Первый день в китайской столице [1925 год]

Мы прибыли в Пекин, наверное, часу во втором ночи. Тяньцзиньский консул выполнил свое обещание — предупредил по телефону полпредство. Нас встречали, что было очень кстати, так как сами мы постеснялись бы заявиться туда в такое позднее время и до утра просидели бы где-нибудь.

Вокзал находился рядом с посольским кварталом, и через несколько минут мы были уже там.

Еще из учебников мы знали, что посольский квартал окружен высокими крепостными стенами и у ворот его дежурят иностранные солдаты. Китай вынужден был согласиться на это унижение, после того как империалисты совместными усилиями подавили антиимпериалистическое восстание ихэтуаней. Мрачные крепостные ворота со сплошными железными створками и караульные, остановившие машину, их холодная вежливость, за которой чувствовалась явная враждебность, произвели на нас самое гнетущее впечатление. Припомнились японские офицеры на борту «Синьпингая» и самурайский мордобой...

Две-три минуты езды по главной улице квартала, Дунцзяоминьсян, полуосвещенной в этот поздний час, и мы у ворот полпредства — каменной арки в классическом стиле с двумя колоннами н железной решеткой с остриями в виде копий. Электрические лампочки, свисая с железных кронштейнов, освещают лишь небольшое пространство перед воротами. Сквозь решетку видна широкая темная аллея и в конце ее два фонаря у подъезда большого белого дома — главного здания полпредства. Ворота замыкают высокую стену ограды, над ней недвижно чернеют верхушки деревьев. Тишина, все кругом спит.

Из белой каменной караулки выходит, низко кланяясь, старый китаец, привратник полпредства, с которым мы впоследствии крепко дружили. Меня и мой багаж поручают его заботам, я буду жить в одном из коттеджей, поблизости от главных ворот, а моих товарищей везут дальше, помещение для них приготовлено в военном городке

Жаркое пекинское утро застало нас в старом, тенистом парке полпредства. В кустах оглушительно трещали цикады. Мы думали, что это кузнечики, и очень удивились, когда поймали гигантскую муху. Она едва поместилась в спичечном коробке!

Перед нами — здание полпредства, двухэтажный особняк с балконом и колоннами по фасаду. У главного подъезда два традиционных китайских льва из белого камня с комической яростью таращат глаза из-под круто завитой гривы. На широкой открытой веранде вместо стульев — майоликовые бочата самой построй расцветки. По ту сторону дома — полпредский сад в китайском стиле. Бросаются в глаза огромные, позеленевшие от времени треножники, установленные на каменных пьедесталах. Увы, благородный рисунок старинной китайской бронзы нарушали торчавшие стебли давно засохших растений. Видимо, царские дипломаты пользовались этими ценными памятниками китайской старины в самых утилитарных целях — как вазонами для цветов.

На крыше здания углом вперед стоит красный квадратный постамент, на обеих передних стенках которого видны изображения серпа и молота. Над ним невысокий флагшток с государственным флагом Советского Союза. Утренний ветерок тихонько перебирает его пламенные складки совсем как у нас, где-нибудь в Москве или Владивостоке. Позже нам рассказали, в какой торжественной обстановке он был поднят, как много представителей передовой китайской общественности присутствовало при этом, какие толпы осаждали наше полпредство и какие злобные высказывания позволяли себе по этому поводу раздраженные империалисты.

Налево от главного здания, в дальнем конце парка, находилось консульство, а по пути к нему, в одноэтажном доме китайского стиля, с террасой, украшенной красными деревянными колоннами, жил наш торгпред Н. К. Клышко. Рядом, в окружении вековых деревьев, стояла миниатюрная, с крохотной колоколенкой посольская церковь, построенная еще в первой четверти XVIII века по специальному соглашению с китайским правительством, чудесный образчик старинного русского зодчества в стиле нарышкинского барокко, с колоннами, резными наличниками, всякими узорами. Она так мала, что ее невозможно принять всерьез, не церковь, а какой-то теремок из детской сказки. Не знаю, вмещала ли она когда-то хоть дюжину прихожан. Впрочем, большего по тем временам и не требовалось, в старту наши посольства в Китае были немноголюдны, а сопровождавшая их охрана молилась в церкви на территории православной российской миссии в квартале Бэйгуань.

По всему парку были разбросаны коттеджи, где жили сотрудники и их семьи. Большие клумбы заросли многолетними сорняками, газоны были потоптаны. Именно в таком виде досталась нам территория полпредства после хозяйничанья царских дипломатов. Будь это теперь, у нас бы руки чесались взять лопату и

привести парк в надлежащий вид. Но — характерная деталь — тогда это никому и в голову не приходило, а ведь белоручек среди нас не было. Все мы жили мыслями о больших событиях, и международный масштаб заслонял мелочи быта. Цветы, газон! Какое отношение имели они к мировой революции?

С правой стороны к парку примыкали еще кое-какие служебные участки и постройки: военный городок, участок управления Китайско-Восточной железной дороги и промежуточный участок, где находились представительство ТАСС, секретариат и квартира военного атташе, а также общая столовая

Эта часть территории полпредства отделялась от главной глухим кирпичным коридором с высокими стенами, который одним концом упирался в участок КВЖД, другим выходил наружу. Это был служебный, так сказать, черный ход полпредства. Сообщение между обеими частями было возможно лишь через ворота, пробитые в середине. Этот коридор оставил по себе мрачную память. Через него почти два года спустя ворвались чжанцзолиневскне солдаты, через него вывели арестованных товарищей. Но об этом после.

Как и все иностранные посольства в Пекине, советское полпредство было окружено высокой каменной стеной, а военный городок даже имел бастионы, бойницы и другие архаизмы. Зато у главного входа дежурил не часовой, как у других иностранных представительств, а всего лишь китайский дед, толстый и веселый, в национальной одежде и даже с косой, правда стыдливо запрятанной за высокий ворот курмы. Всех сотрудников и членов их семей он знал в лицо. Его круглая, сияющая физиономия выражала радушие. Высокий бритый лоб лоснился на солнце.

Он одобрил нашу раннюю прогулку и пожелал нам доброго здоровья. Как приятно звучит первое «нинь хао» на пекинской земле!

Хотели мы было выйти за ворота, но так и не решились. Перед ними, в тени больших деревьев, прямо на тротуаре непринужденно расположилось десятка полтора веселых белозубых рикш. Некоторые из них заканчивали завтрак. Они быстро работали палочками, держа пиалы на уровне губ, и пересмеивались. Все они кинулись нам навстречу, и мы, испуганные, тоже чуть не бегом ретировались на территорию полпредства к немалому удивлению привратника.

Мы были поражены: зачем здесь рикши? Может ли быть, чтобы сотрудники нашего полпредства пользовались рикшами, как какие-нибудь колонизаторы? Вскоре нам разъяснили ситуацию. Оказалось, что в условиях того времени не всегда можно было поступать так, как хочешь. Случалось, излишняя прямолинейность приносила больше вреда, чем пользы. Приходилось считаться со сложившимися порядками.

Первые сотрудники полпредства сначала не хотели прибегать к услугам рикш. Самый вид подобной эксплуатации вызывал у них отвращение. Но рикши такое решение приняли в штыки. Они лишались заработка. Участок полпредства был закреплен за ними, и они требовали работы. Дело дошло чуть не до скандала.

Выходивших из полпредства сотрудников рикши хватали за одежду и с криком требовали, чтобы они взяли кого-нибудь из них. В полпредство явилась делегация. Империалисты с усмешкой наблюдали наше затруднительное положение. Тогда было дано распоряжение нанимать рикш4.

Советские люди относились к рикшам совсем не так, как представители империалистических стран. Мы никогда не спорили насчет платы и вообще были гораздо щедрее. А главное — мы видели в рикше человека, никогда не оскорбляли его патриотическое чувство или личное достоинство, не то что некоторые «цивилизованные» представители Запада, которые, расплачиваясь, бросали мелочь на землю, как бы брезгуя передать ее из рук в руки. Почти у каждого из нас был свой постоянный рикша, которому мы уже не изменяли. Между прочим, дружба одного из наших товарищей с его постоянным рикшей закончилась, к сожалению, трагически. Увидев татуировку в виде серпа и молота, рикша попросил и себе сделать такую же. После налета на полпредство в 1927 году рикша жестоко поплатился за несмываемое доказательство симпатий к Советскому Союзу.

Перед воротами посольства дежурили всегда одни и те же рикши. Не удивительно, ведь рикши распределяли участки работы через свои цеховые союзы и землячества. Сильно досталось бы тому, кто, не считаясь с заведенным порядком, стал бы ловить седоков, где не положено. Говорили, впрочем, что среди рикщ, стоявших у наших ворот, были шпионы. Да иначе и быть не могло.

Товарищи решили показать, как они устроились, и повели меня в военный городок. Он не имел наружных ворот и туда можно было проникнуть только через узкую железную дверцу в высокой каменной стене рядом с полпредской столовой. Теперь он выполнял самые мирные функции. В просторном одноэтажном здании бывшего офицерского собрания расположился клуб — центр общественной деятельности и место постоянного общения всего населения полпредства. Там же помещался местком китайских служащих и работали специальные кружки для китайцев: политграмоты, международного положения, русского и английского языков, ими руководили главным образом наши студенты. Я тоже включилась в привычную работу: принялась обучать русскому языку поваров, прачек и прочую китайскую прислугу. Моими учениками были только мужчины, женщины учиться не хотели, не надеясь на свои силы: все поголовно они были неграмотны.

Блистали талантами хоровой кружок и самодеятельный оркестр, ставились спектакли на русском и китайском языках. 8 марта 1925 года, когда в Китае впервые отмечался Международный день работницы, китайские служащие полпредства поставили пьесу об угнетении женщины в Китае. На спектакле присутствовали гости — китайские студентки.

Среди сотрудников большим успехом пользовался шумовой оркестр; этой формой самодеятельности увлекались тогда у нас на родине. Придя в первый раз в клуб, мы застали там десятка два людей, которые при помощи самых разнообразных предметов, начиная с гребенки, обернутой в папиросную бумагу, я кончая обыкновенной чугунной сковородкой, с большим увлечением исполняли модный в то время фокстрот «Малютка Нелли, хау ду ю ду». В соседней комнате играл патефон, было слышно мяуканье гавайской гитары, которая еще совсем недавно была «открыта» на Западе и совершала триумфальное шествие по всему свету.

Летом 192о года в Пекине собралось много наших студентов. Были представлены все центры советского китаеведения—Москва, Ленинград л Владивосток. Москвичи В. Л. Гамберг, И. М. Ошанин, А. П. Рогачев и В. И. Мельников приехали раньше и были, так сказать, старожилами. Зато недавно прибывшие питомцы Дальневосточного университета во Владивостоке преобладали численно. Мы застали в Пекине старшекурсников ГДУ: 3. С. Дубасо- ву, Т. И. Владимирову, М. К. Пашкову, Ф. Боканенко и своих од-нокурсников: С. А. Врубеля, Т. Ф. Скворцова, В. Войлошникова, Н. М. Яковлева, Б. С. Перлина. Из ленинградцев мы встретили Е. С. Полка, С. М. Оконешникову, а позднее П. Е. Скачкова и Э. М. Абрамсона.

Пекин посещали не только студенты-практиканты, но и научные работники. В то время там находился ленинградский китаевед В. А. Васильев. Вскоре из Москвы приехал преподаватель китайского языка в Академии имени Фрунзе и Институте востоковедения Никольский, из Владивостока — преподаватель китайского языка ГДУ Б. К. Пашков, а год спустя из Ленинградского универ-ситета прибыл Г. О. Монзелер, чтобы изучать пекинские исторические памятники.

В то время это была цветущая молодежь, полная надежд и энтузиазма. Некоторые незадолго до нашего приезда выехали на работу в Калганскую и Кайфынскую группы наших военных советников. Оставшиеся в Пекине в обеденный перерыв заявились к нам.

Мы рассказали о переживаниях на борту «Синышнгая» в японском порту Модэи. Оказалось, что мы были свидетелями еще не самого худшего. М. К. Пашкова, ехавшая через Маньчжурию, поведала, например, такое: «На какой-то станции Южно-Маньчжур- ской железной дороги в мое отделение сели два китайца, один молодой, а другой постарше. Тот, что постарше, лег на нижнюю полку напротив меня и сразу же уснул: должно быть, очень устал. А тот, что помоложе, забрался на верхнюю и все никак не мог уснуть, ворочался, вставал и опять ложился. Видимо, что-то сильно его тревожило.

Было уже поздно, и я уснула. Разбудили меня выстрелы. Все было уже кончено. Тот, что постарше, был убит наповал, а тот, что помоложе, лежал на полу и корчился в агонии. Кругом кровь, все мои вещи забрызганы. В проходе стояли японские жандармы с пистолетами в руках и пристально смотрели на умирающего.

Кто были убитые, я так и не узнала, их тут же унесли, но пассажиры говорили, что, вероятно, коммунисты».

«Это японский стиль, грубая работа,— сказал кто-то из наших гостей.— А вот как действуют англичане». И протянул нам стопку английских газет, выходивших в Китае.

Так мы ознакомились с пресловутым «делом Доссера», о котором с пеной у рта кричала в те дни реакционная пресса в Китае и за его пределами.

Это была провокация, организованная английскими нефтяными компаниями против представителя нашего Нефтесиндиката. Англичане не хотели, чтобы гоминьдановское правительство получало нефть из Советского Союза.

А. А. Доссер был арестован английской полицией на английском пароходе по пути в Кантон. Его привезли обратно в Шанхай и на основе якобы найденных у него документов предали смешанному суду5 международного сеттльмента по обвинению «в нарушении порядка» в Китае. Что это были за документы, можно судить хотя бы по «удостоверению Доссера», зачитанному на суде.

«Удостоверение № 43. Предъявитель сего Доссер, партбилет № 403, командируется агитационным отделом Южного района Китая в Гонконг и Кантон для организации забастовочных комитетов. Все члены РКП обязаны оказывать ему поддержку в выполнении возложенных на него обязанностей, что удостоверяется печатью агитационного отдела РКП в Шанхае».

Такие нелепые, безграмотные фальшивки свидетельствовали о непроходимой глупости их составителей, напуганных начавшимся-' в Китае всеобщим антианглийским бойкотом. И все же на основании их Доссеру грозили смертной казнью или двенадцатилетним тюремным заключением. Так империалисты привыкли расправляться на китайской земле с теми, кто казался им опасным.

Но Советский Союз никогда не признавал суда иностранных империалистов в Китае. Советских людей мог судить в Китае только китайский суд. После ноты нашего полпреда JI. М. Кара- хана, направленной дипломатическому корпусу в Пекине, Доссер был освобожден и вместе с женой «выслан» с территории иностранной концессии в Шанхае. Провокация не удалась. Доссер появился среди сотрудников полпредства и со смехом рассказывал им о своих приключениях. Я была у него одно время переводчиком и хорошо его помню. Бородатый и густоволосый, со строгим лицом и неожиданно веселой усмешкой, он был страстным любителем шахмат и все свободное время проводил за шахматной доской. Его неизменным партнером была жена. Много позднее, уже в Москве, в Музее революции я видела фотографию Доссера и узнала, что он старый большевик-подпольщик, знавший царскую каторгу и жизнь в эмиграции. Его партийная кличка была «Леший». И мне представилось, как товарищи, вероятно, шутили над его большой кудрявой бородой и взлохмаченной прической, давая ему эту кличку.

Обменявшись последними новостями, друзья повели нас обедать. По пути в столовую мы встретили низенького, согбенного годами старичка, с которым наша студенческая компания раскланялась по-китайски, прижимая сложенные руки к груди, с особенным почтением. Это был учитель Тун, о котором нам уже успели рассказать, «живая традиция русского китаеведения», как о нем кто-то отозвался. На протяжении многих десятилетий он занимался с русскими студентами, приезжавшими на практику в Китай, и сотрудниками русского посольства, подготовив немало талантливых русских китаеведов. Старого профессора Аполлинария Васильевича Рудакова, с которым я познакомила читателя в начале книги, Тун помнил, когда тот был еще юношей.

Старчески кроткое, слегка одутловатое лицо Туна выражало доброжелательность. Волосы его были совершенно белы, как и очень редкие н длинные волоски на подбородке и верхней губе. Вообще он очень походил на древних китайских мудрецов, каких и сейчас охотно изображают китайские художники. Двигался он медленно, видимо, с трудом, носил длинный халат из гладкой серой материи и короткую курму из черного шелка с вытканным на нем традиционным китайским рисунком в виде больших, чуть не с чайное блюдечко, узорчатых кругов. Его макушку прикрывала круглая шапочка из черного атласа, в руках был неизменный бумажный веер, испещренный иероглифами замечательного каллиграфического письма его собственной работы. Тун воспроизвел на веере изречения китайских классиков, перед которыми всю жизнь благоговел.

Тун, видимо, страдал от жары. Беседуя с нами, он несколько приподнял заднюю полу халата. Китайские халаты шьются с разрезами выше колен по бокам. Открылись по-стариковски широко расставленные ноги в белых хлопчатобумажных штанах с завязками у щиколотки, вроде наших исподников. Не стесняясь присутствия девушек, Тун приблизил свой «ученый» веер к открывшемуся под халатом пространству и устроил себе небольшой сквознячок чуть пониже спины. Признаться, все мы немного смутились, хотя и знали, что с китайской точки зрения в поведении Туна нет ничего предосудительного (мы потом частенько наблюдали точно такие же сценки на людных улицах Пекина и других городов). Все же никто из нас и глазом не моргнул.

Мы уважали своего учителя и не хотели его обидеть. Мы знали его ученость: он помнил наизусть не только основные девять книг китайских классиков—«Четверокнижие» и «Пятикнижие», лежавшие в основе китайского классического образования, что было не такой уже редкостью в Китае, но и многое другое. А главное— старый Тун был умен и очень добр, особенно к нам, советским студентам.

Увы, наш дорогой учитель жестоко поплатился за свою дружбу с советскими людьми, б апреля 1927 года во время налета на полпредство он, как всегда, явился на занятия, был схвачен солдатами Чжан Цзолиня и увезен в тюрьму, где скончался от бесчеловечных побоев.

Тун был перегружен уроками, поэтому нас тут же познакомили с Ли, учителем помоложе, который, однако, тоже не один десяток лет занимался с русскими китаистами. Ли был православным и жил на территории духовной миссии в квартале Бэйгуань, но вольнодумствовал и терпеть не мог попов. «Все они лгуны и трусы,— говорил он.— Во время восстания ихэтуаней повстанцы жестоко расправлялись с теми китайцами, кто принял христианство. А где в это время был наш епископ? Бросил свою паству и укрылся за стенами русского посольства. Что же он не захотел пострадать за веру?».

Православная духовная миссия в Бэйгуане в те времена влачила жалкое существование. Я ездила туда как переводчик с сотрудниками полпредства, которым нужно было что-то литографировать или отпечатать. Нас встретила жуткая нужда. Старинного типа здания, где когда-то жили и работали знаменитые русские китаеведы прошлого века монахи Иакинф (Н. Я* Бичурин) и Палладий (П. И. Кафаров), разрушались и не ремонтировались. Оборудование типографии было просто архаичным. В ту пору там жило много русских белоэмигрантов, но я их не видела, с нами говорили монахи-китайцы.

Учитель Ли был также знатоком китайской медицины и по пульсу определял все болезни, вплоть до чахотки. Однако он не занимался врачебной практикой. Он говорил, что лечить людей — это благородное, святое дело, брать деньги за лечение, с точки зрения китайской морали, нехорошо. В первый день знакомства он по нашей просьбе был не учителем, а врачом. С важностью высвободив из широких рукавов сухие, нервные руки, он выслушал в шести местах пульс и объявил, что все мы здоровы.

Первый день в Пекине был длинным-длинным, исполненным интересных встреч и незабываемых впечатлений. Самое сильное оставила прогулка по посольскому кварталу.

Все, что имело отношение к восстанию ихэтуаней, на нас, студентов восточного факультета ГДУ, производило особое впечатление. Еще во Владивостоке мы как бы сблизились с его участниками, ежедневно рассматривая реликвии восстания в наших аудиториях. Это были остатки когда-то обширной коллекции, вывезенной из Пекина очевидцем восстания А. В. Рудаковым. Гражданская война и интервенция отнюдь не лучшее время для сохранения исторических памятников, и коллекция Рудакова сильно пострадала. Все же, приходя на лекции, мы видели пики с бахромой вокруг острия, луки и колчаны с оперенными стрелами, старые кремневые ружья, знамена с лозунгами, прокламации повстанцев н, казалось, дышали воздухом великой бури, пронесшейся над Китаем четверть века назад. Среди моих товарищей по учебе почти каждый мужчина принимал участие в боях с интервентами на Дальнем Востоке и знал по собственному опыту, что такое борьба против мирового империализма. Нам были близки и дороги выцветшие и полуистлевшие экспонаты, свидетели героического китайского восстания.

И теперь, ступая по земле, где разыгралось одно из последних сражений повстанцев с его трагическим исходом, мы были глубоко взволнованы.

Перед нами часть старой стены с северной стороны квартала, где шли особенно ожесточенные бои. Она изрешечена пулями и снарядами. Торжествующие победители, возводя новые крепостные стены, нарочно оставили ее в нетронутом виде, на страх китайцам и в назидание себе подобным, с многозначительной надписью: «Чтобы мы не забыли». Нам показывают территорию, где когда-то проводились столичные государственные экзамены7. Подавляя восстание, империалисты не только разрушили стоявшие там постройки, но и бесцеремонно использовали уцелевшие кирпичи для возведения новых укреплений.

Мы поднимаемся на городскую стену, примыкающую к кварталу с юга, откуда империалисты обстреливали императорский дворец. Она так и осталась в их руках. Там царит образцовый порядок, стоят беседки и скамейки, несут караульную службу солдаты, прогуливаются сотрудники посольств со своими семьями, любуясь замечательным видом. Китайцев туда, конечно, не пускают.

За северной стеной, на улице Хадамынь попадается на глаза небольшой, очень грязный обелиск, поставленный по требованию империалистов на месте, где был убит немецкий посланник фон Кеттлер во время осады квартала. Памятником больше никто не интересуется. Достаточно того, что он поставлен, что китайское правительство «признало свою вину».

Тягостное впечатление оставляет посольский квартал. Кругом стены да стены, за которыми империалисты творят свои подлые, кровавые дела. Отсюда они оказывают давление на китайское правительство. Здесь надежно укрываются от суда и гнева китайского народа их ставленники. После каждого переворота на территорию посольского квартала устремляются представители свергнутой клики, связанной с какой-либо из империалистических держав. Даже император Пу И и принцы крови нашли здесь приют после свержения маньчжурской династии.

Тут плелась паутина заговоров, готовились провокации против китайского народа и Советского Союза. Известно, например, какую провокационную роль сыграло японское посольство в расстреле Дуань Цижуем студенческой демонстрации 18 марта 1926 года. Еще более откровенно действовали империалисты посольского квартала в апреле 1927 года, организовав налет чжанцзолиневской жандармерии на советское полпредство.

Таковы были наши соседи по посольскому кварталу, с которыми приходилось жить бок о бок и как-то сосуществовать. Они не могли прийти в себя от ярости, видя, что престиж Советского Союза растет со дня на день, что Советский Союз успешно осуществляет в Китае политику, принципиально отличную от их колониалистской политики, и нередко путает им все карты своими действиями.

Ненависть империалистов к советским людям проявлялась даже в житейских мелочах. Они везде старались нам напортить. Вот характерный в этом отношении случай.

Вокруг стен посольского квартала лежали просторные гласисы8, где, согласно заключительному протоколу9, было запрещено возводить какие бы то ни было постройки. Здесь были сооружены лишь спортивные площадки и дорожки для верховой езды. Когда советское полпредство заняло бывшее здание царского посольства, сотрудники решили на прилегающем к его стене гласисе соорудить футбольное поле, чтобы соревноваться с китайскими командами. Увидев, что советские люди что-то планируют, американцы тотчас же вырыли там окопы и занялись военными учениями.

Самый большой участок в посольском квартале принадлежал англичанам. Он примыкал к нашему полпредству с севера. Нас с англичанами разделяла всего лишь высокая глухая каменная стена, что, между прочим, немало их тревожило. Как же, такое опасное соседство!

На территории английского посольства находилось здание бывшего дворца одного из маньчжурских принцев, потомка императора Канси, чем англичане весьма гордились. Таи же когда-то стояли здания знаменитой Ханьлиньской академии, высшего научного учреждения старого Китая, и императорской каретной палаты. Но не английское посольство было самым старым в Китае. Раньше всех в договорные отношения с ним вступила Россия. На бывшей территории полпредства останавливались первые русские послы.

Направо от нашего полпредства находилось американское посольство, где каждый день происходила церемония подъема и спуска государственного звездно-полосатого флага и одновременно смена караула. Под звуки военного оркестра, который имелся только у американцев, солдаты в колониальной форме — коротенькие брючки и пробковый шлем,— тяжело отбивая шаг, торжественно появлялись из ворот и застывали с ружьями в руках.

У американцев территория была небольшая, зато они держали самый большой гарнизон — четыреста пятьдесят человек.

Среди солдат французского гарнизона были аннамиты, как тогда называли вьетнамцев,— малорослые солдаты в шлемах наподобие мелкого тазика, а у англичан — индусы, высокие, черные, очень худые, с величественной чалмой на голове.

Цитируется по изд.: Винякова-Акимова В.В. Два года в восставшем Китае. 1925-1927. Воспоминания. М., 1980, с. 25-34.