Польша: золотой век [XVI] (Погодин, 2002)

После того, о чем рассказано в конце предшествующей главы [см. Польско-Литовское государство: основание и развитие], как будто странно говорить о «золотом веке» в Польше. Между тем 16-ый век является, действительно, временем особенно блестящего развития польского государства: в эту именно пору Польша выдвигает ряд замечательных писателей, которые пишут не на латинском, а уже на родном языке; в этом столетии совершается окончательное соединение Польши с Литвой, а внешнее могущество ее грозит очень сильно и Москве. С другой же стороны, те недостатки в строе государства, которые привели это последнее, лет двести спустя, к полному упадку, еще не успели принести вредных плодов, не были даже особенно видны, а напротив: на той свободе, которой пользовалась шляхта, выросла высокая и разносторонняя культура.

Вот почему справедливо можно назвать 16-ый век в истории польского государства золотым. С самого начала своего он был удачен. Рано умер неспособный Александр, и заменил его даровитый и энергичный брат Сигизмунд. Он не был уже молод и перед тем прошел трудную школу жизни. Старшие братья дали ему в уделе маленькое, бедное, полу-онемеченное княжество в Силезии, а он сумел и увеличить свои владения, и хорошо устроить их. Недаром один из современных поэтов восхвалял за это князя в следующих словах: «Ты нам вернул, величайший из Ягеллонов, спокойствие и безопасность. Тебе обязан купец, что может без тревоги спокойно заснуть со своим богатым товаром, где бы ни застали его закат солнца или полдневный зной. Не обращая внимания ни на знатность, ни на могущество обидчика, ты принялся мстить всем чудовищам, которые пили нашу кровь. Господин и слуга, делившие между собой плоды преступления, висят по твоему приговору на одном крюке.

Первый раз при тебе задрожал перед позорным столбом могущественный злодей».

Выборы Сигизмунда произошли с необычной быстротой; медлить было невозможно: московский князь Василий Иванович уже подготовлял переход Литвы к России. Поэтому уже через несколько недель после смерти Александра выбрали и короновали нового короля. Народ приветствовал его очень любовно, выходил на встречу Сигизмунду, а в одной дерев[1]не перед королем шел крестьянин и пел «Богородицу», за что и получил в подарок шесть грошей.

От Александра новый король получил в наследство очень запутанные отношения с соседями и несметные долги. Дело дошло до того, что была заложена за шесть золотых даже кухонная посуда короля. Но Сигизмунда знали, ему доверяли, и шляхта добровольно согласилась возложить на себя новый взнос, который дал казне 70 000 золотых. С этими деньгами уже можно было говорить и о найме войск, и о разных предприятиях, которые дали королю крупные денежные суммы. На них Сигизмунд нанял два войска, по нашему теперешнему взгляду, очень маленькие, но по тогдашнему - значительные; в одном зи них было 500 всадников и 200 пехотинцев, а в другом 663конныхи1900 пеших солдат.

Приходилось прежде всего усмирять бунт, поднятый одним из вельмож, Глинским. Этот гордый литовский князь завязал сношения с Москвой, назвал себя великим князем литовским и предложил московскому князю два города, Киев и Смоленск, а московский великий князь Василий Иванович заявил свои права на все западные области, занятые православным русским населением.

Так началась борьба из-за Малороссии и Белоруссии, которая продолжалась почти триста лет и закончилась только с полным распадом польского государства. На этот раз перевес оказался еще на стороне Польши, и Глинскому пришлось искать спасения у московского князя. Впрочем, все-таки Сигизмунд должен был уступить Василию Ивановичу несколько литовских городов, которые завоевал его отец, Иван III. Дело в том, что польскому королю опять грозила опасность со стороны молдавского господаря.

По поговорке: «хвост вытащить (кулик из болота), нос увязнет; нос вытащить, хвост увязнет», - польский король никак не мог разделаться со всеми своими врагами. На этот раз ему пришлось заключить поскорее мир с московским князем и идти в Галицию защищать Львов от хитрого полуазиата, молдавского господаря, который то прикидывался другом Польши, то вдруг выступал против нее. На этот раз ему не было большой удачи. Львова он не взял, но зато разгромил другие русские города и с большой добычей вернулся в Молдавию. Но следом за ним поспешил туда же польский полководец: и он разграбил несколько городов, только уж молдавских, взял тоже большую добычу и направился домой. По дороге на его войско напали волохи, в соединении с татарами и турками, но только неудачно: поляки одержали полную победу и с торжеством вернулись на родину.

Если мы спросим, что из всего этого похода вышло, то ответ будет довольно печальный: груды развалин на месте прежних сел и городков, тысячи испорченных жизней, калек и сирот, и для чего все это? Ведь ни польский король, ни молдавский господарь не приобрели в конце концов ни пяди новой земли, а имущество, которое они награбили у мирных, ни в чем неповинных жителей, вовсе не было их избытком. Это было то необходимое, что было надобно для поддержания известной культурной жизни, как в Галиче, так и в Молдавии. Так вражда государей и их жажда приключений и легкой славы падает тяжелым бременем на население, которое с великим трудом идет по пути развития своих умственных сил и богатств.

И вот после такого блестящего похода, когда, казалось бы, сокровища короля были несметны, в его казне нашлось всего 69 золотых. Достойный результат военных подвигов! А какие же средства принуждения были в руках у короля, если кто-нибудь из сильных людей не хотел платить подать? Разумеется, никаких. Достаточно сказать, что после молдавского похода духовенство обязалось внести в пустую казну государства свыше 200 тысяч золотых, а заплатило едва шесть тысяч. Да и то еще было хорошо! Говорят, что король Сигизмунд пользовался особым расположением и доверием шляхты, и она помогала ему в денежных делах. Что же было с другими королями!

А Сигизмунду очень нужны были деньги и уже не для какого-нибудь похода, а просто для обороны государства. Едва закончилась война с Молдавией, как новые тучи поднялись на Польшу: московский князь деятельно готовился к войне и заключил союз с некоторыми европейскими государствами. Но не дремал и польский король. Он твердо решил преобразовать государственное хозяйство и завести постоянное войско: ополчение всей шляхты, которое производилось раньше в случае войны, оказалось слишком неудобным и хлопотливым делом. Уже большая часть западноевропейских государей предпочитала не поднимать своих рыцарей на войну, а собирать с них деньги и на эти деньги нанимать специалистов ратного дела, т. е. разных свободных людей, которые сделали своим обычным занятием войну.

Для этого же Сигизмунд был принужден преобразовать и саму систему налогов. Дело в том, что шляхта платила с своих имений одинаковый для всех и незначительный налог; но имения были разные по вели[1]чине и плодородию, и нужно было придумать более справедливую и равную подать. План такого преобразования предложил один из самых замечательных людей Польши 16-го века, гнезинский архиепископ Лас[1]кий. По его плану следовало создать государственную казну из налога с доходов, получаемых не только шляхтой, но и духовенством.

Однако и на этот раз корыстолюбие духовенства разрушило полезный план: оно обязалось внести 40 000 золотых, дало же и на этот раз всего 7 тысяч.

Враждовала между собой и шляхта, сводя личные счеты и всего менее думая о благе отечества. Прав был Сигизмунд, когда в огорчении писал: «Лишнее работать для добра тех, которые не желают своего добра, гнушаются им»). Таким образом, план создания крепкого постоянного войска в Польше совершенно разбился о себялюбие и корыстность высших сословий. Доходы государственной казны едва покрывали половину того, чего требовали неизбежные расходы: другую половину король должен был добывать, где и как мог.

А между тем время было такое, когда, казалось, было бы пора думать и о государстве. Начиналась новая война с московским князем, который уже успел взять Смоленск. Сигизмунду пришлось прибегнуть к старому способу ведения войны, объявить ополчение и двинуться поскорее под Смоленск. На этот раз ему была удача: московское войско, полагаясь на свой громадный численный перевес, никак не ожидало, что несколько тысяч поляков и литовцев нападут на него. А те напали на рассвете, когда москвичи крепко спали. С перепугу никто и не думал защищаться.

Польская конница гнала перед собой московское войско, и многие из него полегли в чистом поле или утонули в речке. Польский король отобрал Смоленск. Эта победа сразу подняла его в глазах соседей, и недавние враги становятся в скором времени предупредительными и пре[1]данными друзьями.

А произошло это оттого, что немецкий император давно уж зарился на корону Венгрии и Чехии, которая принадлежала брату Сигизмунда, Владиславу. Обстоятельства сложились так, что с помощью брачных уз можно было надеяться присоединить эти короны к Австрии, т. е. к владениям императора, и вот он усердно принялся ухаживать за обоими Ягеллонами. О старой распре, о союзе с Москвой против Польши не было уже и речи.

В это время польская королева Варвара разболелась и умерла. Как ни любил ее уже стареющий Сигизмунд, но в обычаях эпохи не было, чтобы король оставался вдовым. Надо было искать новую жену, и император предложил посватать короля к итальянской принцессе Боне, которая славилась красотой и богатством. Сохранился список ее приданого: мы находим здесь массу дорогих парчовых и бархатных платьев, но всего две-три рубашки, да две простыни. Это очень ярко рисует время. Страсть к чистоте, опрятности для себя, а не напоказ, создается только известным развитием образованности. В старые времена люди ели жирную говядину прямо руками, не имели носовых платков, спали на грязных простынях, но зато одевались в шелковые одежды, украшенные звоночками и погремушками. Мы, современные люди, одеваемся просто, но чисто, и по тому, как народ дорожит чистотой своих одежд и жилищ, можно судить об уровне его образованности.

Как бы то ни было, с королевой Боной в Польшу пришло много нового. В Италии поэты, ученые и художники только и мечтали о том, чтобы «возродить на новой почве старую латинскую и греческую жизнь с ее литературой, искусством, а пожалуй, и язычеством. Особенностью же этого возрождения было то внимание, которое уделялось личности человека. Средние века видели задачу человеческой жизни в отказе от земных удовольствий, от требований «тела»: только отрекшись от них, можно спасти душу.

Совсем иначе смотрела на задачу человека новая пора. Заимствуя у древних греков и римлян их понимание жизни, итальянские поэты 15-го века заявляли, что жить следует уже для наслаждения теми красотами, которые окружают человека в природе, теми радостями, которые дают любовь и поклонение поэзии. Внутренние сокровища человеческого духа только теперь становились понятны людям, проникшимся учением «гуманизма» 1, и потому всюду, куда он ни проникал, зарождалась чудная поэзия. Так от дыхания животворящего ветерка распускаются цветы на почве, которая еще вчера казалась бесплодной.

Влияния «гуманизма» приходили в Польшу и раньше, но со всей силой они устремились в нее лишь тогда, когда вместе с королевой Боной в Краков отправились и ее придворные. Королева привезла с собой новые вкусы, новые требования, и, угождая им, Сигизмунд пере[1]страивает старый Краковский замок, окружает себя певцами и поэта[1]ми, а шляхта соперничает в желании показаться прекрасной королеве не хуже итальянцев.

И сам король был поклонником новых взглядов на жизнь. Вообще, это бьш человек чрезвычайно умный, осторожный и дальнозоркий. Только этими качествами можно объяснить его поведение по отношению к турецкому султану.

Он отлично понимал, что с турками Польша должна ладить, и что европейские государи кричат о Крестовом походе против турок только для отвода глаз, а на самом деле преследуют собственные, совсем не возвышенные цели. И вот на все эти подговаривания Сигизмунд отвечает тем, что заключает дружеский мир с турецким султаном.

Значит, с этой стороны Польша могла на некоторое время успокоиться; брак Сигизмунда с итальянской королевной, посватанной ему императором, расположил в его пользу и этого последнего. Оставался еще один сильный враг, московский князь, который не переставал тревожить Литву ежегодными нападениями; но полководцы Сигизмунда их отбивали, и, наконец, князь прислал в Польшу посольство с предложением мира.

Так искусной и умной политикой Сигизмунду удалось доставить своему королевству покой, в котором оно давно уже нуждалось. К сожалению, ненадолго: политика, построенная на личных отношениях, рушилась очень легко. Умер император Максимилиан, и опять польскому королю приходилось изворачиваться между союзниками и врагами. А в казне было пусто, и войска постоянного не было; значит, оставались слова и обещания.

И так во все время царствования Сигизмунда один враг поднимался на Польшу за другим: то отказывался от повиновения ему генерал немецких рыцарей, скинувший с себя монашеский плащ и объявивший себя светским государем, то страшное поражение польским войскам наносил турецкий султан, то задирал опять молдавский господарь, или шел войною на Литву великий князь московский. Король метался во все стороны, созывал шляхетские ополчения, посылал своих послов, грозил или одаривал. Так, скрипя во всех своих частях, медленно тащился по рытвинам и ухабам тяжелый рыдван польского королевства.

А внутри государства происходили такие раздоры, что старый ко[1]роль решил еще при жизни своей короновать сына, десятилетнего мальчика, так что в Польше было одновременно два короля, но правил только один. Вторая жена Сигизмунда, итальянка Бона, была умная и даровитая женщина, но очень жадная на деньги. Пользуясь своим влиянием на мужа, она продавала должности, и не только светские, но и духовные; это было одним из источников непрерывной вражды между знатными родами и королевой. Все как-то валилось из рук. Внутри государства шли раздоры, извне грозили противники, которые все усиливались: возникала Пруссия, росла и мужала Москва. А король был уже очень стар; под конец жизни он страшно растолстел, и, наконец, в 1548 году умер от апоплексического удара.

Незадолго до его смерти Польша обогатилась молодым литературным талантом. Это был поэт Рей, человек, вышедший из шляхетской среды и отлично отражающий ее вкусы и требования. Посмотрим же, как он рисует себе привольную шляхетскую жизнь в поместье, где дворянин чувствует себя полным хозяином, не уступающим, пожалуй, самому королю.

Как, например, хорошо ему осенью. Вот он едет с гончими на охоту, выезжает на поле, а там перекликаются, словно флейты, дикие фазаны, и охотник трубит и покрикивает, преследуя их. А то выбежит зайчик. Разве не наслаждение погоняться за бедным зверком, и как приятно поймать его живым и принести домой. Как растет после этакой охоты жизнерадостность, сколько прибавится доброй крови в теле, «И все здорово, все мило», восклицает певец шляхетских радостей.

«Приедешь домой голодный-преголодный, а там уж все ждет тебя: на столе наставлены грибки, рыжики, наловлена птица. И это не малая история, и барин (пан) иногда охотно засиживается дома. Выглянет на минутку, а в усадьбе вынимают медь, или стригут овечек, или собирают фрукты, прячут, а иные сушат; репку, капусту складывают в погреба, укладывают, а кое-что и сушат, и так все это мило, все смеется, всего вдоволь; остается только досмотреть, чтобы все было сделано в порядке».

«Придет зима. Мало ли удовольствия тому, у кого есть леса и угодья со всяким зверем, поохотиться за ним, а если удастся убить, подарить приятелю или сохранить для себя. Плохо ли дело серночка или волчок, плохо ли их ловить капканом? Разве не весело поездить с борзыми на охоту, расставить сеть на тетерева или покрыть сеткой куропатку? А поездив, поохотившись, вернуться домой; комната теплая, печка топится, хозяйка уже наготовила разных кушаний, а в великолепной чаше пива плавают греночки, точно караси. После обеда надо пройти на гумно, посмотреть, хорошо ли трусят колос, правильно ли кладут солому, старательно ли прячут мякину. А так и винцо, и мясо, и пивко зажиточный человек может иметь даром. А если еще Господь Бог дал деток, то эти разбойники шалят, жена с барышнями шьет; они между собой разговаривают, или кто-нибудь рассказывает. И чего тебе нужно еще? Чего тебе недостает, чтобы чувствовать себя счастливым и честным человеком?»

Так Рей описывает привольное и счастливое житье помещиков-дворян. Он нисколько не задумывается над вопросом, так ли хорошо живется и крестьянам, которые доставляют пану возможность устроить себе из жизни сплошной праздник. Однако и легкомысленный шутник Рей иногда останавливается над вопросом, к чему приведет Польшу весь этот раз[1]гул шляхты, и тогда из-под пера его выходят совсем другие мысли.

Так, в одном стихотворении он восклицает: «Что это с нами делается, что мы ни на что не обращаем должного внимания? Мы могли бы быть страшны людям, а между тем боимся своей тени; знаем, что это произошло от плохих порядков, а как пособить, не знаем. Но верь мне, что можно назвать полоумным того хозяина, который не тушит огня, пока он тлеет, а начинает заливать, когда уж разгорелся пожар».

Еще серьезнее смотрит на дело другой писатель, которому принадлежит почетное место в польской литературе. Это Фрич Моджевский, написавший замечательное сочинение об «Исправлении государства». Он верно понял, в чем заключается больное место польского государственного строя. Рей восхищается положением шляхтича, тем, что над ним, можно сказать, и закона не было; а Моджевский справедливо указывает на опасность, которая грозит Польше от этого неравенства сословий. Он прямо-таки советует уничтожить право помещика судить своего крестьянина и требует учреждения одинаковых судов для всех. Это была пре[1]красная и справедливая мысль, но, к сожалению, она не встретила сочувствия среди шляхты, которая отстаивала прежде всего свои права.

Мало было людей, которые хотели вывести государство из затруднений, но много таких, которые легкомыслием или отсутствием патриотизма причиняли ему новые беды. Таким был, напр., умный и ловкий священник Ожеховский.

На западе в это время распространялось лютеранство. Оно нашло поклонников и в Польше; сам поэт Рей сильно клонился в сторону новой религии, да и вообще среди шляхты было не мало людей, очень ей сочувствовавших. От этого нелады еще возросли. Прежде хоть церковь соединяла в одно целое пеструю шляхту, а теперь не стало и этой сдержки.

Понятно, что каждый волен верить в Бога так, как велит ему совесть. Но худо, если человек руководится при этом житейскими расчетами на выгоду. Тогда он все будет вихляться с одной стороны на другую, а если он притом человек умный и влиятельный, то вред, который он принесет, будет очень велик.

Так случилось и с Ожеховским. Он задумал жениться, а так как католическая церковь не позволяет своим священникам вступать в брак, то он поступил против ее предписаний, а потом стал грозить переходом в новую веру. Его интриги и хитрости были большим соблазном для простодушных людей, которые прежде крепко держались родной веры.

Так и во внутренней, и во внешней своей жизни Польша сильно страдала от неурядиц. Но то же переживали и соседние государства, и это пока спасало Польшу. Во всяком случае, она сравнялась с ними своей культурой, а это было большим шагом вперед.

Но международное положение Польши все-таки было не высокое. Не будем удивляться, что нами пренебрегают, что нас презирают, что над нами смеются, потому что большая часть кормчих нашего корабля спит, другие не умеют справиться с рулем, а третьи не в силах бороться с противными ветрами». Так восклицал незадолго до смерти Сигизмунда I один из краковских каноников.

При таких условиях вступил на потрясенный польский престол новый король, Сигизмунд Август, умный и осторожный государь. По сравнению с отцом, еще при жизни которого он короновался, он производит впечатление человека совсем другой эпохи, чем старый Сигизмунд. Тот еще человек средних веков, хотя и интересующийся новыми веяниями, но теснее связанный с эпохой Казимира и Ягайлы, чем с ними. Совсем другое дело его сын. Мать его, итальянка Бона, привезла в Польшу и приемы хитрой итальянской политики, и вкусы итальянских принцесс с их изнеженной роскошью и, что гораздо важнее, с их новым пониманием человека.

И Сигизмунд Август нам гораздо ближе и понятнее, чем его отец. Он дитя тех стремлений и тех взглядов, которые, пожалуй, не отжили до наших дней. Это обнаруживается уже в его отношении к жене. Гуманизм создал новое понимание любви, которое было чуждо средним векам, он очень высоко поставил женщину и обязанности мужчины по отношению к ней. В душе средневекового человека глубоко таилось убеждение, что женщина существо низшее: рыцарское уважение к даме отличалось всегда отвлеченным, условным характером, и не было тесно связано с постоянным, житейским уважением мужа к личности и правам жены.

Гуманизм создал это уважение, и король Сигизмунд Август стоит на высоте его требований. Еще до вступления на престол после смети отца он женился тайно на княжне Радзивилл. Вельможи короля чувствовали себя оскорбленными этим браком, который давал одной дворянской семье преимущества перед другими. И вот на сеймах короля засыпают грубыми упреками; вельможи довольно ясно указывают, что не согласятся признать его королем, если он не разведется с Варварой; мать короля, Бона, интригует против молодой королевы. Но все напрасно. Решительно и сурово Сигизмунд объявляет, что скорее откажется от престола, чем от жены, с которой его соединил Бог, и вельможи уступают, а мел[1]кая шляхта встает на сторону короля. Духовенство вынуждено короновать Варвару королевской короной, и сама старуха Бона присылает послов с поздравлениями и выражениями готовности помириться.

К сожалению, милая и кроткая королева жила недолго. У нее сделалась страшная болезнь (вероятно, рак), которой тогдашние врачи не могли понять, и она угасла на руках мужа, который не отлучался от нее ни на минуту. По желанию Варвары, ее похоронили не в Кракове, а в Вильне, и весь длинный путь между этими городами король проехал верхом вслед за гробом, а черную одежду он носил до самой своей смерти.

Новым человеком Сигизмунд Август представляется и в делах веры. Польша переживала вместе со всей Западной Европой период сильнейшего религиозного брожения. В Швейцарии возникла новая религиозная секта Кальвина, в Германии крепко утвердилось лютеранство, в Италии Социн задумал воскресить арианскую ересь. Все эти учения проникли в Польшу и здесь нашли отличную почву для своего распространения.

Дело в том, что и в Польше недовольство католическим духовенством давно уже подготовлялось в тиши. С приездом Боны испорченность духовенства начала быстро расти: ее излюбленными средствами были подкуп и хитрость, к которым издавна прибегали итальянские политики. На эту удочку королева ловила себе приверженцев и среди польского духовенства и ими замещала епископские кафедры.

При таком положении вещей нравы духовенства не могли не испортиться, а еще более этому содействовало то обстоятельство, что в руках его оказались громадные богатства, тысячи деревень и имений. Рим был далеко, власть духовного владыки католического мира, папы, давно уже утратила свою силу и обаяние, а в Польше, где свободолюбивая шляхта добилась чуть не полной независимости от всякой светской и духовной власти, наступило безначалие и в жизни церкви.

Один из современников этой эпохи писал, что «бессилие духовенства дошло до того, что теперь братья безнаказанно женятся на сестрах, дяди на племянницах и т. п.; есть и такие, что имеют по две жены или вступают в брак с чужими женами». Некоторые по несколько раз переходили из одной веры в другую, в зависимости от того, как им было выгодно в настоящую минуту. Девушки из хороших семей без колебаний выходи[1]ли замуж за ксендзов, нарушавших обет безбрачия. Приходы раздавались нередко, в виде доходной статьи, несовершеннолетним или даже детям, родители которых нанимали от себя для совершения таинств и обрядов какого-нибудь бедного и невежественного священника.

Не в лучшем состоянии находилось и высшее духовенство. Епископы жили по своим поместьям, хозяйничали, а доходы отдавали не церкви, а собственной родне; священных книг у них не было, а обряды они совершали так небрежно и неумело, точно в первый раз отправляли богослужение. Так жалуется на духовенство один из официальных документов 1554 года.

Из всего этого вытекала необходимость привести прежде всего в по[1]рядок церковные дела. Король Сигизмунд Август, сговорившись на сейме 1555 года со шляхтой и вельможами, отправил в Рим посольство, которое должно было просить у папы согласие на следующие важнейшие реформы: 1) богослужение на польском .языке; 2) причастие телом и кровью Христовыми; 3) разрешение священникам жениться и 4) созыв все[1]народного собора для устройства дел церкви.

Эти реформы должны были сблизить католическое вероисповедание с православным, и уже потому Рим никак не мог бы пойти на них. Естественным образом, папа увидел в самом стремлении к ним бунт и решил бороться против него.

На этот раз папа отправил в Польшу грубого и жестокого кардинала, который славился своей враждой ко всяким еретикам. Однако в Польше сознание своей независимости от церкви было так развито у шляхты, что кардинал уехал, ничего не добившись, а только вызвав страшное ожесточение против себя. «Вот исчадие змеиное!» кричали дворяне, увидя на сейме ненавистного кардинала. Так папе и пришлось вернуть его в Рим, и подумать о других средствах борьбы. О них мы скажем немного ниже.

Между тем в Польше подготовлялись очень важные события, которые в значительной степени отразились на дальнейшем развитии как Польши, так и России. Завязывалась борьба из-за Балтийского моря. Раньше между двумя славянскими государствами была одна спорная земля, русские земли, входившие в состав Литовского княжества. На них изъявляли справедливые притязания и московские государи, которые со времени Ивана Грозного стали называть себя уже не великими князьями, а царями. Титул царь значит совершенно то же, что император, и таким образом Московский царь признавал себя равным светскому главе католического мира, императору Римской империи. А это указывало, какую силу чувствовал у себя новый царь.

И вот теперь возникало новое яблоко раздора. Им послужило побережье Балтийского моря, заселенное латышами и эстонцами и занятое немецкими рыцарями, которые с крайней жестокостью поработили туземцев. Когда Немецкий орден, на поморских землях, стал терять свое политическое значение, то прибалтийские рыцари оказались вынуждены отдаться покровительству одного из своих сильных соседей, т. е. Польши или Москвы. Они предпочли первое, и так между Польшей и Россией должна была начаться новая война.

Благодаря этому, Польша приобрела очень значительные земли, через которые направлялась вся торговля из Восточной Европы в Германию и Англию, но вместе с тем ей пришлось начать войну с Иваном Грозным, которая тянулась девять лет и кончилась, собственно, ничем. В тех условиях, в каких тогда находилась Польша, самые победы падали тяжелым бременем на разоренное государство, которое постоянно должно было опасаться и других своих врагов - Австрии, Пруссии, Турции, Молдавии.

Поэтому Сигизмунд Август давно уже задумал внести некоторые важные преобразования в строй своего государства. Несмотря на все по[1]мехи, он добился своей цели. Один от современников этого умного государя уверяет, что он поразительно хорошо управлял своим народом, от[1]лично знал обо всем, что делается в государстве. Пользуясь этим своим знакомством с правящими классами народа, Сигизмунд Август решил переменить политику: до сих пор он опирался на вельмож, а теперь стал прибегать, прежде всего, к содействию мелкого дворянства, шляхты.

С помощью ее королю удалось отобрать в казну имения, принадлежавшие государству, но захваченные вельможами и духовенством. Эта мера сразу дала государству большие суммы денег. Но оставалось еще объединить две части государства, Корону (как называлась Польша) и Литву. До того времени они имели разные сенаты, разные сеймы; наконец, и самое их отношение к династии было различное: потомки Ягайлы считались прямыми владельцами Литвы, где и бояре иначе смотрели на короля, чем польская шляхта.

Между тем долго оставаться так не могло. Сигизмунд Август был бездетен. Новый брак с австрийской принцессой, сестрой первой его жены, оказался опять-таки неудачным: король умер бездетным.

Естественно было поэтому, что, умирая без прямых наследников, заканчивая собой династию Ягеллонов, король хотел передать государство своим преемникам крепким и объединенным. Этого требовали и новые земельные приобретения, так называемые Инфлянты, т. е. восточное побережье Балтийского моря, Рига и к ней прилегающие земли. Они были присоединены, собственно, к Литве, тогда как король давно уже чувствовал себя государем, прежде всего польским.

Сигизмунд Август подготавливал в продолжение десяти лет окончательное соединение Литвы с Польшей, которое было завершено на сейме в Люблине в 1569 году. Литовские вельможи были против этого соединения; они чувствовали больше влечения к православной Москве, и не будь Иван Грозный страшным для своих подданных, Литва склонилась бы, может быть, к соединению с Россией. Более того: в самой Польше была сильная партия, желавшая поставить московского царя польским королем после смерти Сигизмунда Августа. Литовцы боялись, что с окончательным соединением их родины с Польшей они утратят свою народную культуру, что поляки нахлынут в Литву и составят здесь влиятельный класс богатой и свободной шляхты. Все это и случилось в действительности.

Для того, чтобы не допустить до Унии, послы Литвы уехали из Люблина, но тогда король своей властью великого князя Литовского присоединил Волынь, Украину и Полесье к Короне. У видя, что дальнейшее сопротивление невозможно, литовцы вернулись в Люблин и согласились подписать Унию. По этому документу, «Польская Корона и Великое Княжество Литовское составляют одно нераздельное и неразлучимое тело; также не разные, а одна Республика 2, которая спаялась и связалась из двух государств в один народ».

Три года спустя король скончался, завещая недавно соединившимся частям отныне единого государства «любовь и единство». «А который из этих двух народов, - пишет король, - принявши от нас с благодарностью унию, будет крепко держаться ее, тому мы даем благословение». А тем, кто станет стремиться к разрыву заключенной связи, король грозил проклятием и Божьим гневом.

Так, при Сигизмунде Августе пределы Речи Посполитой расширились: она подходила на север почти к самому Финскому заливу, а на юге ее границы едва не касались Черного моря. Вся Белоруссия, половина Малороссии, Литва, Эстония и Латыши, а также Брандербург входили в состав этого обширного государства, которое могло бы быть очень богато и сильно, если бы не недостатки в его внутреннем строе.

Польша нуждалась в сильной государственной власти, которая могла бы подчинить мощной рукой интересам государства противоречивые и мелкие интересы двух главных сословий, вельмож (магнатов) и простой шляхты. Но, к сожалению, этого не было: только имея преданность себе в сенате, совете вельмож, и на сеймах, съездах шляхты, король мог с грехом пополам проводить самые необходимые дела. Но сколько при этом приходилось тратить энергии на пустяки, сколько нужно было хитрости, уговоров, борьбы.

А между тем становилось все более ясно, что дворянство хлопочет только о себе, и что действительные нужды государства не найдут у него отклика. Достаточно сказать, что оно собственными руками разбило источник, из которого Польша, вечно нуждавшаяся в деньгах, получала свои главные средства. Именно, на сейме 1565 выработано запрещение вывозить товары за границу; впрочем, это не позволялось только польским купцам, а купцы иностранные и шляхта могли, сколько угодно, вывозить товары из глубины Польши. Не довольствуясь этой мерой, сейм отдал города в управление вельможам - старостам.

Последствием этих неразумных мер был совершенный упадок торговли в Польше. Города запустели, обеднели, городское сословие потеряло прежнюю независимость и охоту к развитию промышленности и торговли. А между тем, именно от него Польша могла ждать для себя пользы.

Дело в том, что молодое дворянство, некогда наполнявшее Краковский университет, обленилось и предпочитало сидеть не за скучными лекциями магистров (учителей), а за кубками с душистым венгерским вином, за столами богатых панов. У становился обычай, что шляхетская молодежь съезжалась ко дворам магнатов и здесь приобретала светский лоск, охоту к политике, привычку покричать из-за какого-нибудь пустого вопроса. Это развивало известную несерьезность в важных делах, а вместе с тем дворянскую спесь и болтливость. Еще хуже было то, что бедная шляхта приучалась тереться около богачей, прислуживаться к ним, продавать свой голос на сейме на подарок, расположение, улыбку магната.

Те, кто был побогаче и развитие, стремилась за границу, в какой-нибудь немецкий или итальянский университет или в Париж. Здесь польская молодежь приобретала и новейшие направления мысли, и самые современные вкусы в искусстве и литературе. Это последнее было, конечно, очень полезно для Польши: благодаря наплыву европейских поэтов в Кракове и постоянным связям с Западной Европой, Польша заняла почетное место среди других католических государств и гораздо раньше России приобщилась к западноевропейской культуре. А эта последняя оказалась культурой общечеловеческой. Лишь два славянских народа, польский и чешский, стояли тогда на уровне европейских народов, тогда как сербы и болгары томились под игом турок, а Россия была занята своим особым, важным делом, - преобразованием старого государства в новое.

Впрочем, это можно сказать про Польшу лишь с известным ограничением: в чешском народе к культурному движению приобщались все классы народа, в польском только самый верхний, а простой народ оставался в полном пренебрежении; никто не заботился об его правах, никто не думал и о поднятии знаний в народной массе. Краковский университет, который еще в 15 веке был главным рассадником знаний в Польше, совсем опустился: богатая шляхта ездила учиться не в Краков, а в Париж, Германию или Италию, откуда привозила и новые вкусы, и новые направления в разработке наук. Между тем к своему родному университету она относилась с полным пренебрежением: немудрено, что учителя в нем были плохи, а среди студентов преобладали «плебеи», как выражались тогда, т. е. дети мещан. Иначе не могло и быть при тех мизерных суммах, которые отпускались на университет.

Один из профессоров этого последнего обратился на сейм 1563 года с просьбой об увеличении жалованья профессорам. «Обратив внимание на наше скудное вознаграждение», говорит он: «вы бы должны были, скорее, удивляться, что между нами еще находятся люди, которые могут сносно преподавать хотя бы начатки наук. Назначьте нам такое же жалование, какое получают профессора иностранных университетов. Вы же требуете от нас таких же знаний, а не хотите подумать о лучшем вознаграждении нас; более того: вы отнимаете от нас и то, что было назначено вашими предками, лишаете нас всякого почета, а праздным людям не отказываете ни в чем». Однако и этот сейм не дал денег на университет.

Тем не менее, польская литература делает громадные успехи именно в 16 веке. Рей был только родоначальником новой польской поэзии, судьба дала ему возможность отметить восход новой блестящей звезды, Кахановского, приветствовать его и оставить ему поэтическое завещание:

«Его я в науке верх признаю,

Песнь музы славянской ему отдаю».

Действительно, Кохановский был одним из тех первоклассных поэтов, которые создают литературный язык народов. Как у нас после Пушкина русская поэзия не могла уже возвратиться к наивной или высоко[1]парной поэзии Державина или Ломоносова, так и Кохановский своими изящными стихами, стоявшими и по содержанию на высоте тогдашних требований передовых литератур, сделал невозможным возвратить к простодушным шуткам, грубоватым советам и простым взглядам Рея.

Кохановский был сыном небогатого шляхтича, вырос в обстановке помещичьего быта, воспетого Реем, потом поехал учиться за границу; в Париже он проникся современными воззрениями на поэзию личного чувства. Вернувшись на родину, поэт повел тихую жизнь шляхтича: он хозяйничал в своей деревеньке, ездил по временам к знатным знакомым, гостил порою и при королевском дворце. Вместе с тем, как истинный поэт, он отзывался своими стихами и на все крупные события, происходившие в жизни государства, оплакивал и свои собственные беды, радовался красоте природы и т. п. После этого множество других польских поэтов говорило о тех же чувствах, описывало те же картины природы, что и Кохановский, но именно он проложил им дорогу. Какой новостью должно было казаться хотя бы такое описание весны:

«Сердце как-то растет, когда смотришь на такую картину: еще недавно леса стояли голые, снег выше аршина покрывал луга, а по реке мог проехать самый тяжелый воз. Теперь деревья оделись листьями, прекрасно зацвели полевые луга, лед прошел, и по чистой воде идут суда и плавают тесаные лодки. Теперь, по истине, весь свет смеется; встали хлеба, веет западный ветер; птицы устраивают себе гнезда, а завтра начинают уже петь. Но настоящая радость может быть только тогда, когда у человека чистая совесть, и он не чувствует у себя на душе никакого порока, которого ему следовало бы стыдиться. Такому человеку не нужно подливать вина, или играть на лютне, или петь; он и так весел, с кружкой воды, потому что он чувствует себя действительно свободным. Но тому, кого грызет червяк совести, не будет вкусен самый обильный обед; не развеселит его никакая песня, никакой голос, все разнесется по ветру мимо его ушей. Хорошая мысль, которой не заменишь ничем: хоть шелком обей свои стены, добрая мысль, не пренебрегай моим шалашом и будь со мной всегда!»

Это стихотворение Кохановского очень напоминает своим тоном оды римского поэта Горация; да и в других своих произведениях польский поэт подражает римской и греческой литературам, идеалами которых он до того проникся, что стал как бы продолжателем Горация или Овидия на польской почве, среди вишневых садиков польской деревеньки. Но вместе с тем Кохановский набожный христианин, часто обращается к Богу и твердо хранит предания родной церкви и своего сословия.

Одновременно с этим поэтом, стремившимся пересадить в польскую литературу изящные формы и мысли классической поэзии, работал другой писатель, Гурницкий. Он задумал привить польской шляхте идеалы западноевропейского, особенно итальянского дворянина, и для этой цели перевел и переделал сочинения одного итальянца. Вот как он понимает этот идеал дворянина.

Прежде всего, он должен быть благородным и честным шляхтичем, потому что не так постыдно, когда неблагородно поступает простой чело[1]век, а не дворянин. Шляхтич, сходя со стези добродетели, оставляет пятно на всем своем роде. Гурницкий сравнивает шляхетское достоинство с факелом, который ярко освещает добрые и злые поступки людей, и побуждает, поджигает к добродетели, как страхом бесславия, так и надеждой на честь и славу. «А так как этот факел не освещает поступков людей низкого происхождения (подлых), то они и не имеют ни побуждения к добродетели, ни страха бесславия».

Таким образом, и для Гурницкого настоящие люди, собственно говоря, только дворяне: они лишь должны стремиться к славе и чести, они лишь имеют право участвовать в разрешении судеб родины.

Между тем действительность была очень далека от идеалов поэта. Вместо того, чтобы подавать пример бескорыстия и благородства, шляхта позорила свое сословие самым грубым эгоизмом и жадностью. Дошло до того, что, когда Сигизмунд Август умер, его приближенные поспешили разворовать все его сокровища: тело короля, который славился свои[1]ми богатствами, нечем было украсить, и его врач, устыдившись за короля, возложил на его шею золотую цепь, которую он снял с себя.

Умер король, и снова поднялся вопрос о престолонаследии.

Давно Польша не переживала такой смуты, какая наступила теперь.

Ведь прежде во главе народа становилось в случае бескоролевья сословие вельмож, которое и вершило дело, считаясь прежде всего со своими интересами. Теперь рядом с ним стояло другое враждебное ему сословие, шляхта, и дело еще усложнилось тем, что шляхтич терпел над собой власть короля; но когда короля не было, отказывался признавать какую бы то ни было власть. И вот Польша опять разбилась на Малую и Великую, и шляхта из каждой части съезжалась особо, как будто ни сознавая единства государства, созданного Ягеллонами. Беспорядки, всяческий произвол, взаимная вражда достигли таких размеров, что, наконец, стала для всех ясна необходимость организовать какую-нибудь власть до времени избрания короля. Такой властью мог быть лишь сейм, состав[1]ленный из представителей всех частей Польши: его решения должны были принять значение, обязующее всех жителей Польши.

Между тем, разные иностранные принцы выступали претендентами на польский престол. Прежде всего, задумала увеличить свои владения династия Габсбургов, сидевшая на императорском троне. Она искусно присоединила к своим родовым землям и Чехию, и Венгрию. Искусными интригами послы Габсбургов сумели привлечь на свою сторону литовских вельмож, и теперь они могли рассчитывать, что за их кандидата будет голосовать вся литовская шляхта. В самой же Польше к ним относилось сочувственно духовенство, а это была очень большая сила в ту пору.

Нет сомнения, что, выбрав немецкого принца на польский престол, шляхта сделала бы большой промах: немцы, исконные враги славянства, воспользовались бы только лишним случаем для онемечения польского народа. Но в этом последнем пробудился здоровый инстинкт самосохранения: шляхта видела, как австрийцы преследуют маленький голландский народ за то, что он отказался от католической веры, да и вообще мало доверяла Габсбургам. Что ни делали их послы, «глас народа» был решительно против них, и в скором времени австрийская династия потеряла всякую надежду увидать одного из своих на польском престоле.

Теперь выступил другой претендент, выдвинутый Литвой. Это был московский царь Иван Грозный. Литовская шляхта надеялась выбором его сына в польские короли обеспечить свою землю от нападений русских войск, а в Польше вспоминали времена Ягайлы и были уверены, что московский царевич, сделавшись польским королем, так же изменится, как изменился литовский князь-язычник. Но за избрание старшего сына Грозного, царевича Ивана, Польша требовала уступки ей Смоленска, Пскова и Новгорода. Кое-кто, восхищенный могуществом московского царя, предлагал выбрать не кого иного, как самого Грозного: «он-де сердцем велик и ведет войну с большим достатком». Но и эта кандидатура разбилась: очень жесток был Иван, да и поняла шляхта, что московское государство в своем стремлении к морю приобретет только новый повод оттиснуть Польшу от берегов его.

Но в это время появляется третий претендент, сын французской королевы, принц Генрих. Умная и коварная королева, Екатерина Медичи, которая незадолго до того устроила в Париже резню гугенотов, знаменитую Варфоломеевскую ночь, отправила в Польшу чрезвычайно ловкого человека; он прибег к самому сильному средству, какое имелось в то время, т. е. к подкупу, и не пожалел больших денег, чтобы привлечь на свою сторону влиятельных людей. Когда речь заходила о Варфоломеевской ночи, он давал объяснение, соответствующее тому, с кем беседовал: католикам он давал понять, что в резне замешано и правительство, а протестантов уверял, что такое возмутительное дело, как резня иноверцев, была произведена чернью, ненавидящею гугенотов, несмотря на всю терпимость правительства.

Благодаря всему этому, выбор Генриха Валуа был обеспечен. Он должен был произойти в Варшаве, которая за последние десятилетия начала превращаться из маленького поселка в большой город, а в 1573 году украсилась мостом через Вислу.

На полях около Варшавы и в самой Варшаве расположились, кто как мог, приехавшие избиратели. Их было до сорока тысяч человек, а со слугами свыше ста тысяч; разумеется, маленький городок не мог вместить всех нуждавшихся в крове, и значительной части их пришлось искать приюта в окрестных деревнях или даже стать лагерем, в палатках. Среди шляхты было много бедных людей, которые скоро начали нуждаться. Послы принялись за работу, но усилия австрийского посла не имели успеха, его скучных доказательств не хотели и слушать.

Иначе повел дело хитрый французский дипломат. Он сумел повлиять на тщеславие шляхты, постоянно сравнивая ее с французским дворянством, вельмож он склонил на свою сторону обещаниями и подарками. Но все-таки за ним пошла лишь часть избирателей: другие хотели выбрать потомка Пястов; некоторые стояли за Габсбурга. Во всяком случае, было решено так урезать на будущее время власть короля, чтобы даже неудачный выбор не мог отразиться на вольностях шляхты.

Для этого были выработаны новые условия, принять которые обязывался будущий король. Эти условия окончательно вводили в Польшу период смуты и анархии, и историки ее признают, что разложение польского государства очень быстро пошло именно с этой поры. По этим «артикулам», как их называли тогда, король уже не передавал свою власть по наследству сыновьям, а каждый раз избирался заново; жениться или разводиться он имел право только с согласия сенаторов. Чтобы помешать королю затевать войны, было постановлено, что он не может выводить ополчение за пределы государства иначе, как с разрешения шляхты, и то не больше, чем на три месяца. Наконец, это было самым опасным, при короле состоял совет из сенаторов, которых выбирал сейм на два года. На обязанности этого совета лежал надзор за действиями короля. Оказалось, таким образом, что Польша превратилась в республику, в которой однако решение важнейших дел составляло право немногих, самых знатных и богатых людей. Одним словом, в Польше водворилась самая вредная форма правления, олигархия 3.

В своей слепоте шляхта была в таком восторге от «артикулов», что в смелом указании на весь их вред для государства она видела настоящее преступление, и когда один из патриотов решился разъяснить народу, к чему приведут артикулы, то издатель его статьи был привлечен к суду.

Покончив с вопросом об ограничении высшей власти, шляхта спешила приступить к самим выборам короля. Она торопилась с этим делом и потому, что издержалась, хотя самым бедным «давали есть из епископских и господских кухонь, и потому, что французский посол не щадил обещаний, если выберут в короли принца Генриха Валуа.

Его льстивые речи до такой степени ослепили мазовецкую шляхту, которая в политическом воспитании была совершенным младенцем, что она готова была употребить насилие против всех несогласных с нею. И, действительно, в сенат, где происходили выборы, ворвались мазовецкие шляхтичи и грозили, что они выберут короля и без сената, если он будет медлить. Страсти разгорелись до того, что враждующие партии зарядили пушки и готовы были начать междоусобную войну. Наконец, состоялось примирение, Генрих был выбран. «После этого поле огласилось шумом, бряцаньем, звуками бубнов и труб, пушечными выстрелами, и это продолжалось около часу. А затем все вскочили на коней и помчались в город; здесь они вошли в костел св. Яна и пели Te laudamus 4. Так рассказывает современный историк о выборах шляхты, гордившейся избранием французского королевича и ожидавшей от него особого блеска и славы.

Но ожидания эти были совершенно легкомысленны. Ничто не заставляло надеяться, что веселый принц, известный своими похождениями в Париже, вдруг переменится и займется судьбами своей новой родины, о делах которой он не имел никакого понятия. Случилось то, чего и надо было ожидать. Генрих вел себя совсем не прилично, разгуливал по ночам с пьяной компанией по Кракову, делами не занимался, видимо поддерживал одну из партий и прикрывал ее преступления. Завершилось дело крупным скандалом: в темную осеннюю ночь король бежал из Польши, пробыв в ней менее года.

Опять выступил кандидатом император Максимилиан, опять находились приверженцы какого-нибудь Пяста, поклонники Ивана Грозного, находившие, что его царствование по своей жестокости не превосходит того, что делалось в иных европейских государствах, наконец, сторонники французского короля. Впрочем, против них было такое озлобление в народе, что, когда на сеймике они заикнулись было о Генрихе, их едва не изрубили. Были и другие кандидаты: например, герцог Седмиградия (в юго-восточной части Венгрии), Стефан Баторий, о котором сначала не хотели и слышать.

Стефан Баторий.

Однако вышло так, что именно его выбрали в короли. В совещаниях больших масс народа очень трудно предвидеть исход: случается, что какие-нибудь побочные обстоятельства заставляют толпу принять решение, которого никто не предвидел. Эти обстоятельства оказались и здесь. Прежде всего, стало ясно, что долго медлить с выбором короля невозможно: ведь Польшу окружали со всех сторон враги, и как раз в то время, как шляхта совещалась, делилась на партии и спорила, татары сделали опустошительный набег на Подолию, увели в плен 55 000 человек и захватили сотни тысяч голов скота.

Надо было наконец выбрать главу государства. Вельможи очень хлопотали за императорского сына, Эрнеста, и не видя в шляхетской массе сочувствия к этому кандидату, решили было идти напролом. Неожиданно для большинства один из сановников провозгласил польским королем императора Максимилиана II; в знак торжества забили в колокола, стали стрелять из пушек и служить молебны. Однако торжествовать было еще рано: шляхта страшно возмутилась, узнав о самовольном поступке сенаторов, и готова была вступить с ними в рукопашный бой. Сенаторы испугались и готовы были идти на уступки. Тогда один из них предложил выбрать Батория, которого почти никто не знал, и к которому, поэтому, почти все относились одинаково. Известно было только, что для владетеля мелкого герцогства выбор на польский престол будет большой честью и радостью. Шляхта охотно присоединилась к этому проекту, согласилась выбрать Батория, но с условием, что он женится на сестре последнего Ягеллона, 52-летней Анне. Всем хотелось верить, что этот брак принесет Польше столько же счастья, сколько ей дал брак Ядвиги с Ягайло.

Баторий поспешил приехать в Польшу. Он заявил, что готов отдать ей все, что «у него есть самого дорогого и важного после Бога: имение, кровь и жизнь». Слова этого умного и энергичного князя были не пустой фразой: действительно, за те десять лет, что он царствовал в Польше, он пожертвовал ей много труда и принес много пользы. А дела с самого начала предстояло много.

Прежде всего, Литва не хотела признавать Батория своим королем, ссылаясь на то, что при выборе его не были соблюдены известные условия.

В сущности, причины ее недоброжелательства лежали глубже и крылись в происках Ивана Грозного: этот последний уговаривал литовских вельмож устроить присоединение Литвы к Московскому царству и обещал дать ей те же права самостоятельного государства, какие она имела при Ягайле. Однако с ними Баторий справился без особенного труда; он сумел обворожить главных литовских вельмож, Глебовича и Ходкевича. Вот как первый из них пишет о своей встрече с королем: «В совете он мне не слишком понравился, но в разговоре он произвел на меня такое впечатление, что, мне кажется, я уже давно не говорил с человеком более умным».

Большого труда стоило покорить другого врага, богатый торговый город Гданск (Данциг), который не хотел признать Батория и, по-видимому, стремился к полной самостоятельности. Данцигские мещане были очень богаты, привыкли ссужать польским королям деньги и смотрели на них несколько свысока. К тому же их город представлял собою прекрасную крепость. Поэтому они решительно отказались признать короля Стефана, а в ответ на его угрозы ограбили соседний монастырь, наняли много войска и заперлись в крепости. Почти два года Баторий воевал с этим городом, постоянно разыскивал средств на войско. Однажды, на сейме, у него вырвались даже злые слова: «Плохо же вы охраняете вашу свободу, я свою свободу тоже буду охранять. Не желаю быть королем только напоказ и не позволю никому водить себя за нос». Эти слова показали шляхте, что перед нею не какой-нибудь Альбрехт, а настоящий король-воин. В конце концов город удалось взять и принудить его гордых купцов признать Стефана королем и заставить его платить ежегодно подать. Мир подоспел совсем кстати, потому что приходилось начинать новую войну: московский царь, Иван Васильевич Грозный, все ближе подступал к польским пределам, а в Литве брал один город за другим. Этого не могла стерпеть даже ленивая и распущенная шляхта, и она поддержала короля в намерении его приступить к решительным действиям против русского врага.

Вообще, Стефан Баторий сумел показать шляхте, что значит для блага государства умный и энергичный государь. Так, например, он быстро и умело совершил дело, которое давно уже назрело, но к которому как-то не умели приступиться. Оно заключалось в устройстве правильного суда. По средневековым понятиям, судить должен сам король, а в крайнем случае люди, им самим на время и лишь для этого дела назначенные. Разумеется, королю зачастую не было никакой возможности самому судить, но многие не хотели подчиниться приговорам назначенных судей и ехали к королю. Издержавшись, напрасно прождав, они нередко возвращались ни с чем. И так ко времени вступления Стефана Батория на польский престол накопились целые тысячи нерешенных дел, а этот король все уладил, устроив коронный трибунал для разбирательства не только светских, но и духовных судебных дел.

Также удачны были переговоры Стефана с турецким правительством, очень раздраженным нападениями днепровских казаков на владения султана.

Освободившись от опасностей со стороны врагов западных и южных, польский король с развязанными уже руками мог двинуться на войска московского царя. Война оказалась более легкой, чем можно было ожидать, а произошло это оттого, что у русских вождей не было живого интереса к своему делу, а был лишь страх перед грозным царем.

Польское войско отбирало один город за другим. Особенного труда стоило взять Полоцк, и осада его представляет ряд любопытных подробностей.

В Полоцке было два замка, оба хорошо укрепленные: один выше другого; они были соединены мостом и окружены высокой дубовой стеной. Заполотье, как называлось селенье у замков, взять было не трудно: жители его укрылись в замках. Поляки придвинули к стенам пушки и начали их обстреливать, но снаряды причиняли мало вреда деревянному забору; тогда король пустил в ход особого рода пули, которые должны были поджечь дерево; но и это не помогло; кое-где поднималось пламя, которое не трудно было потушить, тем более, что шли дожди, доски размокли и не горели. Прошло несколько недель; в польском войске начинал чувствоваться недостаток, и шляхта уже готова была, по своему обыкновению, возроптать. Дороговизна в лагере была ужасная: по 10 золотых платили за бочку овса. А взять замок приступом было трудно: он лежал на крутой горе. Тогда Баторий объявил великую награду тому, кто подожжет стены крепости. Множество народа бросилось с зажженными факелами к дубовому забору. Русское войско храбро оборонялось: лило кипяток, валило громадные камни на осаждающих, бросалось тушить загорающиеся места. Но наконец, какой-то котельщик из Львова принес с собой котел раскаленных углей и вязанку просмоленной лучины; он подобрался к угольной башне и здесь развел такой огонь, который уж трудно было погасить, да и погода, ясная и солнечная, помогла полякам. Долго сопротивляться оказалось не возможно, и Полоцк сдался.

Таким же способом был взят другой сильно укрепленный город, Великие Луки, теперь маленький уездный городок. Тогда он прикрывал дорогу к Пскову и представлял собой одну из самых важных русских крепостей. Когда и он пал, Иван Грозный стал серьезно подумывать о мире с поляками: он уже раньше отправил пышное посольство в лагерь Батория, но переговоры не клеились, и послам пришлось самолично видеть, как защищались и геройски пали Великие Луки.

Вслед за этим шли другие победы, и король брал города и крепости, занятые русскими войсками. Однако эта удача продолжалась недолго: приходилось ехать на новый сейм, собравшийся в Варшаве осенью 1581 года. Казалось бы, что блестящие победы Батория будут встречены шляхтой восторженно, что она всеми силами поддержит своего короля для новых подвигов. В действительности, вышло совсем иначе.

Баторий не жалел собственных средств на наем войска и лично разорился, чтобы только не отягощать народа поборами на войну. Тем не менее, шляхта уже давно тяготилась ею, ворчала на продолжительность и неприятность военных действий, твердила, что король должен обратить все свое внимание на внутренние дела. Некоторые говорили это почти вслух перед королем и подбирали партию недовольных. Стефан Баторий показал им сразу свое неблаговоление; когда на сейме вельможи подходили к его руке, он подавал им руку для поцелуя и в то же время снимал шапку. Одному из недовольных он не подал руки, и не снял перед ним шапки.

Потом начались прения о военных действиях. Сенаторы были на стороне короля, простая шляхта волновалась и уклонялась. Тогда друг Батория, 3амойский, обратился к ней с громовой речью: «чего же вы еще хотите от короля? Наверное, вы желаете, чтобы он содрал с себя кожу. Сделал бы он и это, если бы нашли способ ковать деньги из кожи». Как бы то ни было, после долгих споров и отступлений решили, наконец, согласиться на усиленный налог еще на два года, а «после уж», говорила шляхта, «мы на это не согласимся никаким образом». Значит, в два эти года король, непременно, должен был кончить войну с Иваном Грозным.

Теперь решено было направить все силы на взятие Пскова. Это была далеко нелегкая по тогдашнему времени задача. Псков был велик: значит окружить его со всех сторон и отрезать от сношений с Россией было трудно; подкопы наталкивались на скалистую почву; по реке Великой осажденные несколько раз получали подкрепление и провиант. Попытки взять крепость штурмом не удавались. Однако положение Пскова было все-таки безнадежное, и весь вопрос заключался лишь в том, сколько времени он может продержаться.

Приуныл Иван Васильевич Грозный и решил наконец начать серьезные переговоры с Баторием, а для поддержки своих планов поспешил отправить посольство в Рим к папе с просьбой посодействовать заключению мира. Папа принял письмо царя за намек на возможность перехода его в католичество (хотя о делах веры Иван и не упоминал) и принялся усердно хлопотать перед Баторием. Папский посол, Поссевин, поехал к польскому королю, уверял его, что он очень пристрастно смотрит на русских, но, разумеется, ничего не добился, только рассердил Батория, который как раз в эту пору получил насмешливое и грубое письмо от Ивана Грозного. Он продолжал готовиться к осаде Пскова, расположил свое войско на зиму под стенами города, и царь сдался: заключил с поляками мир и отказался от всех своих прежних завоеваний.

Баторий вовремя заключил мир с Россией: и его дела были далеко не в блестящем состоянии: шляхта открыто волновалась. На сейме, который состоялся вскоре после заключения мира, не нашлось человека, чтобы приветствовать короля. Тогда опять 3амойский повернулся к нему и в длинной речи утешал его: «Со временем, - говорил он, - эта неблагодарность людей еще выше поставит славу короля». Шляхта пристыдилась и выразила Баторию свое запоздалое поздравление.

Вообще, если сопоставить рядом с фигурой мужественного и самоотверженного Стефана Батория, который не щадил ничего для блага своей новой родины, польскую шляхту того времени, то картина получается очень печальная: как стадо овец за своим бараном бросается, куда попало, так и шляхта, собиравшаяся на сеймы, шла всего охотнее за каким-нибудь болтуном. Стоило ему закричать, что король хочет умалить «шляхетские вольности», и шляхта теряла всякую способность рассуждать. Так случалось постоянно... То же произошло и теперь: сейм не стал говорить и о таком важном вопросе, как престолонаследие, и разъехался, отказав в новых налогах.

Эта неудача Батория была вызвана интригами, которые вела против него одна часть шляхты под предводительством жадных и крикливых честолюбцев, 3боровских. Отношения между ними и королем до такой степени обострились, что Баторий имел основание опасаться за свою жизнь, и, наконец, дело дошло до столкновения, в котором король одержал полную победу: один из 3боровских был казнен, другой приговорен к изгнанию из Польши. На этот раз шляхта показала, что она умеет ценить интересы государства выше происков партийной борьбы. Более того, своим упорством Баторий привлек на свою сторону многих из шляхты, которые видели, к чему ведет государство общая распущенность нравов.

Кто знает, какого влияния добилась бы Польша, если бы жизнь короля продолжалась еще долго. И за те десять лет, что он сидел на престоле, он добился громадных результатов: довел границы Польши почти до самого Финского залива, заставил уважать свое имя и в Западной Европе, которая начинала видеть в Польше первостепенную силу, и в самой Турции; он ввел порядок в запутанные дела государства, устроил правильный суд, приучил шляхту слушаться королевского голоса. При нем написал свои лучшие вещи Кохановский; была задумана реформа падавшего Краковского университета. Во все отрасли народной жизни проникал ясный взгляд Батория, и казалось, Польше предстоит время блестящего развития.

Незадолго до смерти своей Стефан Баторий задумал широкий и важный план. В Московском царстве наступала смутная пора: Иван Грозный внезапно скончался, его место занял болезненный, слабоумный сын, Федор Иванович. Всем было ясно, что долго он не проживет, и что после его смерти начнутся смуты, так как прямого наследника после Федора не было.

Баторий задумал воспользоваться этой минутой и стал побуждать шляхту к войне с Россией. Одновременно он снесся с римским папой, и тот не только поддержал планы польского короля, но и прислал ему денег.

На сейме 1587 года следовало обсудить, как вести войну с Москвой, от которой не ждали даже серьезного сопротивления, а 12 декабря король скончался от удара. На этот раз Москва была спасена, но не надолго: через 25 лет польский королевич Владислав был провозглашен Московским царем. Ему не удалось ни поцарствовать, ни сохранить свой титул московского царя. Не удалось бы это и мудрому, мужественному Баторию: в русском народе было так много сил, такое стремление к правильной государственной жизни под скипетром православного царя, что об его неприязнь к завоевателю разбилось бы все упорство Батория. Да надо еще прибавить, что польская власть, руководимая прихотливой, корыстной и ленивой шляхтой, никогда не отличалась тем упорством и выдержкой, которые, наконец, подчиняют побежденных победителям. Россия справилась с татарским игом, потом со смутным временем, со шведами при Петре Великом и с Наполеоном; справилась бы она, конечно, и даже без особого труда с поляками.

Среди заслуг Батория есть одна, которую иные считают великим делом, но которая была гибелью для Польши. Это было введение в Польшу ордена иезуитов, который незадолго до того был основан испанцем Игнатием Лойолой для борьбы с ересями. Хитрые, на все готовые иезуиты, для которых не существует любви к отечеству, а есть только безграничный фанатизм в достижении их главной цели - подчинения всего мира главенству папы, - иезуиты внесли в жизнь польского народа такие черты, которых раньше у него не было. Польша славилась своей терпимостью к разным верам, народам, культурам. Теперь иезуиты медленно, но настойчиво стали прививать ей вражду к народам не католическим и не польским: с этого времени шляхта научилась презирать и преследовать русских православных крестьян Украины и Литвы. А отсюда борьба с казачеством, ослабившая Польшу, присоединение Малороссии к России, усилившее Московское государство; отсюда внутреннее разложение и слабость, погубившие Польскую республику.

Цитируется по изд.: Погодин А.Л. Очерк истории Польши. // История Польши. М., 2002, с. 47-75.

Примечания

1. От латинского слова humanus, человеческий.

2. Польша называлась Речью Посполитой или Республикой (т. е. Общее дело).

3. «Власть немногих» в буквальном переводе этого греческого слова.

4. «Тебе, Бога, хвалим».