Бретань: «золотой век» [XVI и XVII века]

Был ли все-таки в Бретани «золотой век» или даже два столетия процветания? Если и правда был, то эти прекрасные двести лет пришлись, удивительная вещь (?), на период во время и после политического процесса французской аннексии, на тот период, о котором мы только что рассказали [см. статью «Кристиан-Ж. Гийонвар'ч»], и который современные местные националисты рассматривают как источник всех бед и несчастий их региона. На самом деле, в этот период попали в основном шесть или семь поколений, живших с 1465 по 1675 годы (в этот последний год произошло восстание Красных колпаков, что послужило поворотной датой, надолго обусловившей политическую

 [080]

ситуацию). Как раз в этот период протяженностью в двести десять лет происходил постепенный значительный рост населения: в последней четверти XVIII века армориканское население достигло отметки в 1 800 000 человек, то есть 8,6% населения Франции. Конечно, войны Лиги в конце XVI века принесли много несчастий, вплоть до того, что они свели на нет этот рост населения, который впоследствии как ни в чем не бывало возобновился в новый период, наконец мирный, когда царствовал Генрих IV. В общем и целом, глобальное явление долгого роста населения можно назвать позитивным: оно объясняется ранним возрастом бретонских женщин к моменту их первого замужества: этот возраст приходится на 22-23 года в XVI и XVII веках против 25-26 лет на остальной территории королевства. Период роста населения, завершившийся в континентальных районах Франции к 1560 году, смог таким образом продолжиться в течение еще целого столетия на полуострове. Он стих только к концу царствования Людовика XIV, а затем в XVIII веке, когда бретонки решили выходить замуж поздно, как это делали уже с конца эпохи Возрождения их нормандские или бургундские современницы. Большие города, такие как Нант, Ренн (45 000 жителей в XVII веке), Сен-Мало (25 000 в 1705 году) развиваются необыкновенно бурно по сравнению с городами кельтской нижней Бретани, которые остаются небольшими.

Независимо от подобных нюансов в регионе, общий рост бретонского населения происходил не без кризисов, связанных с внезапной массовой смертностью (назовем их «неожиданными осложнениями», на этот раз это выражение буквально точное). Среди них, помимо эпидемий чумы во времена Валуа и первых Бурбонов, фигурируют дизентерия 1639 года (смертоносная) и голод 1661-1662 годов. Общая демографическая ситуация в долговременном рассмотрении от этого не слишком пострадала. Но люди и семьи, получившие удар в виде такой ужасной эпидемии чумы или дизентерии, в этой ситуации получили свою огромную долю страданий. Нижняя Бретань все еще оставалась менее урбанизированной, следовательно, там лучше питались, поскольку благодаря морю она была богата различными ресурсами; ее меньше затрагивали продовольственные кризисы, происходившие, когда в регионе наступало тяжелое положение, чем «верхние» районы Нанта, Ренна, Шатолена.

[081]

Если рассматривать в подробностях фазы кризисных испытаний, то их можно разложить на знаменитый «трехчлен» — война, чума, голод. Первая фаза мало коснулась населения полуострова. Долгий двухсотлетний, даже трехсотлетний, период «французского мира» (1491-1793) пришел на смену временам войн местных герцогов, которых несчастливое стечение обстоятельств многократно принуждало вести боевые действия по собственной инициативе или из-за монархов династии Валуа. Отныне театр военных конфликтов удаляется от берегов Куэснона и перемещается в прирейнские долины и на берега реки По. Грех было бы на это жаловаться в Морле, Кимпере, Сен-Бриёке. Одно лишь осложнение, но крупное, серьезно подрывает — но не навсегда! — период нескончаемого мира: войны Лиги в 1588-1595 годах, даже в 1598 году, наносят мощный, скажем так, но непродолжительный удар по экономическому и демографическому развитию полуострова. Эти войны явились в данном регионе местным продолжением, гораздо более коротким, религиозных войн, которые к востоку оттуда разоряли королевство в течение тридцати пяти лет.

Во время многочисленных эпидемий чумы, как, например, тяжелые вспышки в 1629-1632 годах, принимались особые меры, не более и не менее эффективные, чем в других регионах. Вину сваливали на дыни, которые, состоя большей частью из воды, поддерживали «влажную» среду, считавшуюся благоприятной для развития эпидемии (?). Больных изолировали в специальные бараки, называемые «санитатами». Именно здесь велась тройная служба (этот факт очаровал Жоржа Дюмезиля, охотника за проявлением структур с тройным назначением): по трое священников, хирургов, вооруженных ножами вместо шпаг, и наконец, слуг, которые по мере своих возможностей заботились о больных. Последних кормили великолепными цыплятами, их тогда еще не расстраивал избыток гормонов. Процессии, колокольный звон были призваны изгнать вирусное бедствие силой молитв. Города влезали в астрономические долги, чтобы раздобыть себе олений рог или другое подобное чудодейственное лекарство. Монахи-капуцины прославились благодаря своему мужеству и благочестию. И наконец после 1650 года прогресс в методах изоляции (карантин, санитарный кордон), получивший поддержку монархической централизации, помог отправить Белую

[082]

даму (чуму) дальше на восточные территории, отвести ее от Бретани и даже от Франции. Марсельская чума 1750 года была лишь далеким сигналом тревоги.

Голод, более свирепый в Ренне, менее тяжелый в Дуарнене, заставил о себе говорить в 1531, 1562, 1596, 1630, 1661 годах... В этой провинции, обычно хорошо снабжаемой продовольствием, настоящей житнице, с этим Незваным гостем кое-как боролся парламент, в то время как в этом вопросе эшевены показали себя медлительными и неэффективными. Продовольственные бунты, во время которых толпа пытается взять в свои руки распределение хлеба, были достаточно немногочисленными в бретонских областях; бретонцы обычно показывали себя консервативными людьми, спокойными, противниками уличных беспорядков. Периодически повторяющиеся голодные годы и дороговизна способствовали, тем не менее, увеличению количества бедняков и их распространению по региону. Отсюда тот факт, что неизмеримо растет роль приютов для бедных в XVII веке в Бретани; они развивались в том же темпе, что и подобные заведения в остальных районах Франции, и это указывало на значительные изменения и существенный общий прогресс по сравнению с чисто благотворительными действиями прошлых времен, например, с практикой, существовавшей в Ренне или Ванне в Средние века.

В своем роде Бретань ни в коем случае не являлась аутсайдером в развитии различных сфер, в том числе организационной, по сравнению с другими французскими регионами в постсредневековый период. Ее развитие шло даже очень энергично, и этот период продлился дольше, чем в других провинциях. С этой точки зрения убедительные доказательства можно найти в экономической области, в частности, в секторе морской торговли: треска и мех в огромных количествах вводились с Новой Земли и из Канады. Армориканские корабли совершали транзитные перевозки соли из Бурнёф и итальянских квасцов. Триста баркасов ловили сардины, а затем отправлялись к югу вплоть до Средиземного моря; устрицы из Канкаля в некоторой степени помогли покрыть недостаток хлеба в неурожайные годы. Наличие около шестидесяти гаваней в Бретани свидетельствовало об отсутствии централизованных портовых структур, что имело место также в Лангедоке и Провансе, как и в Арморике. Появилась, однако, некоторая тенденция к возвышению

[083]

Нанта и особенно Сен-Мало, чья завораживающая звезда в то время начинала свое восхождение. Внезапно благодаря экспорту продовольственных товаров и текстильной продукции из бретонских бухт, в ответ на ее побережье и даже во внутренние районы обрушился целый денежный поток. В период с 1551 по 1610 годы 35% французских серебряных монет были отлиты в государственных мастерских, или на «монетных дворах» в Ренне и Нанте. Удивительное превращение для провинции, население которой едва ли составляло десятую часть жителей всего королевства.

Начиная со второй половины XVII века Париж и Нормандия превосходят Бретань в чеканке монет и, соответственно, в морской торговле. С этого времени растут тенденции к централизму. Верно будет заметить, что лидерство Арморики в конце XVI века в области чеканки золотых и серебряных монет объяснялось также религиозными война-ми. На протяжении всего этого периода эти войны были менее жестокими в бассейне Вилен или в Аркоа, чем в Лангедоке, Провансе или в район Орлеана. (Но такое положение дел существовало лишь в период, предшествовавший 1588- 1589 годам, когда начались вышеупомянутые войны Лиги в Бретани). Что касается чисто промышленных основ роста, весьма показательного в общей массе, то в период с 1550 по 1630 год они остаются, с одной стороны, сконцентрированы вокруг производства холста, а побочно — бумаги. Сельскохозяйственная фундаментальная структура была в то время весьма впечатляющей и осталась таковой до нашего времени. Бретань при Валу а, затем при Бурбонах была империей зерна, гречихи, сидра, сливочного масла. На юге культура виноделия не могла не играть роли: она неминуемо порождала алкоголизм среди мирян и даже, о ужас!, среди клириков. В общем и целом, эта провинция достаточно снабжалась продовольствием, как минимум в нормальные годы, в противоположность коротким неурожайным периодам.

Во всем этом есть один недостаток, но большой: бретонский феодализм достаточно силен. На западе провинции архаический способ держания земли, называемый «срочным правом собственности», причинял массу неудобств крестьянам. На востоке обилие крепостей и замков свидетельствует о тех стратегических нуждах, теперь ставших устаревшими, которые вызывало устройство военной границы с Францией.

[084]

Затрагивают ли «различия» между Бретанью и остальными регионами королевства в это время вопросы «менталитета»? По этому вопросу историк Анатоль Ле Браз собрал старые культурные традиции полуострова, связанные со смертью; он охотно объяснил их происхождение остатками кельтского наследия, сохранившегося у населения нижней Бретани. Ален Круа по этому вопросу остужает фольклорный пыл старых местных эрудитов: в своих самых тщательных исследованиях, посвященным XVI и XVII векам, этот крупный демограф обнаружил в общей сложности всего два случая самоубийства! Это были ткач из Нанта и трактирщик из Ренна. Таким образом, это общество, крайне интегрированное, общинное и традиционное, нелегко позволяло своим членам уходить по роковой наклонной плоскости личного саморазрушения. Выверенные этими критериями, в высшей степени объективными, направленными против самоубийства, навязчивые идеи смерти не были настолько повсеместными, как это вообразил Ле Браз. Но при этом верно и то, что в Бретани в классическую эпоху присутствовали все элементы барочной пышности погребальной церемонии: свечи, тысячи факелов, черепа, черный покров, усеянный серебряными «слезами» — короче говоря, все известные внешние атрибуты, которые можно было встретить и в других странах католической Западной Европы. Плюс к тому можно добавить, и здесь стоит отдать должное Ле Бразу, что Арморика, считавшаяся «концом света», сохранила свои погребальные традиции дольше, чем другие страны. Также там сохранились следы кельтского словаря, связанного со смертью. Вокруг монументальных кладбищ, прилегавших к деревенским церквям в нижней Бретани, бродила на самом деле не «она», смерть в женском обличье с косой, как считали на латинском Западе, а мужское скелетообразное существо Анку, потрясающее дротиком, острой палкой, копьем или стрелой; таким оно предстает не только в древней литературе Бретани, но и в Уэльсе и на кельто-британском полуострове Корнуолл, матрице бретонских влияний. Иными словами, старые кельтские представления из Финистера распространяют общее эхо дохристианской традиции; изначально она проходила через Уэльс и Корнуолл.

В культурной сфере, можно ли говорить о единой Бретани в XVI и XVII веках? На востоке находится зона французского языка, ориентированная в сторону письменной

[085]

культуры, на обучение населения грамотности до некоторого предела; люди благородного происхождения и представители буржуазии ведут там торговые книги, врачи менее рассеяны территориально, чем на западе, священники охотно составляют приходские регистры, элита испытывает на себе смутное (очень смутное!) влияние протестантизма; из верхней Бретани вышли несколько хороших писателей, среди которых, в первую очередь, стоит отметить сказочника и юриста Ноэля дю Фая (годы творчества примерно 1547- 1573). С другой стороны, на западных склонах полуострова, в нижней Бретани, люди производили не письменные доку-менты, а произведения искусства (бережно собранные в наше время в музеях народных традиций); в это время на западе почитали гораздо большее число святых, чем на востоке; устная литературная традиция (на бретонском языке) играла ведущую роль. Именно таким способом до наших дней сохранились, переходя от поколения к поколению в чисто устной форме, рассказы об одном преступлении, восходящие к XVI веку, или даже уэльская эпическая поэма о герое Сколане, вышедшем из чистилища, фольклорные истоки которой восходят к эпохе высокого Средневековья!

Бретань была и надолго осталась коллективным святилищем сформировавшегося католицизма, имея по полдюжины священников на приход во времена Генриха IV и Людовика XIII; часто эти клирики происходили по своему рождению из крестьянской среды, в которой они и служили; они были местного происхождения, их корни связывали их с родиной, и триентская Церковь управляла ими. Под воздействием таких проповедников, обязательно говоривших на бретонском языке, как отец Монуар, в этой церкви поведенческое христианство, идущее изнутри, постепенно уступило место тому, что долгое время оставалось всего лишь «религией простых жестов», о которых современные историки утверждают, что они были в большей степени автоматическими, чем глубоко осознанными (?).

Решимся ли мы сказать, что в общем Бретань во время своего «золотого века» длиной в несколько столетий немного напоминала Испанию, другой полуостров, только больший по размеру? Конечно, может показаться чересчур смелым проведение параллелей между региональной общностью и иберийским государством, чьи притязания вышли на всемирный уровень начиная с эпохи Габсбургов,

[086]

Карла Пятого или Филиппа II. И однако, в обоих случаях имеет место бурное развитие мореплавания, та же неспособность модернизировать на глубинном уровне отдаленные районы, то же преобладание «шокового» католицизма с иезуитской окраской.

И вот ритм развития изменился: в Бретани такой точкой отсчета можно считать 1675 год. Знаменитое восстание Красных колпаков, которое нельзя назвать в полном смысле слова «бретонским националистическим», поднялось в тот год против новых налогов (гербовая бумага) и против аристократии. Государство (французское) и правящая верхушка (местная) подверглись сильному натиску. В период до восстания и во время него Бретанью управлял герцог Шольн. В его обычае было управлять своим округом несколько свысока, руками преданных ему дворян: он предоставил полную свободу действий местному благородному сословию, а также парламенту Ренна, который также полностью состоял из аристократов и охотно вел текущие дела. Однако система Шольна долго не выдержала перед лицом глубоких потрясений, которые открыли или спровоцировали мятежники 1675 года. Таким образом, центральные власти вынуждены были отдать предпочтение другим формам управления, так чтобы геополитический контекст, в котором шло развитие полуострова, смог быстро измениться.

На самом деле, с конца XVII века, когда началась война Аугсбургской Лиги (1688), обозначилась опасность со стороны Англии, вплоть до этого времени остававшаяся незначительной. Как это показал Жан Мейер, Бретань превратилась в отправную точку конфликтов между двумя коронами, французской и британской. Эти разногласия оживали с различными интервалами, вплоть до их угасания сто двадцать петь лет спустя, в 1815 году, во время полного поражения Франции.

[087]

Цитируется по изд.: Ле Руа Ладюри Э. История регионов Франции. Периферийные регионы Франции от истоков до наших дней. М., 2005, с. 80-87.