоду. Архаические стереотипы массового сознания — а они, судя по этому случаю, были чрезвычайно архаичными — не позволили вчерашним сторонникам Олава увидеть истинную причину голодовки. Люди сочли, что виноват в этом конунг, ибо с древнейших времен считалось, что именно конунг является источником как урожая, так и неурожая. Откровенно пренебрежительное отношение к жертвоприношениям в глазах народа стало причиной бед; было собрано войско, отправились в поход против Олава и, окружив дом, где он находился, сожгли его в доме, отдавая его Одину и принося его в жертву за урожай. Таким образом, уже в относительно исторически недавнее время конунг пострадал — вполне первобытным образом — за собственное небрежение языческой традицией.

Однако многие из повстанцев, обладая здравым рассудком, сознавали истинную причину голода. Поэтому после жертвоприношения войско двинулось на запад, в Солейяр, где жил сын убиенного Олава, Хальвдан Белая Кость,— жил во владениях своего деда по матери, жены Олава Лесоруба Сольвейг. Дед — конунг Сельви — был убит, а Хальвдан практически насильно выбран правителем. Затем войско двинулось дальше на запад и пришло в землю норвежского племени раумов — Раумарики, которая была завоевана и подчинена, а Хальвдан Белая Кость стал здесь конунгом, обретя наконец собственную вотчину и пустив корни династии Инглингов в Норвегии. Точная дата этих событий нам неизвестна, однако она лежит примерно около 750 г.

Дальнейшая история Инглингов — история постепенного волнообразного укрепления их власти в Норвегии. Начавшись с почти случайной имплантации династии на в общем-то чужую почву, эта история изобиловала поистине драматическими моментами и окончилась постепенным, но неуклонным «собиранием земель», приведшим в конце концов к формированию единого Норвежского государства на рубеже X—XI веков.

Хальвдан Белая Кость был могущественным конунгом, удачливым и мудрым правителем. Он женился на Асе, дочери Эйстейна Сурового, конунга жителей Уппленда. У Асы и Хальвдана было двое сыновей — Эйстейн и Гудред. Хальвдан захватил большую часть фюлька (племенной области) Хейдмерк, а также Тотн, Хадаланд и большую часть Вест-фольда, который в дальнейшем стал главной резиденцией и ядром владений норвежских Инглингов. Ингьяльд, брат Хальвдана, был некоторое время конунгом в Вермланде, однако после его смерти Хальвдан подчинил себе эту область, бывшую их общим отцовским наследством, и до самой своей смерти брал с нее дань, а также назначал туда своих ярлов. Он вполне благополучно, несмотря на многочисленные войны, дожил до старости, умер от болезни в Тотне, а тело его было перевезено в Вестфольд, где и погребено в кургане в Скирингссале (Каупанге) — первом торгово-ремесленном поселении Норвегии, первом про- тогороде-вике.

Сын Хальвдана Белая Кость, Эйстейн, был после него конунгом в Раумарики и в Вестфольде. Он был женат на Хильд, дочери Эйрика, сына Агнара, который ранее был конунгом в Вестфольде. Агнар же был сыном Сигтрюгга — конунга из Вендиля в Дании. У Эйрика не было сыновей. Он умер, когда конунг Хальвдан Белая Кость еще был жив и активно претендовал на соседние земли. Тогда Хальвдан со своим сыном Эйстейном завладели всем Вестфольдом. Женитьба на дочери местного владетеля не только породнила Эйстейна с местной администрацией и нобилитетом, но и связала, через предков его жены, с династиями датских конунгов. Так одним шагом были решены несколько весьма существенных политических вопросов. Эйстейн правил Вестфольдом до самой своей смерти. Конец его был связан с кол-довством и приводит на память, казалось бы, давно забытые нравы прежних Инглингов и их противников. Приведем цитату из Снорри без купюр:

«Тогда в Варне был конунг, которого звали Скьельд. Он был очень сведущ в колдовстве. Эйстейн конунг приплыл с несколькими боевыми кораблями в Варну и стал грабить там. Он брал, что ему попадалось: одежду и всякое добро и орудия бондов. Скот они резали на берегу. Потом они уплывали. Когда Скьельд конунг вышел на берег со своим войском, Эйстейн конунг уже переплыл через фьорд. Скьельд еще видел их паруса. Он взял свой плащ, развернул его и дунул в него. Когда они проплывали мимо острова Ярлсей, Эйстейн конунг сидел у руля, а другой корабль плыл рядом. Были волны, и рея другого корабля сбросила конунга за борт. Так он погиб. Его люди выловили его труп. Его отвезли в Борро и там погребли его в кургане на каменистой гряде у реки Вадлы» (88; 46).

Хальвдан, сын Эйстейна, стал конунгом после него. Это был последний норвежский Инглинг VIII в. Его прозвали Хальвданом Щедрым на Золото и Скупым на Еду. Традиция гласила, что его люди получали столько золотых монет, сколько у других конунгов люди получают серебряных, но жили впроголодь. Этот сюжет послужил источником для исследования чрезвычайно интересного феномена скандинавской раннесредневековой культурной традиции. Речь идет о том обстоятельстве, что социум этого времени видел в богатстве и драгоценностях, обретенных в ходе войны в качестве военной добычи либо подаренных предводителем, отнюдь не материальную ценность. Эти предметы становились носителями мощнейшего заряда харизмы и славы, которая была вполне материальна и транслировалась от человека к человеку. Проще говоря, количество славы и удачи можно было увеличить или уменьшить, и материальными носителями их выступали как раз драгоценные предметы, обретенные воином при определенных обстоятельствах. Именно поэтому отказаться от них, продать, разменять или обменять, прогулять, в конце концов, было для викинга совершенно немыслимо. Вместе с золотом и серебром, добытым на службе конунгу, могла уйти удача, а хуже этого с человеком ничего не могло приключиться — разве только посмертное забвение потомками. В условиях относительно скудного климата и постоянной борьбы общества за существование драгоценные металлы, добытые в боях, становились гораздо меньшей редкостью, нежели продукты питания. Именно поэтому Хальвдан вполне мог беспрепятственно одаривать своих воинов-дружинников золотыми и серебряными украшениями и деньгами, однако испытывал постоянные трудности с элементарным прокормом своего воинства. Продать же либо обменять на еду подаренные конунгом-«кольцедробителем» драгметаллы дружинники не могли и не хотели — такая мысль скорее всего даже не приходила им в голову. Богатства накапливались для того, чтобы никогда не быть использованными по своему прямому назначению — приносить материальную выгоду, удовольствия и удобства. Вот модель культуры, диаметрально противоположной культуре капиталистической. В богатстве видится не его реальная потребительская стоимость, но прежде всего и почти исключительно идеальное наполнение, не вытекающее напрямую из него самого и понятное в основном кругу «земных героев» — дружинников. Те клады, зарывавшиеся скандинавами в землю издревле с целью послужить хозяину на небесах, в Вальхалле — не что иное, как другая грань того же самого представления. Этим же соображением руководствуется знаменитый йомсвикинг Буи Толстый, когда, получив смертельное ранение, прыгает со своего корабля в морские волны, захватив с собой два сундука с золотом (89; 41). Хальвдан был типичным конунгом-викингом, человеком своей эпохи, благополучно сочетавшим управление своими землями и заморскую деятельность. Он был чрезвычайно воинствен, часто ходил в походы со своими викингами и добыл немало богатств. Хальвдан женился на Хлив, дочери Дата, конунга Вестмара. Его главной усадьбой был Хольтар в Вестфольде, где он, как это ни странно, мирно умер от болезни и был погребен в кургане в Борре.

Хальвданом Эйстейнссоном Щедрым на Золото и Скупым на Еду завершается история Инглингов в нашем изложении. Это не означало пресечения династии. Просто наступили новые времена, характеризовавшиеся началом массового движения в Западную Европу и много-тысячными походами за рубежи скандинавского мира. Трудно при этом заметить сколько-нибудь существенные перемены во внутренней жизни скандинавских стран. Вышеприведенное не должно заслонять от нас того обстоятельства, что отчетливое осознание государственного единства, монархической власти и некой унификации было в принципе чуждо людям того времени. Снорри, Саксон и другие, писавшие свои труды в эпоху становящегося централизованного государства и единой королевской власти, навязывали представление о централизации предшествующим временам. В действительности никаких династий, владевших всеми землями свеев, данов или норвежцев, не было и не могло быть. Племенные княжения были гораздо более локальными, и лишь изредка возникали формы более пространного объединения. Устойчивая власть династии на большой территории — конструкт средневекового книжника, экстраполированный на прошлое и ему навязанный.

Единственное, что может в действительности отделить эту эпоху от предшествующих,— это первые, пока еще достаточно робкие, попытки создания государств, объединяющих довольно значительные по тем временам территории, причем не только в рамках древних племенных границ, но и на межплеменной основе. Претензии наиболее амбициозных правителей начинают простираться на сопредельные им земли — те, на которые не распространялась власть их предшественников. Возникает — и это вдвойне удивительно на фоне слабости прото-государственной власти, ее институтов, отсутствия традиций — тенденция объединения под одной рукой не просто собственных фюльков, не просто присоединения к ним нескольких клочков земли соседа,— нет, конунги VIII в. претендуют на поистине общесеверный масштаб своей власти. Именно это столетие породило несколько относительно успешных опытов создания межплеменных «империй», из которых наибольших масштабов, размаха и значения достигло объединение земель под рукой Ивара Широкие Объятья. Пожалуй, именно это обстоятельство — и только оно одно — позволяет нам говорить о некой качественной границе исторических процессов, пролегшей по VIII столетию. Иных «разломов» в скандинавской истории в этот период не наблюдается. Последний из них пришелся, судя по всему, на V—VI века, когда на первый план вышел феномен морского похода — «викинга».

Быть может, самое существенное европейское событие, которое поставило относительно непреодолимую преграду между Севером и Югом,— крещение в 804 г. континентальных саксов, последовавшее после окончания тридцатилетних войн Карла Великого. Этот акт, оторвавший от континентального «плаща» германских племен последний языческий лоскут, создал надежную преграду между католическим континентом и языческими полуостровами. Преграду, которая, несмотря на все старания миссионеров уже начиная с первой половины IX века, оставалась практически непреодолимой и несокрушимой. Эта преграда фактически была совершенно эфемерна, ибо лежала в сфере идеологии, однако именно это делало ее столь прочной и несокрушимой. Только к концу XI века, с окончанием походов викингов, крещением всей Скандинавии и истинным объединением Европы, сопровождавшимся переходом ее к внешней экспансии, преграда эта рухнула окончательно, оставив, однако, по себе многочисленные памятники и реликты.

Хочется отметить, что история Скандинавии I—VIII века, реконструируемая по письменным источникам, не является, по крайней мере в основной своей части, стопроцентной истиной. Да мы и не стремимся к ней относиться таким образом. Литература, посвященная критике источников и историко-литературным исследованиям, практически необозрима (112; 592) и не дает нам права утверждать что-либо со всей определенностью. Однако в той традиции, которая дошла до нас, запечатлены как исторические события, концентрация которых даже на общеевропейском фоне «темных веков» беспрецедентна, так и отпечаток их восприятия самими скандинавами относительно близких к этому времени эпох. Это особенно важно. Культура, собственно, и начинается с саморефлексии, и восприятие прошлого, его образ порой значат для нас так же много, как и оно само. К тому же, в конце концов, это единственная положительная историческая информация, которой мы располагаем. И проигнорировать ее было бы крайне нерационально.

Цитируется по изд.: Хлевов А.А. Предвестники викингов. СПб., 2019, с. 49-73.