В порту Модзи [в 1925 году]

«Синьпингай» не торопясь шел на юг. Становилось все жарче. Стоял почти полный штиль. Днем нас окружало голубое сияние неба и моря, ночью мы любовались бесконечным столбом лунного света, ложившимся по левому борту. Только на третьи сутки мы прибыли в японский порт Модзи.

Япония поразила нас какой-то игрушечной красотой, до того были хорошенькими ее ярко-зеленые острова, мелкорослые кривые сосны, легкие домики, крохотные лодки. Мы были очарованы этой картиной, но дальнейшие события сразу же вывели нас из умиленного состояния.

«Синьпингай» зашел в Модзи за углем, и мы мечтали, пока он будет грузиться, сойти на берег и посмотреть на Японию, с которой у нас совсем недавно была заключена пекинская конвенция. Советский Союз пошел на серьезные уступки ради стабилизации положения на Дальнем Востоке. Нам казалось, что отношения после этого должны быть доброжелательными и нас примут хорошо.

Не успели мы накупить спелых бананов и душистой нежно-розовой хурмы с бесчисленных лодок, окруживших пароход, и порадоваться необычайной дешевизне, как увидели, что к нам идет таможенный катер. Мы изучали международное право и знали, что палуба парохода, даже в иностранном порту, представляет собой территорию страны, флаг которой развевается над нею. Поэтому никто из нас и не думал волноваться только потому, что с нами захотела познакомиться японская таможня. Наоборот, мы с любопытством смотрели через борт на маленький катер, быстро под-ходивший к нашему пароходу между японскими лодками, поспешно дававшими ему дорогу, на незнакомые мундиры в золотых позументах. Только позже стало ясно, что под видом таможенников к нам пожаловали офицеры японской контрразведки.

Вместе с нами на верхней палубе ехали два брата, мальчики десяти и шестнадцати лет. Не помню, к кому именно ехали эти ребята, билеты у них были до Шанхая. В момент, о котором идет речь, младший уплетал только что купленные бананы и кожуру бросал за борт. Случайно он попал прямо в лицо «таможеннику». Раздался яростный рев. Мальчишка побледнел и моментально скрылся.

Японец с перекошенным лицом большими прыжками бросился к спущенному трапу. Через мгновение он был уже на палубе. Маленький, тщедушный, с выдающимися верхними зубами, в больших роговых очках, в негнущемся парадном кителе, он точно сошел с плаката, изображающего японского империалиста. Безумными глазами он оглядывал нас, ища своего «врага». Мы все, остолбенев, молча смотрели на< него.

Самурайский кодекс честя превращал японских офицеров в маньяков, способных терять человеческое обличье по самому ничтожному поводу. Они считали себя божественными потомками богини Аматерасу9, представителями расы господ, которой предопределено владычествовать над миром. И вдруг — банановая кожура с борта советского парохода, так сказать, привет из той страны, откуда незадолго перед тем с позором вышибли незадачливых претендентов на мировое господство и чужую собственность.

Нас вызвали в рубку. Предстояла «проверка документов». Уже потом капитан объяснил нам, что японская таможня никакого права на нее не имела. Нам нужны были только вода и уголь. Никто из нас не сходил в Модзи и поэтому наши документы не должны были интересовать японцев. Однако капитан не протестовал. Выходя из Владивостока, он получил строгие инструкции всемерно избегать осложнений. Он крепился и молчал. Только сказал нам: «Ребята, выдержка!».

В тот тревожный год японская контрразведка с ног сбивалась, разыскивая «агентов Коминтерна». Китай поднимался на борьбу, и каждого советского человека, направлявшегося туда, империалисты подозревали в «подрывной» деятельности. Именно поэтому японские контрразведчики заявились к нам на пароход и потребовали наши документы. Китайцы в трюме их не интересовали.

В небольшой рубке первого класса, за обеденным столом, на котором уже лежали наши заграничные паспорта, бесцеремонно, как хозяева, расположились три-четыре японца. К администрации парохода отношение было подчеркнуто пренебрежительным, а нам, пассажирам, даже сесть не предложили. Несколько раз я перехватывала направленные на меня пристальные взгляды японских офицеров. Мне тогда было непонятно, чем это я привлекла к себе такое явное внимание. Только потом мне разъяснили. С точки зрения наших непрошеных гостей, искавших у нас на пароходе «большевистскую заразу», я выглядела отчаянно «красной», так как была коротко, по-мужски, острижена и носила кепку, как принято было тогда в советской студенческой среде.

Японец, в которого попала банановая кожура, все это время быстрыми, нервными шагами расхаживал по рубке, изредка взглядывая на нас. В рубку вошел старший мальчик. В ту же секунду японец, как кошка, прыгнул к нему и неожиданным ударом сбил с него кепку. За столом, где сидели японцы, раздался резкий картавый окрик: «Сннимаци шряпы». Паренек нагнулся и поднял свою «шряпу». Когда он выпрямился, глаза у него были полны слез, губы закушены. Просмотрев документы, представленные капитаном, японец, видимо, понял, чьим братом являлся старший из мальчиков, и, сорвав на нем первый гнев, теперь возбужденно ожидал появления своего «оскорбителя». Перепуганный мальчишка прятался в машинном отделении и ни за что не хотел выходить, но японцы потребовали его присутствия. Едва он вошел, как на него накинулся разгневанный самурай и со всего размаху ударил по лицу.

И тут нас прорвало. Мы забыли предупреждение капитана, закричали, зашумели, запротестовали. И громче всех — «акула международного империализма» с золотыми зубами. На чистейшем русском языке он стал кричать: «Безобразие!». Почти год спустя я встретила его на юге Китая и узнала, что уж кому-кому, а ему было бы опаснее всего попасться в лапы японской контрразведки. Он ехал на должность военного советника Национально-революционной армии южно-китайского правительства. Всю дорогу он молчал, ни с кем не разговаривал, но тут не выдержал.

Теперь конфликт принял общий характер. Японец поворачивается к нам. Высоко подняв одну руку, держа другую на кобуре револьвера, он властно кричит: «Стоп!» Он дает понять, что готов пустить в ход оружие. Ошеломленные, мы на мгновение притихли.

Не знаю, что тут могло произойти. Мы были так возмущены, что, может быть, кинулись бы бить японца. И тогда он, конечно, стрелял бы в нас. Все было возможно в ту трудную пору, когда убивали наших послов и нападали на нашу дипломатическую почту. Был бы международный инцидент, на который нас явно толкали (предлог для захвата советского парохода) и за который нам бы не сказали спасибо на родине. Всяких международных неприятностей у нас и без того хватало. Нас остановил вид перекошенной от ужаса добродушной физиономии толстяка — суперкарго, делавшего нам какие-то таинственные знаки. «Проверка» паспортов возобновилась. По существу, японцы учинили всем нам настоящий допрос. Конечно, намерение «посмотреть Японию» отпало само собой. Ни японцы не собирались давать нам разрешения, ни мы сами уже не решались при создавшейся обстановке сойти с парохода.

Так встретил нас мир капитализма, едва мы ступили за пределы нашей молодой Советской родины. В этом нет ничего удивительного, и все же для меня лично инцидент в Модзи оказался важной вехой. Именно с него началась для меня та своего рода политическая школа, которую пришлось мне пройти потом в Китае и которая сделала меня как бы старше на несколько лет.

Конечно, еще во Владивостоке я наслушалась леденящих душу рассказов о страшном времени японской оккупации. Но я была, должно быть, жизнерадостней и беспечней, чем положено девушке моего возраста. Я никогда не видела ужасов войны, не держала в руках оружия, я училась любимому делу, впереди было светлое будущее, которое, как мне казалось, ничто уже не в силах омрачить. И прошлое не коснулось меня тогда. А тут вдруг оно стало со мною рядом.

Эти люди, говорившие картавым «русским» языком, задававшие нам провокационные, оскорбительные вопросы, пытаясь установить наши якобы противозаконные намерения, нагло угрожавшие нам, явно были «специалистами по русскому вопросу». Где они находились еще три года тому назад, не приходится сомневаться. Они выдали себя своим поведением, и мы их узнали. Можно себе представить, что мы чувствовали в те минуты.

Под вечер, когда закончилась погрузка угля, «Синьпингай» развернулся и медленно пошел из негостеприимной гавани. На палубе царило тяжелое, угрюмое молчание.

Мы проходили мимо очаровательных, игрушечных островков, яркая зелень которых как бы вырастала прямо из голубых волн моря. Утлые суденышки рыбаков и перевозчиков вызывали в памяти чудесные старинные японские гравюры. Какое восхитительное воспоминание мы могли бы увезти из этого благословенного уголка!

Цитируется по изд.: Винякова-Акимова В.В. Два года в восставшем Китае. 1925-1927. Воспоминания. М., 1980, с. 14-17.