Германия в 1888-1904 годы (Тарле, 1958)

После всего сказанного выше ограничимся лишь самой краткой формулировкой положения вещей, которое Вильгельм II застал, вступив на императорский престол: быстро богатеющая промышленная страна, обладающая в то же время цветущим сельским хозяйством; могущественнейшая в мире сухопутная армия, прочно налаженный и исправно действующий бюрократический аппарат; довольно сильные монархические традиции в буржуазии и крестьянстве; большой рабочий класс, не отказавшийся еще от революционной доктрины, но ужо десять лет подчиняющийся исключительному закону 1878 г.; во внешней политике — союз Германии с Австрией и Италией, благосклонное отношение к этому союзу консервативного английского кабинета (вследствие вражды Англии с Францией и Россией); первые, уже совершенные шаги к созданию колониальной империи; явное нежелание какой бы то ни было буржуазной партии вести борьбу за расширение прав рейхстага и невозможность для социал-демократов с успехом вести эту борьбу без союзников; колоссальные полномочия императорской власти в области внешней политики и громадное влияние монарха в области политики внутренней; явная и полпая готовность значительной части капиталистических кругов поддержать активную и приобретательскую колониальную политику, если ее захочет повести новый правитель,— вот общие условия, встретившие Вильгельма на пороге его царствования. Блеск, сила, растущее богатство, лучезарное для монархии настоящее, светлое будущее — вот как рисуется это время в воспоминаниях современников.

Как же случилось то, что произошло в действительности? Что легло между июньским днем 1888 г., когда молодой император, могущественнейший государь Европы, впервые показался на балконе берлинского дворца, приветствуемый толпами народа, и тем дождливым осенним утром 10 ноября 1918 г., когда около голландской пограничной станции Эйзден остановился забрызганный грязью автомобиль и вышедший из него бледный, как полотно, содой человек подошел к изумленному таможенному чиновнику и, сдав свою императорскую шпагу, просил его о пристанище? Почему после блестящего начала все окончилось неслыханным разгромом, полной гибелью, непоправимым позором, поспешным бегством?

Но в характере и уме Вильгельма было главное дело, потому что не личности делают историю. Но если далекие, конечные исторические результаты не зависели ни от его свойства, ни от чьей другой индивидуальности, то внешнюю физиономию и сплетение событий нельзя вполне ясно уразуметь, игнорируя человека, тридцать лет подряд говорившего и действовавшего от имени Германской империи.

Много было попыток дать характеристику Вильгельма II. Писали о нем личные враги (например, Бисмарк в III томе своих «Gedanken und Erinnerungen»); писали простые, бесхитростные наблюдатели (вроде гофмаршала Цедлиц-Трюцшлера); писали явные льстецы, может быть, даже уверившие себя, что они беспристрастны (вроде покойного известного историка Карла Лампрехта в его книге «Der Kaiser», вышедшей в 1913 г.) ; писали шовинисты, находившие, что оп недостаточно решителен во внешней политике (например, Paul Liman, «Der Kaiser»); писали социал-демократы, называвшие его «коронованным глупцом», «der gekrönte Narr»; писал Лев Толстой— правда, в нескольких строках,— назвавший его «самым смешным, если не самым отвратительным представителем современного императорства»; писали талантливые и очень критические популяризаторы, вроде Эмиля Людвига и т. д. В этом кратком общем обзоре было бы совершенно не к мосту пытаться дать сколько-нибудь исчерпывающую характеристику. Мы только отметим те черты его ума и характера, без которых непонятны многие (и притом самые значительные по последствиям) его действия.

Коренная черта его натуры — могуче развитое, все в нем побеждающее чувство самосохранения. Непобедимое, всегда настороженное, оно брало верх над всеми другими его наклонностями, и в последнем счете всегда оно и только оно определяло его поведение. Оно сказывалось и в личной, и в общественной его жизни. Конечно, он знал, что неловко ни разу не рискнуть совершить самый коротенький воздушный рейс или подводное путешествие, по переставая в то же время воинственными речами приветствовать полеты цеппелинов и спуск новых подводных лодок; что нельзя так себя распустить, чтобы ни единого раза за всю долгую войну даже и отдаленно не приблизиться к мало-мальски опасному месту, хоть на минуту очутиться поблизости от линии огня, когда и английский король, и семидесятисетилетний Клемансо это делали и сочли приличным и нужным хоть раз подвергнуться личной явной и непосредственной опасности. Вильгельм знал, конечно, что об этом говорят, что это его роняет. Знал, по пребыл непоколебимо тверд в ограждении своей безопасности. Что он непременно убежит, когда налицо будет возможность опасности, — это как-то твердо знали все, и друзья и враги, и его бегство в ночь с 9 на 10 ноября 1918 г. никого не изумило. Еще до войны Вильгельм всегда уступал, когда только наталкивался на отпор или решительное противодействие. Так он поступил, предав буров (которых он же подбивал к военному сопротивлению), когда сообразил, что англичане раздражены и все равно с бурами покончат; так оп поступил в 1908 г., когда опубликованная в «Daily Telegraph» беседа императора вызвала против него бурю негодования в Германии: Вильгельм пошел на унизительное обещание рейхстагу, что впредь он будет вести себя осторожнее 9.

Второй его характерной чертой (но все же значительно менее сильной, чем первая) было самопревознесенио, неуравновешенное стремление видеть себя и особенно представлять себя могущественнее, чем это было на самом деле, мудрее, проницательнее всех, с кем он был в сношениях. В тесной связи с этой стороной его характера было его «благочестие», которое состояло в том, что все, что оп говорил и делал, он приписывал велению и внушению божества, перед коим он отвечает «за свой народ». Может быть, он даже и не вполне прикидывался, а в самом деле постарался внушить себе эту удобную теорию. Его «бог» никогда и ни в чем его не стеснял: все, чего хотелось Вильгельму, всегда хотел и «бог». Эта наиболее отталкивающая и наиболее вредная из всех форм суеверия давала Вильгельму полнейший душевный комфорт и полную уверенность, что все будет в конце концов прекрасно. «Я веду вас навстречу великолепным временам» (den Herrlichen Tagen führe ich euch entgegen), — восклицал он в своих бесконечных и бесчисленных речах и прибавлял глубокомысленные соображения, что господь бог «пе возился бы так» с пруссаками, если бы пе предназначал их впоследствии для чего-нибудь великого.

Самохвальство, тщеславие и связанную с этими чертами лживость первая заметила в нем его мать, а потом и многие другие, кто с ним сталкивался. Все его провокационные речи, которыми он волновал и раздражал Европу в течение всего своего царствования, все эти заявления, что нужно порох держать сухим, все воинственные бряцания оружием — все ото Вильгельм пускал в ход именно тогда, когда ровно ничего не грозило Германии. Самую неистовую речь, где он требовал, чтобы его солдаты вели себя, как гунны при Аттилле, он сказал, отправляя войска в совершенно безопасную для них экспедицию в Китай в 1900 г., где немцы действовали вместе со всей Европой против совсем плохо вооруженных и слабых боксерских отрядов. Но там, где в самом дело было возможно нарваться на отпор, Вильгельм, при всей словоохотливости, хранил всегда молчание. Его самохвальство кончалось там, где начиналась его боязнь за себя, а его боязнь за себя не кончалась нигде и никогда.

Постоянное выдвигание собственной особы, кстати и некстати, на первый план заставило наблюдателей сказать о нем крылатое слово: «Император Вильгельм желает быть на каждой свадьбе — невестой, на каждых крестинах — новорожденным, на каждых похоронах — покойником». Внешность, парад, мундир, широковещательный тост, газетная шумиха, торжества на гонках яхт, военные юбилеи, визиты к иностранным дворам, открытия новых учреждений, освящения новых замков, старых знамен, спуск броненосцев, прием депутаций, телеграммы с поздравлениями, соболезнованиями, увещаниями — вот что наполняло ого жизнь и было главными формами его деятельности. Теперь уже положительно известно, что долами он занимался очень мало и всегда плохо, когда брался за них: всегда

все путал и всему мешал на маневрах и вообще в военном деле. Ума небольшого и неглубокого, хотя и быстрого, способностей очень посредственных, образования поверхностного и довольно легкого, конечно, не могло хватить на все те бесчисленные дела и интересы, за которые хватался и о которых пекся Вильгельм.

И он заменял все эти качества дилетантским апломбом, самоуверенностью, с которой он говорил и о живописи, и о музыке, и о востоковедении, и о Библии, и об архитектуре, и об истории (о «героях», избираемых господом для руководительства человечеством), и вообще о чем угодно. На настоящую умственную работу, на серьезные усилия мысли, сколько-нибудь длительные, он был абсолютно неспособен. Оп был суетлив, но совсем не прилежен, напротив, его близких серьезно беспокоила даже явная и всегдашняя лень императора, его болтливость и нежелание прослушать доклад до конца, не перебивая докладчика, а под копец и просто полная неспособность ни к какому усидчивому труду. Суетливость, легкая возбуждаемость, внешняя энергия речей, неслыханная самоуверенность плохо маскировали слабовольного, неуравновешенного, неумного человека. Этот-то человек и стал волей случая и но праву родового наследования правителем Германской империи. Долго ужиться с Бисмарком он но мог никак. Только год и девять месяцев продолжалось их сотрудничество. Бисмарк именно в этот период, приглядевшись к новому императору, высказал в разговоре с Шурцом, что американская конституция хороша тем, что если глава государства — президент — окажется неподходящим для занимаемого им высокого поста, то через четыре года его можно убрать, а в монархиях — никак нельзя. Чтобы в такой короткий срок превратить старого консерватора и монархиста Бисмарка в «республиканца», — для этого нужно было уж очень постараться. Бисмарк разошелся с императором сначала по вопросу о слишком частых визитах Вильгельма к русскому двору (Бисмарк не видел в этом прока и боялся излишней словоохотливости и бестактности Вильгельма), а потом по вопросу о созвании (это была мысль Вильгельма) в Берлине конференции держав для урегулирования социального вопроса. Бисмарк утверждал, что решительно ничего из этой конференции не выйдет, — и из нее ничего не вышло. Но этот вопрос был лишь предлогом, как и другие (например, Бисмарк но желал, чтобы отдельные министры без его ведома и не по его поручению делали доклады императору). Главное же было в другом: Вильгельм желал самостоятельно управлять делами, что при Бисмарке было совершенно невозможно.

Вильгельм, конечно, не посмел бы посягнуть на Бисмарка, если бы обстоятельства ему не благоприятствовали в этом. Среди крупнокапиталистических кругов Бисмарк утратил часть своей популярности вследствие отмеченной выше сдержанности в доле приобретения новых колоний; среди социал-демократов, в рабочем классе его ненавидели за закон против социалистов; могущественная в рейхстаге католическая партия центра не забыла ему былых гонений против католического духовенства. Словом, были налицо такие сильные течения против Бисмарка, что Вильгельм накопец отважился довести ссору до разрыва. 17 марта 1890 г. Бисмарк подал в отставку. Последние 8 лет своей жизни он провел в имении, не переставая следить за политической жизнью, и часто весьма зло критиковал действия Вильгельма.

С этой поры и начинается «вильгельмовская эра» германской истории — «die wilhelminische Aera», как ее называют немецкие историки и публицисты.

Нужно сказать, что в области внутренней политики отмеченные выше свойства Вильгельма не принесли и не могли принести таких гибельных результатов, как в области политики международной. Начать с того, что в области внутренней политики настоящего вызова на бой он за все свое царствование не сделал: он очень много говорил о том, что он пи перед кем, кроме бога, но ответствен, что он один только распоряжается в Германии и не потеснит никого рядом, что «так хочу, так приказываю, да будет вместо рассуждения моя воля» (sic volo, sic jubeo, sit pro ratione voluntas) и т. д. Но он только на словах разыгрывал из себя самодержца. На деле же оп за все тридцать лет царствования ни разу не посмел нарушить конституцию.

Решиться же на то, на что, например, решился 2 декабря 1851 г. во Франции Луи-Наполеон, т. е. на государственный переворот с целью водворения самодержавия, Вильгельм никогда не смел и помыслить. Изредка с правых скамей рейхстага слышались слова об отряде гренадер, которые могут легко справиться с оппозицией, но никогда само правительство даже и угроз таких не пускало в ход, если не считать слов канцлера Бюлова уже в 1900-х годах, что «за Робеспьером всегда следует сабля Бонапарта» (он это сказал в 1906 г. по адресу социал-демократов).

Это не значит, конечно, что самые речи Вильгельма с назойливым подчеркиванием симпатий к самодержавию не раздражали часть буржуазии. Раздражал также нелепый и навязчивый культ памяти Вильгельма I, которого Вильгельм II переименовал ни с того ни с сего в «Вильгельма Великого», причем и тут главной (явственной) целью этого культа было поддержание монархических и династических симпатий. Этого посредственного, сдержанного, по-своему честного и скромного человека, своего деда, Вильгельм II называл истинным основателем империи, а Бисмарка — лишь исполнителем державной воли «Вильгельма Великого». При Вильгельме II официальной доктриной сделалась теория, изложенная канцлером империи Бетман-Гольвегом в ноябре 1910 г. в рейхстаге, в ответ на запрос социал-демократа Ледебура по поводу одной речи Вильгельма: прусский король вовсе не ответствен перед народом, потому что не парод, а Гогенцоллерны сами, своими трудами и талантами, создали Пруссию. К слову замечу, что эти слова привели в полный восторг русского посла в Берлине, графа Остен-Сакена 10. Эти вызывающие речи явно клонились к восхвалению и возвеличиванию чистейшего абсолютизма. Все это раздражало либеральную часть буржуазии. О торжестве реакционных начал в Германии стали все громче говорить в прессе именно с начала 90-х годов. Но после всего сказанного выше незачем подробно повторять, что главная масса буржуазии в это время своими основными социально-экономическими интересами настраивалась на монархический, а вовсе не на оппозиционный лад. Поэтому слегка иронизировали над речами Вильгельма, но этим дело в первые годы и ограничивалось. Если где речи Вильгельма в эти годы оставили более глубокий след — это в рабочих массах.

Дело в том, что и к социальному вопросу Вильгельм II отнесся сначала так же порывисто, развязно! по-дилетантски, как и ко всем прочим вопросам, существующим па свете. Затеял он, как уже упомянуто, нелепую и ненужную конференцию представителей держав для обсуждения положения рабочих, и это окончилось ничем. Закон о социалистах был отменен в 1890 г., и социал-демократия опять получила возможность проявлять себя не только в рейхстаге, но и в прессе и на собраниях. И вот тут-то Вильгельм II решил занять против нее самую резкую позицию. Что социал-демократы очень далеки были в тот момент от каких бы то пи было революционных выступлений, что вся экономическая конъюнктура была такова, что профессионализм, экономизм, реформизм все больше забирали влияние и оттесняли былой революционный дух, — это было очевидно для всех, об этом писали и говорили, и Вильгельм это прекрасно знал и не считал революцию возможной. По, следуя своей натуре, именно поэтому он стал безудержно груб и вызывающ, когда говорил о социал-демократах. В течение всего последнего десятилетия XIX и в первые годы XX века.

Вильгельм постоянно находил случай для публичного поношения социал-демократии. Он их называл людьми, «не имеющими отечества», грозил, непристойно бранился и снова грозил. Эта грубая брань, на которую нельзя было отвечать той же монетой вследствие существования «закона об оскорблении величества», производила на рабочий класс впечатление, разумеется, прямо противоположное тому, на которое рассчитывал неутомимый оратор. В 1903 г. однажды в рейхстаге Бебель даже заявил при общем смехе: «Я оцениваю каждую императорскую речь приблизительно в сто тысяч новых голосов в нашу пользу». Если это и преувеличено, то сказать, что поведение Вильгельма прошло совсем уже бесследно, никак нельзя: глубокое, неискоренимое недоверие и неприязненное чувство к личности императора и к монархии вообще внедрялось в рабочие массы этими провокационными выступлениями весьма усердно. Отчасти именно этим объясняется тот любопытный факт, что единственный пункт, в котором ревизионистски настроенные рабочие вполне сходились с товарищами, стоявшими левее их, было определенно отрицательное отношение к монархическому принципу. Напрасно некоторые вожди ревизионизма пытались и тут пробить брешь в революционной доктрине: в этом вопросе за ними мало кто пошел, и сами они этот пункт сочли целесообразным оставить в стороне. И когда настали грозные для Вильгельма ноябрьские дни 1918 г., то единственным пунктом, на котором Шейдеман и Эберт всецело сошлись с Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург, было именно категорическое требование об отказе Вильгельма от престола. А быстрота и легкость, с которыми те же Шейдеман и Эборт приняли тогда республиканскую платформу, объясняются именно тем, что они ясно сознавали, до какой степени вся масса рабочего класса, без различия оттенков, отшатнется от пих, если они этого не сделают.

Хуже всего для Вильгельма было то, что рабочие не только не любили его, но они его и не уважали и нисколько не боялись, невзирая на всю шумиху его грозных речей. Рабочий класс становился в Германии огромной силой не по дням, а по часам, таким же быстрым (и все ускоряющимся) темпом, каким росла и ширилась германская промышленность. Еще в 1878 г. можно было провести против социал-демократии исключительные законоположения, еще можно было рассчитывать что-то с ной сделать, как-то справиться при помощи устрашения. Но в конце 80-х годов все труднее и труднее становилось применять на практике эти методы и в 1890 г. пришлось отменить исключительные законы. А уж восстановить их никак не было возможно. Не в том было дело, что в 1893 г. в рейхстаг было выбрано 44 социал-демократа (из 397 всех членов рейхстага): самый факт существования громадного и все растущего рабочего класса делал немыслимым слишком полное торжество реакции. В декабре 1894 г. правительство внесло в рейхстаг закон, направленный к усилению кар за стремление низвергнуть существующий социальный строй. Закон был так сформулирован, что в сущности чуть не все проявления деятельности социал-демократии можно было подвести под тюрьму; но в мае 1895 г. оп был провален в рейхстаге. И не это любопытно, а то, что ни единого момента ни в прессе, ни в рейхстаге никто серьезно не думал, что этот законопроект пройдет. Только Вильгельм, пожелавший совершить эту попытку, да, может быть, покорный исполнитель его воли, тогдашний канцлер князь Гогенлоэ, уповали, что этот проект (die Umsturzvorlage) может стать законом. Второе поползновение подобного же типа (тоже всецело и исключительно направленное против социал-демократов) произошло в 1900 г., когда уже другой канцлер (Бюлов) внес в рейхстаг законопроект, каравший каторжными работами всех лиц, которые будут мешать силой или угрозой свободе труда. Другими словами, за активную борьбу против штрейкбрехеров рабочим грозила каторга. Этот законопроект был также отвергнут. Эти два примера показали, что методы действия против рабочего класса новыми исключительными законами уже невозможны. Третьей попытки не делалось.

Но, как сказано, другие глубокие экономические причины усиливали в некоторых влиятельнейших категориях рабочего класса реформистские и ревизионистские тенденции. Вильгельму в этом отношении повезло: его царствование совпало с действием этих общих экономических причин. Его провокационная брань против социал-демократов сама по себе была бессильна пробудить революционный дух, хотя, как сказано, кое-что в этом отношении Вильгельмом и было достигнуто.

«Повезло» ему и относительно других классов — и по той же самой причине: головокружительный хозяйственный расцвет страны до норы до времени притуплял все углы, несколько облегчал улаживание (конечно, временное) самых острых классовых конфликтов.

Главным из конфликтов, происходивших в начале царствования Вильгельма не между рабочими и работодателями, а между разными категориями капиталистов и собственников, было столкновение аграриев с промышленниками на почве пересмотра таможенного законодательства в 1892—1894 гг. Эта борьба возгоралась и потом несколько раз, по никогда уже она не достигала такой остроты, как в указанные годы.

Канцлером тогда был генерал Каприви, получивший свой пост в 1890 г. после ухода Бисмарка и продержавшийся до октября 1894 г., когда он был заменен князем Гогенлоэ. Далеко не орлом был этот старый карьерист и царедворец, призванный Вильгельмом именно затем, чтобы быть послушным и беспрекословным исполнителем императорской воли, но и он твердо знал, что конечная победа непременно останется не за землевладением, а за фабрикой, не за аграриями, а за представителями промышленного капитала. «Германия уже не земледельческая, а промышленная страна», — провозгласил он в рейхстаге в 1892 г. Как всегда и везде в эту историческую эпоху, промышленный капитал оказался неодолим в борьбе, возгоревшейся в Германии. Речь шла о заключении новых торговых договоров с целым рядом стран: с Австрией, Италией, Швейцарией, Бельгией, Испанией, Румынией, Сербией и Россией.

Не заключать вовсе договоров и, следовательно, пребывать в постоянной таможенной войне с другими странами — было для Германии абсолютной невозможностью: она уже тогда не могла жить без сбыта своих фабрикатов за границей. А с другой стороны, заключить выгодные для германской промышленности торговые договоры с земледельческими странами, вроде России, возможно было, лишь отказавшись от высоких, почти запретительных пошлин, которыми был (в особенности с 1887 г.) обложен ввоз в Германию продуктов сельского хозяйства из-за границы. Таким образом, промышленники и аграрии оказались в двух враждебных станах. Аграрии вопили о своем разорении, о предстоящем полном исчезновении хлебопашества в стране, «ели па внутренний рынок будет допущен дешевый русский хлеб; промышленники требовали крутого понижения ввозных пошлин на русский хлеб, чтобы одновременно обеспечить за собой колоссально важный русский рынок сбыта для германских фабрикатов. Рабочий класс в этом вопросе тоже всецело был против аграриев. Социал-демократическая пресса указывала на вопиюще высокие цены на продукты, на митингах говорилось о систематическом грабеже всей нации сельскими хозяевами, о необходимости положить этому предел. Демонстрации безработных в Берлине в 1892 г. произвели тоже очень сильное впечатление, потому что именно высокие цены на продукты так страшно обостряли, делали такой трагической всякую заминку в работе или в получении жалованья служащими.

Экономисты и публицисты, отражавшие взгляды и требования промышленного капитала, указывали также па полную необходимость ввоза иностранного хлеба и продуктов сельского хозяйства вообще с точки зрения удешевления рабочего труда, а потому и всего производства. Против такой коалиции, как промышленники и рабочие, конечно, никакая сила в Германии долго держаться не могла. Но борьба была отчаянная. Защищая интересы русского сельскохозяйственного вывоза, Витте повел таможенную войну против Германии. Аграрии развили огромную энергию. Именно тогда, в конце 1892 г., был создан упомянутый выше «Союз сельских хозяев», который повел грандиозную агитацию за сохранение покровительственных ставок на хлеб и па сельскохозяйственные продукты. После жестокой борьбы, продолжавшейся около трех лет (1892—1894 гг.), промышленный капитал победил па всех пунктах. Торговые договоры (особенно самый важный из них — с Россией, прошедший через рейхстаг в 1894 г.) понизили ввозные пошлины настолько, что русское сельское хозяйство получило возможность

смотреть на Германию как на серьезный рынок сбыта; этот договор был одним из условий, создавших почву для укрепления русской валюты. Но зато германская промышленность получила широкий доступ на русский рынок, и, по признанию германских экономистов, Россия была для германской промышленности несравненно выгоднее, чем все германские колонии, вместе взятые.

Когда проходили эти торговые договоры, они встречали длительное и ожесточенное сопротивление со стороны консерваторов, на которых (как сказано выше) опирался «Союз сельских хозяев» и на которых он оказывал могущественное давление. Дело дошло до того, что Вильгельм II самолично выступил на защиту этих договоров (особенно договора с Россией), взывая к патриотическим и монархическим чувствам консерваторов и намекая на грозящее серьезное ухудшение отношений с Россией в случае, если договор не пройдет. В конце концов, конечно, консерваторы сдались. Но они ждали только случая, чтобы вознаградить себя и, как увидим, дождались этого случая через десять лет после заключения русско-германского торгового договора 1894 г.

Разорения германского сельского хозяйства, о котором кричал «Союз сельских хозяев», не последовало: германский рынок оказался таким емким, огромным, снабженным такой покупательной силой, что никакой катастрофы в этом смысле не последовало. А потому и гневное пророчество органа аграриев «Kreuzzeitung», сделанное в конце 1894 г., что «отныне германский земледелец будет смотреть на императора, как на своего личного врага», но оправдалось. Да и угроза была нелепа: в реакционно настроенной монархической власти «земледельцы» (т. е., другими словами, землевладельцы-собственники) видели оплот и защиту своих земель и своих привилегий от возможного напора со стороны как социал-демократии, так и более или менее радикально настроенной части мелкой городской буржуазии. Ссориться с императором надолго и всерьез им и в голову не приходило.

С другой стороны, торгово-промышленная буржуазия была очень удовлетворена договорами 1892—1894 годов с иностранными державами и ролью, сыгранной императором во время парламентской борьбы за эти договоры против аграриев. А тут еще в 1896 г. последовало событие, которое также усилило и без того крепкую позицию монархии: закончилась работа, над которой больше двадцати лет трудились лучшие германские юристы, и в рейхстаг был внесен новый германский кодекс гражданского права — «Bürgerliches Gesetzbuch». Этот кодекс устанавливал полное законодательное единство в гражданском праве империи, представлял стройную и продуманную, последовательную систему юридических норм, подводившую прочный юридический фундамент под господствовавший строй социально-экономических отношений. Выметались прочь все еще кое-где, в отдельных частях Германии, удержавшиеся обломки и пережитки обветшалых законов и форм былого полуфеодального быта, строилась новая просторная храмина для совершенно беспрепятственного дальнейшего развития капитализма.

Конечно, классовый интерес буржуазии нашел себе полное выражение и удовлетворение в новом кодексе. Но и социал-демократия в общем не очень враждебно отнеслась к нему: в социал-демократической прессе проводилась та точка зрения, что при существующем строе этот кодекс, при всех своих недостатках, при всей буржуазно-классовой подоплеке, сравнительно меньше нарушает интересы рабочего класса, чем, например, те дробные и пестрые устарелые законоположения, какие действовали в разных частях Германии до 1896 г. На чем настаивали социал-демократы — ото на внесении в кодекс права рабочих образовывать повсеместно в Германии ассоциации и соединять эти ассоциации в общеимперские федерации, с отменой всех ограничений этого права, существовавших в законе. Князь Гогенлоэ (бывший канцлером с 1894 г. после ухода Канриви) воспротивился этому включению нового пункта в гражданское право, но обещал издание особого закона об ассоциациях, который удовлетворил бы требованию социал-демократов. И действительно, в 1897 г. такой закон прошел через прусский ландтаг и вошел в силу для Пруссии, а в декабре 1899 г. этот же закон прошел через рейхстаг и вошел в силу для всей Германской империи. Этот закон подводил прочный юридический базис под все профессиональное движение рабочего класса.

Отныне «классовая юстиция», на которую справедливо жаловалась социал-демократия и в прессе и в рейхстаге, могла, конечно, сажать в тюрьму и штрафовать отдельных рабочих за те или иные действия во время стачек (против хозяев или против штрейкбрехеров), за те или иные правонарушения; судьи могли во время таких процессов явно несправедливо отдавать всегда предпочтение показаниям полиции и хозяев пред показаниями рабочих, могли временами (например, во время больших рурских стачек 1905 или 1912 гг.) особенно свирепствовать против рабочих, обвиняемых в «насильственных действиях» полицией или хозяевами, но уже пе могли пи разу и нигде в Германии, даже в самых реакционных ее углах, закрывать профессиональные организации рабочих или препятствовать их деятельности. Бернштейнианское (ревизионистское) движение указывало на этот закон 1899 г. как на один из примеров и условий возможности легальным путем бороться за интересы рабочего класса на почве капиталистического строя. Левое крыло возражало, указывая на то, что все подобные уступки слишком малы, чтобы из-за них отрекаться от революционного марксизма.

Так вступила Германия в XX век. Мы видим, что первое десятилетие самостоятельного правления Вильгельма II (после отставки Бисмарка) окончилось в области внутренней политики вполне благополучно для императорской власти, несмотря на все бестактные, необдуманные, нелепые выходки и поползновения Вильгельма. Он по мере сил обыкновенно портил свое дело сам, но благоприятные обстоятельства были сильнее его: неслыханное процветание германской промышленности со всеми сопутствующими явлениями продолжало быть великолепным и грандиозным общим фоном, на котором сменялись политические события.

Но Германия не была робинзоновским островом: она находилась в центре боровшихся сил мирового капитализма. Распространяясь экономически, она теснила других; богатея, она разоряла других; мечтая вслух о колониальной империи, она беспокоила других. И эти «другие» были сами полны завоевательных планов и настроений, ничуть не меньше, чем Германия. На нее смотрели и ее слушали ее соперники несравненно внимательнее, чем ей это представлялось в те годы.

Вспомним же, что делали и говорили те люди, которым была дана власть и возможность выступать и говорить от ее имени.

Примечания

9. Эта черта была отмечена в беспощадных словах монархистом и консерватором, фельдмаршалом Вальдерзее, осыпанным милостями Вильгельма, и отмечена им еще тогда, когда Вильгельм был в полной силе: «Ничего в императоре нет настоящего. Император—трус насквозь» (nichts am Kaiser ist echt. Der Kaiser ist ein Feigling durch und durch).

10. Архив внешней политики России (далее: АВПР.—Ред.). Берлин, 16/29 ноября 1910. Остен-Сакен — Сазонову: «Глубокое монархическое чувство, которым проникнута речь канцлера, как ваше высокопревосходительство изволите усмотреть из прилагаемого у сего ее текста, придает ей особенно симпатичный оттенок».

Цитируется по из.: Тарле Е.В. Сочинения в двенадцати томах. Том V, М., 1958, с. 114-126.