Пекин сквозь дымку времени

Я еще по существу ничего не сказала о Пекине, чудесном городе, куда мы так стремились и который не обманул наших ожиданий.

В Пекине нужно прожить немало лет, чтобы узнать его по-настоящему, и, конечно, мой рассказ не может претендовать на глубину и обстоятельность, но я всей душой полюбила этот город, а любовь, говорят, прозорлива. И вот я решаюсь поведать о своих пекинских впечатлениях, хотя жила там всего четыре месяца.

Как только мы ступили за пределы чопорного и воинственно заносчивого посольского квартала, со всех сторон нас окружило великое прошлое Китая. Его история говорила с нами языком поистине бесчисленных памятников. Это был город-музей, удивительно хорошо сохранившийся образчик города времен китайского классического феодализма.

Внешний вид Пекина располагал к созерцательности, раздумью, спокойной работе. Тишина и безлюдье царили в старых дворцах и храмах, на седых замшелых камнях крепостных стен росли высокие многолетние травы и кустарник. Невозмутим, казалось, сон старой столицы. Но это было лишь первое обманчивое впечатление.

В Пекине почти отсутствовали фабрики и заводы, промышленный пролетариат был численно невелик. Зато нигде в Китае не было такого скопления студенческой молодежи. «Движение 4 мая» в 1919 году, возникшее под влиянием Великой Октябрьской революции и начавшее новую фазу антиимпериалистической борьбы в Китае, развернулось прежде всего в Пекине как движение революционного студенчества.

Важную роль сыграл Пекин и в истории коммунистического движения Китая. Еще в 1920 году здесь был создан один из первых коммунистических кружков. Его организатором был талантливый ученый и пламенный революционер, профессор Пекинского университета Ли Дачжао, в дальнейшем секретарь Северного бюро КПК.

Такова была одна сторона политической обстановки в Пекине. Но была и другая.

Пекин был лакомым куском для всяких авантюристов. Захват его обещал международное признание. За него без конца дрались представители различных милитаристских клик. Много интриг, заговоров, подкупов и кровавых преступлений знал в те годы этот город, с виду тихо дремлющий под тяжким бременем лет.

Пекин существует не одну тысячу лет и под разными наименованиями был столицей более девяти столетий. Он стал известен Европе в XIII веке, при Хубилай-хане, который возвел вокруг него крепостную стену и назвал его Ханбалык, что значит — ставка хана. Я еще застала за воротами Аяьдинмынь остатки этой глинобитной стены.

Китайские города строились, как правило, в виде огромных квадратов, ориентировавшихся по сторонам света, т. е. каждый город имел стены: северную, южную, восточную и западную. Пекин несколько отступал от этой схемы: он был построен в виде квадрата и примыкавшего к нему с юга прямоугольника, вытянутого с востока на запад. История рассказывает, как это получилось.

Нынешние стены Пекина возведены при минской династии, в середине XV века. Тогда же, из остатков монгольской стены, бедняки настроили хибарок, образовался южный пригород, который сто лет спустя был обнесен стеной и присоединен к территории столицы. Так возникли Внутренний и Внешний город 17, противостоящие друг другу как город богатых и город бедных. Это различие еще больше усилилось, когда во Внутреннем городе поселились завоеватели-маньчжуры, которые позволили там жить лишь тем из китайской родовитой знати и китайских знаменных войск>s, кто помог им завоевать страну.

Все путеводители по Пекину утверждали, что город нужно смотреть с башни ворот Цяньмынь, рядом с посольским кварталом. Эти ворота находятся как раз посредине стены, отделяющей Внутренний город от Внешнего. Их прямоугольная многоэтажная башня и сейчас является одним из украшений Пекина.

И вот мы поднимаемся по пандусу19 и лестницам на верхний этаж башни. Подъем не из легких, но мы щедро вознаграждены чудесным видом, открывшимся оттуда.

Под нами Внутренний город, окруженный семнадцатиметровыми стенами. Сверху они выглядят широкими улицами, на которых легко бы разъехались две тройки лошадей. Они обрамлены большими квадратными зубцами с пробитыми в них бойницами. Хорошо видны массивные ворота с характерными прямоугольными навершиями в несколько этажей, покрытыми блестящей цветной черепицей.

Среди зелени выделяется огромный квадрат Императорского города, далеко тянется его розовая стена с башнями и бойницами. Внутри еще один квадрат со стеной красноватого цвета, ядро всего сооружения — Запретный, или Пурпурный, город, бывшая резиденция императора и его родни, куда допускался лишь узкий круг придворных. Этот интереснейший дворцовый комплекс в настоящее время превращен в музей под названием Гугун (Древний дворец). Дворцы и храмы Императорского города утопают в зелени, окружены каналами.

На юге во Внешнем городе возвышается синий купол «Храма неба» с венчающим его золоченым шаром своеобразной неправильной формы.

Широкие улицы полны движения, зато узкие, кривые переулки, вьющиеся между глухими стенами частных жилищ, тихи и безлюдны. Сверху видно, какие чудесные здания притаились кое-где за этими серыми глинобитными стенами. Открывавшаяся сверху панорама объясняла, почему так долго ошибались путешественники, считая Пекин с его огромной площадью самым населенным городом мира, тогда как даже в те годы, о которых идет речь, там было менее миллиона жителей. Большую часть территории занимали дворцы, храмы и парки, а жилища пекинца среднего достатка, одноэтажные, с многочисленными двориками, также требовали много места. Спустившись с башни, мы поднялись на крепостную стену внутреннего города и пошли по ней в восточном направлении.

На верхней площадке одной из караульных башен восточной стены под открытым небом стояли, как стоят и поныне, инструменты старой пекинской обсерватории. Плотный зеленый налет покрывает бронзу секстантов, квадрантов, небесного глобуса и других астрономических приборов с украшениями в виде драконов. Мраморные балюстрады окружают каждый инструмент в отдельности. Внизу нам показали здание обсерватории почти современной архитектуры на месте, где когда то находилась первая китайская обсерватория, построенная по приказу Хубилай-хана в конце XIII века. Тогда же были изготовлены первые астрономические приборы. Те, что находятся ныне на башне, большей частью сделаны не раньше XVII века, но по старым образцам. В 1900 году, когда державы грабили Пекин в отместку за антиимпериалистическое восстание ихэтуаней, немцы вывезли лучшие из инструментов в Германию и украсили ими террасу дворца в Потсдаме. По Версальскому договору побежденная Германия вернула их Китаю.

Поздно вечером мы снова поднялись на башню Цяньмынь посмотреть на ночной Пекин. Он лежал под нами полуосвещенный, засыпающий. Неясными контурами проступали его монументальные сооружения, зеленые массивы.

Но что это за желтое зарево? Оказывается, это один из торговых кварталов, расположенный сразу же за воротами Хадамынь.

Мы спускаемся с башни, в темноте оступаясь в колдобины ее древней лестницы. Минут пять ходу по темной безлюдной площади, и мы вступаем в шумный и ярко освещенный мир. Нам кажется, что мы попали на праздничное представление, столько тут людей, яркого света и золотого блеска.

Улицы застроены небольшими домами, нижний этаж занят под магазины, которые не имеют передней стенки, фасад на ночь запирается досками-ставнями. Ослепительный свет заливает разложенные на прилавках товары и свободно выливается наружу. Внешнее и внутреннее убранство лавок поражает своеобразной, экзотической красотой: везде позолота, искусная резьба по дереву, цветные витражи, художественные панно.

Улица полна золотых бликов, ярких световых пятен и черных теней. Низко над головами прохожих висят цветные гирлянды, нити флажков, огромные фонари из промасленной бумаги, разрисованные цветами, драконами, фигурками людей и украшенные длинными шелковыми кистями. Создается впечатление бесконечной перспективы празднично убранной анфилады.

Сказочный, таинственный Восток ожил перед нами, тот самый, о котором столетиями слушала рассказы своих путешественников завороженная Европа.

Вечерние прогулки в торговом квартале были в моде у пекинцев. Как всегда, он был запружен веселой, смеющейся толпой представителей всех слоев пекинского населения. Не спеша шли пожилые люди ученого вида, держа в руке веер и демонстрируя длинный. в несколько сантиметров, желтый ноготь на мизинце. Остриженные под скобку студентки в традиционном студенческом костюме —  черная юбка и светлая курма с высоким воротником — пересмеивались с юношами в длинных халатах. В толпе мелькали девичьи лица с челкой и сильно нарумяненными щеками — китайские «камелии». Все время раздавался мелодичный звон. Это рикши сигналили, требуя дорогу. Удивительная вещь — и они здесь как бы преображались. Их колясочки начинали казаться новыми, сверкали и искрились медными украшениями, лохмотья на плечах принимали живописный, театральный вид. Зато седоки явно проигрывали. Их поза казалась комически важной, особенно если седок был облачен в дорогой атласный халат.

Мы навсегда запомнили этот вечер, живую сказку Шахразады.

Быть может, менее красочный, зато не менее интересной была повседневная будничная жизнь Пекина.

Поражала удивительная пестрота уличного движения. Тянулись грубые крестьянские повозки, запряженные как придется: и парой, и цугом. Их веревочная упряжь соединяла вместе самую разнохарактерную тягловую силу: рядом с мулом медленно двигался вол или семенил крохотный ослик. То и дело встречался все тот же серенький ослик, выше ушей нагруженный поклажей или везущий всадника, который чуть не скреб ногами по земле. Степенно ехала лакированная, так называемая пекинская карета, запряженная парой лошадей в роскошной сбруе с серебряными украшениями и шелковыми кистями. Это считалось особым шиком: лошадей в собственно Китае20 было очень мало и прежде так ездили только важные чиновники-мандарины, ио в наше время такие кареты уже можно было нанимать для прогулок. Отчаянно сигналя, проносилась автомашина с солдатами на подножках, и люди шарахались в стороны, уступая дорогу генералу или важному сановнику. Тут же неторопливо двигался караван двугорбых верблюдов, звякая колокольцами. Распространяя страшное зловоние, тянулись крестьянские подводы с кадками экскрементов. Улицы, почти все немощеные, не знали другой поливки, кроме жалкого брызганья черпаком из глиняных чанов с водой, стоявших по обочине. Густая пыль висела в воздухе.

С января 1926 года на нескольких центральных улицах Пекина появились трамваи, но они не решили транспортной проблемы. У тротуаров по прежнему стояли бесчисленные рикши в ожидании пассажиров. Другие спорой мелкой рысью бежали по проезжей части — смуглые, полуголые, мокрые от пота, с платками или рваными соломенными шляпами на голове. Их то и дело обгоняли так называемые собственные рикши, с самодовольным седоком, гордо взирающим вокруг. Это, так сказать, «собственный выезд» состоя-тельного китайца, который имеет свою коляску и нанимает на срок кули. Он желает двигаться быстрее других, и его возница старается в угоду нелепой прихоти хозяина.

Рикши посольского квартала считались своего рода аристократами. Их коляски выглядели нарядно и опрятно, блестели черным лаком и тщательно начищенной медью украшений. Чехлы на сиденьях были всегда чистыми За всем этим строго следили иностранные полисмены посольского квартала На китайских улицах рикши выглядели гораздо беднее. Редко кто из них имел свою коляску. Специальные тресты ссужали ими рикш за определенную плату, вне зависимости от фактического заработка. Повреждение коляски было катастрофой для рикши, так как надолго, может быть на всю жизнь, ввергало его в неоплатные долги. И все же находились люди, если только их можно назвать людьми, которые позволяли себе «подшутить» над рикшей. При мне в Кантоне английский моряк сбросил в канал коляску рикши, тот бросился за ней. и утонул.

Это была тяжелая профессия — бегать, задыхаясь многие километры в страшную пекинскую жару или стужу21. Знаменитая пекинская пыль забивала легкие. Даже самые сильные рикши недолго выдерживали. Не от хорошей жизни китайские бедняки брали в руки тонкие оглобли легкой двухколесной колясочки, такой изящной и безобидной на вид. Если рикша не менял работы вовремя, он был обречен. Смерть настигала его на бегу: он падал и умирал на улице. Это было так обычно, что никто и внимания не обращал. Седок в таком случае, как непосредственный виновник несчастья, должен был все деньги, что имел при себе, оставить покойнику. Таков был обычай, а уж как он соблюдался — бог весть.

Рикши были в то время не только самой низкооплачиваемой, но и самой отсталой категорией рабочих, однако подъем революционного движения в Китае после майских событий 1925 года и на них оказал воздействие. Накануне нашего приезда пекинские рикши включились в антиимпериалистическую борьбу и нацепили на свои коляски ярлыки «англичан и японцев не возим». Рикши посольского квартала фактически сорвали этот бойкот. В то время рикши еще не имели профсоюзных организаций, объединялись по землячествам или в цеховые союзы вместе с хозяевами трестов, поэтому их легко было расколоть. Кровопролитные драки между рикшами были обычным явлением. Только в декабре 1925 года в Пекине образовался современный профсоюз рикш и кули.

На всех улицах по обочинам стояли, сидели и лежали нищие. Я их много видела в Китае — грязных, полуголых, нередко слепых или с красными, гноящимися глазами: трахома собирала там обильную жатву. С дикими воплями они ползли или бежали за прохожими, протягивая небольшую плетушку в форме плошки или жестяную банку, куда им бросали подаяния. Первого нищего, которого я встретила в Пекине, я никогда не забуду. Он, должно быть, брел куда-то с крохотным, совершенно голеньким сынишкой и присел отдохнуть, а место оказалось абонированным бродячим цирюльником, который пришел и стал его гнать. Нищий, видимо, так устал, что не двигался и даже не отвечал на сыпавшуюся на него брань. Его плетушка лежала перед ним на земле. Когда я подошла, цирюльник замолчал, а нищий поднял на меня глаза и, не опуская их, с усилием положил на голову сына дрожащую, сухую, как палка, руку. Невозможно передать словами этот жест и этот взгляд, в котором отчаяние и смертельная усталость боролись с надеждой.

В Пекине была целая армия нищих, что-то около двадцати тысяч. Многие из них даже зимой жили на улице и в сильные морозы замерзали под стенами города, где пытались укрыться от пронизывающего ветра. В суровую зиму 1925—1926 года погибло более трехсот человек.

Нищие имели свой союз и вожака, которому платили что-то вроде налога. Говорили, что ои был человек со средствами. Организация была нелегальной, но о ней прекрасно знала полиция. Во всяком случае, когда нужны были носильщики для похоронной процессии или штрейкбрехеры против забастовщиков, обращались к этому вожаку. Союз нищих регулировал внутренние дела, распределял участки для сбора милостыни. Членство было обязательным для всех нищих, иначе их изгоняли из города свои же собратья.

Чтобы лучше освоиться с разговорным языком и китайским народным бытом, кое-кто из нас, и я в том числе, поселились в китайской гостинице «Бэйцзин гунъюй» («Пекинская гостиница»).

Что за прелесть была эта гостиница! Все там радовало наше сердце: ее прохладный дворик под циновкой, растянутой в виде тента, большие глиняные чаны с водой, где плавали пучеглазые китайские рыбы с огромным вуалевым хвостом, разрисованная каменная стена перед входом. Она предназначалась специально для защиты от злых духов, которые летают только по прямой и, влетев в ворота, должны обязательно стукнуться об нее лбом. В то же время она так хорошо скрывала от посторонних взглядов внутренность дворика. А китайская мебель, китайская кухня и, что тоже не лишнее, чрезвычайная дешевизна! Большая плошка китайской лапши с мясом — жоусымянь — стоила двадцать центов. Настоящий студенческий рай.

К нам на огонек нередко заходили солидные люди, сотрудники полпредства, в частности наш общий любимец Абрам Исаакович Хассис. Два года спустя, уже будучи вице-консулом в Кантоне, он погиб во время разгрома Кантонской коммуны.

Нам представился случай пожить и в настоящем китайском особнячке, предназначенном для богатых постояльцев, который мы снимали в складчину. Он стоял в одном из хутунов (переулков) улицы Хадамынь, обычном пекинском хутуне: из конца в конец сплошь глухие стены да широкие красные ворота, затейливо изукрашенные. Наш особняк имел все блага европейской цивилизации: центральное отопление, ванну, канализацию, но милый нашему сердцу облик китайского жилья в нем сохранялся полностью. Комнаты выходили на квадратный мощеный дворик, наружные стены были без окон. Над воротами — высокая крыша из блестящей темно-синей черепицы с карнизом, расписанным цветами и забавными фигурками. А во дворе, напротив входа, все та же магическая стенка, украшенная рисунком священного лотоса. Только кана32 ни в одной из комнат не было.

Мы наняли рассказчика, по-китайски — шошуди, для практики в разговорном языке. И вот по вечерам к нам в особняк стал являться маленький старичок в длинном халате и круглой шапочке- тюбетейке «в виде половинки дыни» (теперь уж таких давно не носят). Он учтиво здоровался, садился и с ходу пускался в повествование, изредка прихлебывая душистый цветочный чай, который мы ему подавали в китайской чашке с крышкой, на маленьком фигурном блюдце с забавной фарфоровой оборочкой.

В дальнейшем, когда я прочла кни1у средневековых новелл «Цзиньгу цигуай»23, я поняла, откуда он черпал вдохновение. Но все же он не копировал рабски свой источник, часто его вариант был даже интереснее. Китайские рассказчики вообще отличаются большой творческой фантазией. Если они и пользуются готовой фабулой, то обычно переиначивают ее по-своему.

Не раз, заслышав с улицы звуки китайской музыки, мы выскакивали за ворота, зная, что это проходит мимо нас свадебная процессия. Колоссальных размеров красный паланкин, в котором невесту несли в дом жениха, возвышался над головами многочисленных носильщиков. Впереди шел отряд музыкантов. Красные занавески паланкина были спущены. По обычаям Северного Китая, более консервативным, чем на Юге, невесту никто не должен был видеть до окончания брачного обряда, даже сам жених, точно так же и она его. Бывало, что женили подставных лиц.

Еще большей пышностью отличались пекинские похороны. Приближение богатой похоронной процессии издали предвещали унылые завывания трехметровых труб24, вперемежку с барабанной дробью и переливами флейт. Колоссальных размеров rpo62S, подвешенный к продольным брусьям, несли два-три десятка носильщиков, и он мерно покачивался в такт движению людей. Носильщиков одевали во что-то вроде похоронной формы: свободные, подпоясанные в талии куртки из темно-зеленой материи с большими белыми кругами. Отряд плакальщиков, обычно в несколько сот человек, набирали из нищих. Среди них или вплотную за ними следовали родственники в трауре, то есть в белой одежде или просто с белой повязкой на голове. И, наконец, валила толпа знакомых и всяких зевак. Китайцы придавали похоронам большее значение, чем свадьбе в связи с культом предков. Все эти пышные церемонии стоили, конечно, очень дорого и были по плечу лишь состоятельным людям, но многие буквально разорялись, лишь бы выполнить предписанные конфуцианством обряды. Похороны бедняка я видела только раз, и они на всю жизнь врезались мне в память. Это было поздно вечером по пути из Кантона в деревню Шахэ. Хоронили крестьянина. Небольшой гроб из тонких, гнилых досок чуть не бегом несли четверо мужчин в распахнутых на груди крестьянских куртках. Двое других так же быстро вели под руки молодую женщину, закрывавшую лицо руками и что-то глухо кричавшую. Они, как тени, скользнули мимо нашего автомобиля, стоявшего на шоссе, и скрылись за поворотом.

Пекин славился своими базарами. Город много раз грабили за-воеватели-азиаты и так называемые культурные европейцы, все же его сокровища, казалось, были неистощимы. Старинные фарфор и бронза, вышивки и картины, костюмы придворных из атласа, яшма, золотые и серебряные украшения — все это в изобилии предлагалось любителям. Иной раз исторические ценности уступали буквально за гроши. Все это в основном уплывало за границу.

Один из книжных базаров Пекина находился на улице Люли- чан. Там всегда было тихо и малолюдно. На прилавках лежали вперемежку старые китайские книги в обертках из синей дабы26 с костяными застежками в виде миниатюрных кинжальчиков, и современные книги на китайском и европейских языках. С оглядкой, из-под полы, предлагали коммунистические издания. Там же продавались древние изречения, написанные каким-нибудь известным или вовсе неизвестным каллиграфом, и тут уж нужно было смотреть в оба. Страстные любители этих вещей, мы по неопытности часто попадали впросак. Не убереглась и я: купила себе так называемую дуйцзу, пару наклеенных на куски старого шелка полос бумаги с каллиграфическим опусом всесильного вельможи маньчжурского двора, душителя тайпинов Ли Хунчжана. Уж очень забавно было видеть его подпись под изречением из области высокой нравственности, что, мол, «ясный и светлый ум вечен, как море, открытое сердце светит даже ночью, как жемчужина». Увы, это была довольно ловкая, но все же подделка. Представление о честности у китайских торговцев было очень своеобразным. Вы могли спокойно оставить им на хранение свои ценности, дать взаймы, и интересы ваши нисколько бы не пострадали. Но торговля — другое дело. Никто ведь не принуждает вас покупать, вы это делаете по доброй воле, значит, отвечайте сами за свои ошибки.

В Китае каллиграфия успешно соперничает с живописью, и ее образчиками китайцы охотно украшают жилища, хотя свитки с картинами и изречениями нередко хранятся в шкафах и извлекаются лишь на показ гостям. Любители и знатоки способны часами рассуждать о правилах и красоте начертания того или другого иероглифа, точь-в-точь как любители живописи на Западе обсуждают колорит и манеру письма какой-нибудь картины.

Завсегдатаи книжного базара нередко сами не знали толком, что им надо, а продавцы еще меньше знали, чем владели, и поэтому предоставляли покупателям полную свободу рыться и стряхивать желтую пыль со своего благородного товара. Мы с упоением проводили на книжном базаре долгие часы.

Одним из самых известных рынков Пекина был Дунаньшичан на улице Ванфуцзин, что-то вроде крытого пассажа, представлявший собой скопище всевозможных лавочек, магазинов и ларьков.

Чего там только не было, начиная с широченных китайских деревянных кроватей и кончая золотыми рыбками в стеклянных шарах со срезанной верхушкой. Этот маленький аквариум можно подвесить в комнате, как клетку с птичкой.

В Дунаньшичане продавали ювелирные изделия из серебра и золота, бумажные фонарики самой причудливой формы и расцветки, различные поделки с тончайшей резьбой по красному лаку, изделия из перегородчатой эмали или роскошно расшитые придворные костюмы времен империи. Все это было сделано так талантливо, с таким тонким и верным национальной традиции вкусом, что посещение Дунаньшичана, по существу, ничем не отличалось от осмотра какого-нибудь музея или выставки прикладного искусства. Там даже можно было купить старинные предметы из собрания какого-нибудь разорившегося мандарина.

У входа сидели прорицатели. Перед ними на небольших столиках лежали гадательные таблицы с изображением триграмм — багуа27, размещенных вокруг магического знака, изображавшего мужское и женское начало — Ян и Инь—в их вечном взаимном слиянии. Держались эти гадальщики чинно, с достоинством принимали клиентов, точно и вправду дело делали. Чтобы получить предсказание, нужно было назвать год и день своего рождения по циклическому китайскому календарю. Гадальщики сверялись по толстой затрепанной книге, смотрели в свою таблицу и прорицали. Все они носили длинные халаты, что в те времена было признаком принадлежности к интеллигенции. Да и как же иначе, ведь они были грамотны!

Как-то один из сотрудников полпредства решил отпраздновать день рождения в китайском ресторане. Так впервые мы попали на китайский банкет.

Теперь, когда в Москве открылся ресторан «Пекин», уж трудно удивить ассортиментом излюбленных китайских блюд. Акульи плавники, трепанги, ласточкины гнезда и черные яйца перестали быть экзотикой. Но все же я попытаюсь рассказать о тех блюдах, которые мне тогда больше всего понравились.

В Китае всякая еда подается в виде горки небольших, ровно нарезанных кусочков, поскольку там едят палочками и ножом не пользуются. Кусочки мяса и рыбы обваливают в особой, очень вкусной муке и жарят в ароматном растительном масле28. В качестве приправ подаются острые, пряные соусы и моченые овощи. Хлеба не полагается, но на столе стоят плошки с круто сваренным рисом.

Парадный обед насчитывает множество самых разнообразных блюд, начинается с холодных закусок, а заканчивается супами. В промежутках между блюдами едят сладости: засахаренные фрукты и орехи, лотосовые зерна в меду, всякого рода печенья, иногда необычные на наш вкус. Ложек не полагается, суп прихлебывают через край пиалы, а твердое содержимое подталкивают к губам палочками.

Я ожидала, что ресторан, куда мы отправились — а это был один из самых дорогих в Пекине,— будет так же раззолочен и разукрашен, как торговые ряды. Но я ошиблась. В центре зала стояли большой круглый стол и китайские стулья с прямой спинкой и высоким сиденьем, так что, когда мы сели, не все достали ногами до полу. По обычаю того времени, скатерти на стол не полагалось. Из уважения к европейским привычкам нам подали вилки, но снабдили и бамбуковыми куайцзами — парными палочками для еды. Тарелок не было, вместо них стояли белые фарфоровые пиалы, расписанные синими цветами и травами (синее с белым было тогда самой популярной расцветкой в Китае). На больших блюдах лежали закуски, на каждом по нескольку видов.

Едва мы уселись, как начали вносить кушанья. Гвоздем обеда были пекинские утки. Их подали в виде груды мелких кусочков, нарезанных так, чтобы в каждом был слой мяса, жира н немного румяной поджаристой кожицы. К уткам полагалась стопка сухих блинчиков, тарелка зеленого луку и острая томатная при-права. Кусочек утки, как нам объяснили, нужно завернуть в блинчик и вместе с луком и приправой отправить в рот. Подогретое вино подавали в оловянных кувшинчиках. Рюмочки имели вид крохотных пиалушек из белого фарфора размером чуть не с наперсток. На них были изображены рыбки, цветы, забавные старички (божки долголетия) с неестественно- вздутым лбом, драконы, пейзажи или же иероглифы со счастливым значением.

После уток мне больше всего понравились зажаренные с яйцами улитки и очень острый соус «лацзыю» — красный перец в масле. Он очень вкусен, но его нельзя есть без слез.

Мы сообща решили не прикасаться к вилкам, а пользоваться палочками умели далеко не все. Очень комично было наблюдать, как товарищ, глотая слюнки, безуспешно гонял по дну пиалы ка- кой-ннбудь лакомый кусочек. Я знаю по себе, какая это трудная наука — овладеть озорными куайцзами, которые точно смеются над тобой, вертятся в пальцах и никак не желают слушаться. По- настоящему я научилась есть палочками позже, когда мне пришлось путешествовать в глубинном Китае, где вилки и ложки достать было трудно.

В Пекине было тогда несколько кинотеатров, три принадлежали иностранцам. Один из них, летний, находился на крыше высокого дома под открытым небом и в жаркое время всегда был переполнен. Плетеные кресла не нумеровались, любое стоило юань. Ежедневно давали два сеанса, первый начинался в 9 часов вечера.

В одном из лучших отелей города, «Гранд отель де Пекан», раза два в неделю давались концерты симфонической музыки, которые мы посещали обычно целой компанией. Музыканты в основном были русские эмигранты. Серьезную музыку приходилось слушать не в концертном зале, а в каком-то подобии бара, где люди, сидя за столиками, заказывали горячительные напитки и шумели без всякого стеснения. Там всегда было засилье иностранцев, которые вели себя очень развязно, с непередаваемым чувством превосходства по отношению к китайцам. Теперь это гостиница «Пекин», здание ее расширено и надстроено.

Мы очень любили посещать китайские театры, старинную китайскую оперу. Как истые завсегдатаи, мы еще у входа запасались местными лакомствами, а войдя, садились за один из столиков, расставленных в партере или на балконе, заказывали чай или кушанье.

Места были не нумерованы. Купив билет, можно было слушать несколько опер, которые шли подряд одна за другой, с утра до позднего вечера. Артисты в ярких, роскошно расшитых средневековых костюмах изображали героев старинных китайских легенд. Во время действия мы, уважая китайские обычаи, обтирались полотенцами, отжатыми чуть не в кипятке, которые, метко брошенные сильной рукой хоцзи29, как птицы, летали над головами зрителей.

Особенно увлекался китайской оперой один из наших студентов. В то время в Пекине большой известностью пользовалась одна молодая певица, обладавшая хорошим голосом и привлекательной внешностью. Наш театрал ею очень восторгался и всякий раз посылал на сцену цветы. Он был единственным европейцем, который таким образом выражал певице свое восхищение. Ей самой это, видимо, льстило. Но ее покровитель, известный китайский генерал, был возмущен и отомстил на старокитайский манер. Во время представления он поднялся и сделал циничный жест в сторону певицы. Тем самым она была опозорена и вынуждена покинуть сцену. В дальнейшем, как говорили, она стала одной из наложниц в гареме этого генерала, который увез ее из Пекина.

Цитируется по изд.: Винякова-Акимова В.В. Два года в восставшем Китае. 1925-1927. Воспоминания. М., 1980, с. 50-60.