Афины при «тридцати тиранах»

Борьба между двумя главными городами Греции окончилась, и окончание ее произошло не вследствие их взаимного истощения и не в силу какого-либо договора, ограничившего могущество обеих сторон, но вследствие полной победы одной стороны и безусловного подчинения другой. Самые честолюбивые спартанцы в течение длинного ряда воинственных лет не могли бы вообразить себе, что победа их будет до такой степени блистательна; кроме того она была выиграна внезапно, без всяких трудов и опасностей и не стоила гражданам ни денежных жертв, ни кровопролития; она свалилась к победителям, как созревший плод. Они имели на своей стороне ту неизмеримую выгоду, что устроили свой флот на чужие деньги, причем их собственные денежные средства остались нетронутыми, а те силы, которыми так долго кичились передними враги, очутились в их распоряжении. Спарта была теперь единственным могущественным государством на море и на суше и состояла в тесной дружбе с персами, которые предоставляли ей свою помощь без всяких стеснительных для нее условий. Прежние слабости, неудачи и поражения были забыты; эллины смотрели на Спарту с возродившимся уважением, оказывали ей величайшее доверие и полные надежд приветствовали одержанную ею торжественную победу над Афинами как начало новой, счастливой эпохи. От Киферы вверх до Фракии не было ни одной греческой общины, где бы слышалось противоречие верховной власти Спарты над эллинскими делами. Такого могущества не достигала никогда ни сама Спарта и ни одно из греческих государств; оно покоилось на древних преданиях и находило себе новую поддержку в материальных и нравственных основах.

С этим высоким положением соединялись в то же время большие требования и ожидания. Всякий мог по справедливости ожидать, что Спарта выполнит свои давнишние обещания и что она полностью приготовилась к своей задаче. Спарта была древнейшей из гегемоний, и никогда ни сама она не отступалась от исключительного права на это почетное положение, ни ее приверженцы не отказывали ей в нем; со времени похода Брасида она из тесного круга вступила в более широкий; она стала морской державой и благодаря многократным опытам хорошо ознакомилась со всеми европейскими и азиатскими делами. Она не могла не сознавать, что в Элладе должен установиться новый порядок вещей, соответствующий тем обещаниям, которые она дала тридцать дет тому назад при начале войны, что древнее право должно получить у греков свое прежнее значение и что не следует дозволять ни одному государству иметь перевес над остальными. Вот почему все взоры были устремлены на Спарту; весь дальнейший ход греческой истории зависел оттого, каким образом Спарта воспользуется своим могуществом, чтобы удовлетворить требования времени.

Первые распоряжения были предоставлены тому самому человеку, кому Спарта была обязана победой; ибо вряд ли когда-либо была выиграна более решительная битва, в которой победившее государство и его граждане принимали так мало участия, как при Эгоспотамах. Не кто иной, как Лисандр, сделал победу возможной и выиграл ее; средства, необходимые для того чтобы пожать плоды победы, находились в его руках; наконец, только у него в руке были и те нити, посредством которых он управлял партиями и устраивал греческие дела от имени Спарты. При всем этом он действовал по всегдашним правилам лакедемонской политики.

Главнейшим препятствием для господствующего положения Спарты среди греческих государств с давних пор служило то, что в них установились и развились иные основы гражданского устройства, нежели в Спарте. Вследствие того она старалась всюду, где только имела власть, уничтожать противные ее духу государственные учреждения и снова подчинять своему влиянию отчужденные от нее общины вводом в них управления, подобного спартанскому. Такими путями Спарта действовала в Аргосе, Сикионе, Ахайе, и даже борьба с тиранией, борьба, где Спарта развернула некогда свою наибольшую силу, была в сущности не что иное, как борьба с демократией.

Проведение этой политики удалось не вполне даже в самом Пелопоннесе; вне его она применялась лишь в отдельных случаях. Благодаря самобытному развитию Афин давнишняя противоположность между правлениями стала в полной мере противоположностью государственной; тогда как аттическая община освобождала свою волю от всяких ограничений и безостановочно шествовала вперед по пути развития, Спарта делалась все более и более неподвижной и отсталой; свои общественные дела она ограничивала все более тесным кругом и постепенно превращалась в военно-чиновничье государство, считавшее своей единственной задачей охранять себя от всяких нововведений. Противоположность во внутренней политике все сильнее должна была отражаться на политике внешней, а вопрос о правлении становился понемногу вопросом о власти. С каждой победой, одержанной демократической партией в каком-нибудь греческом городе, он освобождался от влияния Спарты и из ряда ее союзников переходил к союзникам ее противника. Со своей стороны афиняне следовали подобной же политике. Они поняли, что в распространении демократического правления заключается для них самое действенное средство связать с собой островные и прибрежные государства, так что Спарта не раз вынуждена была соглашаться признавать эту группу государств, соединенную между собой демократическими началами, особой державой, имеющей законное право на существование в Греции.

Конец этому положила война; власть, насильно добытая той державой, была уничтожена, и Спарта стала полноправным властелином. Могли ли ее государственные люди иметь теперь в виду что-либо иное, как не проведение в полной мере прежней политики, как не устранение антиспартанского правления, как не повсеместное уничтожение противоположности, постоянно останавливавшей развитие спартанского могущества, и как не окончательное прекращение разногласий, разделявших Грецию на два враждебных стана?

Следовательно, Лисандр действовал только сообразно всегдашним правилам своего родного города, когда он силой своей власти уничтожал народовластие в городах, принадлежавших к Аттическому союзу, и передавал управление ими в руки известного числа людей, пользовавшихся его доверием. В Афинах было поставлено тридцать таких человек, в других местах — по десять, а д ля безопасности и могущества этих коллегий к каждой из них было назначено по отряду спартанских войск, состоявшему под начальством гармоста. И эта мера не была какой-нибудь новоизобретенной: гармостов, или военных начальников, лакедемоняне посылали в старину в свои волости, чтобы управлять периэками и держать их в строгой зависимости от главного города. Затем таких же гармостов Спарта посылала за границу, доказывая этим самым, что она не намерена признавать различные формы господства и что в сущности она не желает делать большого различия между подвластными ей сельскими ббщинами в Лаконии и теми иностранными городами, которые волей или неволей подчинились ее власти.

Срока для должности гармостов не было определено; в важных пунктах их охотно оставляли свыкаться со страной, как, например, Клеарха в Византии. Деятельность их также не была точно определена; они пользовались как военной, так и гражданской властью и вследствие того зависели не от царей как главнокомандую-щих, а прямо от эфоров, перед которыми и были ответственны. Это были доверенные лица правительства, которым предоставлялось самостоятельное обсуждение дел, и на эту должность представителей Спарты за границей избирались обыкновенно люди преклонного возраста, от которых можно было ожидать правильности суждений и обдуманного применения своих полномочий по службе. В олимп. 89,1(424 г.) был впервые послан в Амфиполь человек молодой, и Фукидид прямо называет его назначение нарушением обычая. Двенадцать лет спустя в Эвбею было послано два военных комиссара с отрядом в 300 человек.

То, что прежде делалось только в отдельных случаях, было теперь осуществлено в больших размерах, и по всей Греции раскинулась сеть спартанских гарнизонов для сдерживания непокорных элементов и революционных сил, каковыми считалось со спартанской точки зрения всякое демократическое движение. Для того же, чтобы проводить в таких размерах политику Спарты, нужен был именно такой человек, как Лисандр. Без него это никогда бы не удалось, ибо в то время, как в Спарте умели заботиться только о ближайшей минуте, он один задолго предугадал и подготовил те меры, которые нужно было предпринять вслед за падением Афин. Он знал положение партий во всех греческих городах, знал также и вождей этих партий; эти люди были вполне пригодны д ля вступления в олигархические правительственные коллегии. Лисандр допустил их теснее сблизиться между собой и приучил их ожидать от него как приказаний, так и повышений во власти и почестях. Он действовал от имени своего родного города, сообразно с его политикой и, как это достоверно доказано, по предписанию эфоров; тем не менее все его мероприятия отличались особым характером, который он придавал им сам; влияние его было до такой степени личное, что оно не могло быть разделено ни с кем другим. На нем основывалось то безусловное господство, каким пользовалась в то время Спарта, но в этом самом и таилась слабость такого господства.

В отдельных пунктах, где афиняне нанесли прежде больше вреда, спартанцы старались действовать справедливо, исправляя следы, оставленные несправедливостью, чего, между прочим, требовали также их политические интересы. Но вообще они действовали в высшей степени насильственно, и сам Лисандр был менее всего способен выступить в качестве мужа порядка и законности. Он не возвышался над партиями, а находился среди них. Он был вожаком тех из них, которые тайными путями подкапывались под спокойствие общин; самые ярые члены партии были его товарищами и орудиями. Отдавая власть в руки подобных людей, он знал, что они употребят ее на то, чтобы удовлетворить издавна сдерживаемую ими жажду мести на своих согражданах, а это вполне согласовалось с желаниями самого Лисандра. Он вовсе не имел намерения принести с собой спокойствие и мир, чтобы дать отдохнуть городам от бедствий войны; напротив, ему было гораздо приятнее, чтобы граждане истощали себя внутренними раздорами и мятежами; не по жестокосердию, а из политических видов он стремился к тому, чтобы общины, еще способные к сопротивлению, ослабляли самих себя; он хотел, чтобы несчастная Греция еще больше обессилела и ослабела вследствие потери крови. Всем известно, что, по его приказанию, у Геллеспонта было умерщвледо 3000 афинян, что в Милете, где партии были уже готовы примириться между собой, он сумел коварно подготовить резню, чтобы расчистить там д ля себя место. То же самое случилось в Фасосе, где граждане, успокоенные торжественными клятвами, подверглись внезапному нападению и были большей частью умерщвлены. Под конец перестали делать всякое различие между теми общинами, которые во время войны держали сторону Спарты, и теми, которые были против нее. Так как бояться было некого, то действовали без всякой пощады; бессовестной жестокости спартанской политики был предоставлен неограниченный простор, и никто не чувствовал себя связанным правилами какого- нибудь Брасида или Калликратида, из которых первый торжественно поклялся от имени Спарты свято уважать самостоятельность каждой общины и не помогать никакой партии, межпутем как другой, Калликратид, прямо объявил, что он не желает для своего города никакого другого верховного управления, кроме того, которое ему будет добровольно дано свободными эллинами.

Так как Спарта одобряла самые противоположные правила государственных действий и вместе с тем жесточайшим образом обманывала ожидания эллинов, то в Греции никоим образом не могло водвориться спокойствие, а вместо того возникали все новые волнения. Общественное мнение, которым грубо пренебрегали, тотчас же обратилось против Спарты, и государства, угнетаемые прежде афинянами и ожидавшие, что они вздохнут теперь свободно, с ужасом увидели, что они отданы на произвол гораздо более тяжкому гнету. Ибо как ни сурово и как ни строго было правление афинян, но оно ни в коем случае не могло назваться террором; оно было основано на справедливости, устроено по закону, организовано целесообразно; оно щадило общинную жизнь, насколько это позволяли интересы главного города, представляло собой прочную внешнюю защиту, помогавшую развиваться торговле и ремеслам и, таким образом, имело национальное значение, чего никто не мог отрицать при спокойном обсуждении дела. Напротив, спартанцы в силу трех договоров отдали уже на произвол персам малоазиатские города, и хотя после своей геллеслонтской победы они и сопротивлялись уступке некоторых особенно значительных городов, каким был, например, Абидос, где они имели своего гармоста, тем не менее у них недоставало смелости сопротивляться требованиям своих могущественных союзников, и персидские наместники неограниченнее, чем когда- либо, управляли от имени Великого царя всем побережьем Архипелага и всеми морскими путями, столь важными для свободы греков и для их торговли, хотя дань, введенная для охраны греческого моря, продолжала взиматься по-прежнему. К этому присоединялась еще грубость людей, посылаемых Спартой в эллинские города, так как вследствие большого спроса на них, не всегда можно было выбирать на эти места благонадежных людей. Напротив, это были большей частью люди из низших слоев, даже из сословия илотов, которые к Лисандру и его друзьям относились с подобострастием, а к беззащитным гражданам — с жестокостью. Следовательно, то, что было самого лучшего у греков, их общинное чувство, было повсюду глубоко оскорблено, и наиболее проницательные из них должны были признать, что афинское морское владычество, которое они прежде так бранили, не могло найти себе ни в чем более блистательного оправдания , как в системе спартанских «десяти» и военных начальников.

Понятно, что в этой перемене общественного мнения и в возрастающем неудовольствии против Спарты с самого начала уже затаилась слабость ее господства. К этому присоединились раздоры, неизбежно долженствовавшие возникнуть между спартанскими государственными властями. Между ними не могла не проявиться зависть, так как коллегии «десяти», или декархии, Лисандра служили опорой его личного могущества; итак, следовало понять, что эта власть опасна для государства и что возбуждать против себя ради нее ненависть всей Греции — значило действовать во вред интересам Спарты. Ноу Спарты не было никакой другой программы действий; разногласия Лисандра с царями и эфорами повредили его могуществу, но они повредили в то же время и могуществу Спарты, вследствие чего завоеванные города нашли возможность освободиться от подавляющей власти государства, гораздо сильнейшего, нежели они сами.

Наконец было еще третье обстоятельство, имевшее влияние на дальнейший ход греческих дел, а именно отношение Спарты к средним государствам. Она не обратила ни малейшего внимания на то, что было сделано против Афин этими ревностнейшими ее союзниками в продолжение войны; они увидели, что все их ожидания были обмануты и что самые законные требования их на участие в военной добыче и в создании нового порядка вещей в Элладе были бессовестно отвергнуты. Все это вызвало в них сильное сопротивление; чувство самостоятельности пробудилось в средних государствах с новой силой и повлекло за собой ряд попыток освободиться от ненавистного верховного господства. Вследствие того рядом со Спартой образовались новые центры самостоятельной государственной жизни и вместе с тем возникли зачатки новых битв за гегемонию в Греции.

По этим трем пунктам определяются события последующих десятилетий; ими объясняется также, почему после победы при Эгоспотамах греческая история не стала историей Спарты и спартанского владычества в Греции, как это предполагал Лисандр, а, наоборот, возвратилась к прежнему разнообразию самостоятельных городских историй. Самым близким и поучительным примером этого служат Афины.

В переменах, происшедших в греческих городах после спартанской побед ы, всюду принимали участие местные партии, и всего деятельнее в Афинах, в жизни которых сильнее и самобытнее всего развились всякие политические направления.

Здесь резче всего отделялись друг от друга сторонники существующего правления и его противники. Первые только в нем одном и видели спасение; другие считали его источником всяческих несчастий и учреждением, противоречащим здравому смыслу. Между ними стояла партия умеренных; хотя они не могли иметь такой определенной программы, как безусловные сторонники или враги правления, тем не менее с одними они сходились в том, что признавали злоупотребления демократии и серьезно желали известных ограничений народной воли, с другими же — в том, что оставались верны правительству и гнушались как государственной изменой всяким преступлением против правительства и всяким вмешательством чужого государства для пользы какой-либо партии. При таком патриотическом образе мыслей они вместе с настоящими демократами были противниками олигархов, которые, не находя себе достаточно приверженцев между гражданами, издавна привыкли обращаться к чужеземной помощи, причем умели оправдывать посредством всевозможных софистических доводов свое соглашение с врагами города.

Мы знаем эту партию; нам известно, что она постоянно старалась вызывать затруднения в государстве, для того чтобы поколебать уважение к его законам, при - чем со злобной радостью пользовалась для своих целей всяким подобным затруднением и всяким общественным несчастьем; это была партия, презиравшая простого человека, считавшая добродетель и право на политическую деятельность неотъемлемой привилегией знатных лиц и смотревшая на отречение от морского владычества как на первейший шаг к вступлению на разумный путь; словом, это была та самая партия, политическая исповедь которой находится в сочинении об афинском государстве, приписываемом Ксенофонту.

Все, чего эта партия силилась достигнуть в течение последнего столетия и что она уже отчасти осуществила ко времени «четырехсот», было теперь достигнуто ею вполне; после назначения «тридцати» она стояла у цели своих желаний. Вследствие уничтожения флота и разрушения стен город был обезоружен и отделен от моря; Афины не были теперь ни демократией, ни великой державой; это был не более как один из многочисленных провинциальных городов Греции, который, не имея никакой собственной цели, следовал чужому руководству и ставил свои войска под верховную команду Спарты. Спарта же снова стала единственной главой; в Элладе царила только одна воля. Освобождение от двадцатилетних военных бедствий, примирение племен, связанных между собой узами кровного родства, мир и согласие между эллинами, прочно обеспеченные одинаковой для всех формой правления, возвращение к доброму старому времени с его мудрым законным порядком, ниспровергнутым демократической неурядицей, — такова была блестящая вывеска для нового порядка вещей, прославляемого приверженцами Спарты как единственно спасительный и законный.

Между тем никто из них не был настолько недальновиден, чтобы считать вполне удавшимся дело реакции, отодвигавшей назад всю историю Афин ко временам Фемистокла, если даже не ко времени Клисфена и Солона. Можно было предвидеть, что афинские граждане, сломленные войной и голодом и потрясенные целым рядом неожиданных ударов, когда-нибудь оправятся и ободрятся, и потому все зависело теперь от тех мер, посредством которых «тридцать тиранов» обеспечат свое управление и будут проводить свои правила; следовательно, их партия находилась не у конца своей задачи, а у ее начала.

При открытом разногласии, прекращенном только повелением Лисандра, они были назначены по предложению Драконтида; все они без исключения находили себе приверженцев среди городской знати, но вся вообще община ненавидела их и относилась к ним в высшей степени подозрительно. Это были отчасти те самые люди, которые с помощью измены допустили поражение при Эгоспотамах, причем, как это было всем известно, они не просто подчинились тому, что было неизбежным последствием предыдущего, они воспользовались своими отношениями к Спарте не для того, чтобы заключить желанный мир на возможно лучших условиях, а для того, чтобы сделать Спарту орудием своей партии; они спрятались за Лисандра, заключили с ним тайный договор и предъявили ему такие требования, которые согласовались преимущественно с их собственными интересами. Между тем они представляли собой не правительственное присутственное место в собственном смысле слова, а не более как комиссию, которой было поручено вновь пересмотреть основные законы государства, сильно потрясенные за последнее время, и согласовать их с изменившимся порядком вещей. Лишь для этой цели им были предоставлены верховной властью Спарты чрезвычайные полномочия, которых они должны были лишиться по окончании своей законодательной деятельности.

Но «тридцать тиранов» менее всего думали о законодательстве; вся их цель заключалась в том, чтобы вполне подчинить себе уцелевшие органы государства и обессилить всякое противодействие. Гражданское устройство было разрушено; республиканские должности продолжали еще существовать для вида, и хотя утратили уже всякое значение, но замещались лицами господствующей партии. Так, Пифодор был первым архонтом, и по его имени назывался год, начатый при «тридцати». Совет также оставался, хотя, быть может, и не в полном составе, но он состоял исключительно из лиц, еще во времена «четырехсот» заявивших себя приверженцами олигархии; после уничтожения народ ных судов и упразднения ареопага этому совету было поручено уголовное судопроизводство, а для того чтобы и в этой зависимой коллегии не могло составляться свободных и беспристрастных решений, было постановлено, что члены Советадолжны подавать голоса в присутствии «тридцати». Пирей, этот старинный очаг демократических движений, был поставлен под особый надзор «десяти », на которых была возложена ответственность за его спокойствие. Без сомнения, они были также назначены Лисандром и подчинены «тридцати». Как в верхнем, так и в нижнем городе к занятию общественных должностей допускались лишь те лица, которые заявляли себя добровольными орудиями нового правительства.

Восстановив таким образом предварительный государственный порядок, власти с помощью несколь-ких мудрых мер принялись вводить в Афинах новые времена. В то время очень нетрудно было приписать всякое несчастье, имевшее горестные последствия, злоупотреблениям демократии. Потому, когда тридцать правителей силой своей власти исправили некоторые общественные недостатки, неприятные для всякого рассудительного гражданина, когда они без дальних рассуждений изгнали из города несколько подозрительных личностей, с бесстыдной смелостью занимавшихся позорным ремеслом сикофантов, причем ни один честный гражданин не был защищен от их доносов, меры эти были одобрительно приняты значительной частью на-селения — после продолжительного состояния беспомощности всякому хотелось твердого правления; недоверие к правительству, постоянно возраставшее со времени сицилийского несчастья, стремление к спокойствию, на которое можно было надеяться при некотором ограничении народной свободы и при сближении со Спартой, — все это было весьма кстати для нового правительства, и при некотором благоразумии оно могло мало-помалу привлечь к себе много лиц из средней партии.

Этой умеренности хватило, однако, ненадолго. Члены правления были настолько людьми партии, что не могли на долгое время удовлетвориться осторожным введением благоразумного государственного устройства; в них накопилось слишком много недовольства за ту долгую пору, когда зажиточное меньшинство находилось под властью ненавистной толпы; долго сдерживаемое ожесточение стремилось вырваться наружу, всякому хотелось отомстить за вынесенный гнет. При подобных целях, конечно, нельзя было согласиться произвести постепенное изменение во взглядах граждан и привлечь к себе умеренную партию. Приверженности всадников, этой единственной корпорации в Афинах, вполне преданной олигархам, было недостаточно для их целей; даже Спарта не представляла для них надежной гарантии, пока она оставалась вдали в качестве покровительствующей державы. Потому они отправили двух доверенных людей, Эсхина и Аристотеля, с поручением убедить тамошние власти, что д ля устройства прочного и угодного Спарте государственного порядка необходима вооруженная помощь. Так как они принимали на свой счет содержание войска, а Лисандр ревностно ходатайствовал об исполнении их просьбы, то в Аттику двинулись 700 человек лакедемонского гарнизона под предводительством Каллибия и осадили город.

Это событие не могло не повлечь за собой важных последствий. Теперь должны были открыться глаза даже у тех, которые были настолько добродушны, что верили умеренности «тридцати», и каждый патриот должен был возмущаться тем, что его окликают спартанские часовые по дороге к богине города, к той самой богине, которая некогда отвергла поклонение лакедемонских царей. Теперь всем стало известно, что правительство заботилось вовсе не о том, чтобы приобрести

уважение и одобрение, а намеревается идти такими путями, на которых оно чувствует нужпу в помощи чужого оружия; все поняли, что удовлетворение чувства мести было для него выше собственной чести и независимости. Каллибий, этот грубый и надутый спартанец, стал теперь первым человеком в Афинах, и вожди «тридцати» не считали для себя унизительным ухаживать за ним и всячески стараться приобрести его благосклонность; они не постыдились даже принести в жертву его мстительности молодого и прекрасного Автолика, получившего не один победный венок на общественных играх. Каллибий, раздосадованный потерей одного процесса, избил его, встретившись с ним на дороге, а когда тот вздумал защищаться, привел его к Лисандру как преступника. Лисацдр не одобрил поведения гармоста, но, когда тот уехал, Автолик должен был поплатиться смертью.

Само собой разумеется, что в награду за такое унизительное положение «тридцать тиранов» хотели как можно больше воспользоваться усилением своей власти, приобретенным ими с помощью гарнизона. Во всех делах они стали поступать еще неосмотрительнее и насильственнее прежнего; кроме того, так как они приняли на свой собственный счет содержание присланного войска, то были вынуждены доставать деньги всякими путями и для этого расхищали и общественное, и частное имущество. Короче говоря, вследствие призыва чужого войска правление олигархов из правления известной партии превратилось в тиранию, которая была несравненно хуже тирании прежних времен, потому что с народом обращались теперь, как с ненавистным врагом, которого удалось, наконец, взять в руки. Так как с уничтожением законов Солона у граждан были отняты всякие вольности, то преследование могло распространяться на всех неугодных правительству лиц, а неугодным был д ля него каждый, кто мог ему вредить. Только что уничтоженное сикофантство развилось с небывалой дотоле силой; сикофантами стали частью те самые люди, которые занимались этим ремеслом и в прежнее время, а теперь приняли только другую окраску, чтобы удержать за собой свое прибыльное дело, частью же те, которые обучились этому ремеслу при «тридцати», причем оно стало выгод нее прежнего, так как теперь можно было гораздо вернее рассчитывать на успех доноса. Из этих ищеек и доносчиков всех известнее были Батрах из Ореоса в Эвбее и Эсхил ид.

При такого рода управлении особого значения достигло даже то правительственное учреждение, назначение которого состояло только в исполнении уголовных наказании, или так называемые «одиннадцать»; ибо не только их деятельность стала теперь непрерывной, но и их места были заняты усерднейшими единомышленниками «тридцати»; эти люди сами находили удовольствие привлекать жертвы и успокаивать ими жажду мести правителей; это были органы их партии и главнейшие орудия правительства. Самым смелым и влиятельным между ними был Сатир.

Первым насилием, обнаружившим истинный характер правительства, была казнь тех несчастных, на которых донес Агорат как на зачинщиков беспорядка и которые находились пока под арестом. По народному решению, они должны были подвергнуться суду присяжных в составе 2000 человек. Вместо того они были осуждены Советом и казнены в тюрьме; между ними находились Стромбихид, Каллиад и Дионисодор. Этим дело не кончилось. Кажется, что при содействии Лисандра был составлен список лиц, которых также надо было устранить, а к числу их принадлежал всякий являвшийся прежде представителем народных прав; та-ковы были прежде всего Фрасибул, сын Лика, который после падения «четырехсот» вместе с Ал киви адом больше всех старался положить в Афинах начало славной и счастливой эпохи, и Анит, сын Анфемиона, человек из низкого сословия, но обладавший большим богатством и слывший демократом старого пошиба. Оба они были изгнаны.

Опасались даже отсутствующих, именно Алкивиада, которого не могли забыть ни друзья, ни враги. Все знали, что, пока Алкивиад жив, он не перестанет составлять планы и преследовать важные цели. Ему было около сорока лет, и, несмотря на свою беспутную жизнь, он был еще полон сил и жажды деятельности. Видя безнадежное положение своего отечества, он не мог расстаться с мыслью, что ему удастся, быть может, еще раз явиться в качестве его спасителя; и теперь, как прежде, он надеялся достигнуть своей цели с помощью Персии.

В Сузах с конца 405 г. до н. э. (олимп. 93, 4) правил Артаксеркс Мнемон. Для того чтобы вступить с ним в союз, обстоятельства казались особенно благоприятными. Так как Кир, чьи изменнические намерения относительно царя обнаруживались все яснее, вполне примкнул к Спарте, то Великому царю удобнее всего было искать себе союзников в Афинах. Алкивиад понял это и, пробыв некоторое время в спокойно выжидательном положении у Геллеспонта, возобновил переговоры с Фарнабазом. Когда Кир стал главным наместником» Тиссаферн был смещен со своей должности, но Фарнабаз удержал за собой сатрапию в приморских провинциях. Резиденция его находилась в Даскилионе, на берегу Пропонтиды. Следуя старинной персидской политике, он принял своего прежнего противника со всевозможным гостеприимством и передал ему город Гринейон в Эолиде, приносивший ему значительный годовой доход. Алкивиаду пригодилось здесь его прежнее пребывание при дворе Тиссаферна; он легко ладил с персидскими обычаями. Он собирался даже ехать в Сузы, чтобы привести, наконец, в исполнение свои прежние планы; сообразно своим склонностям он намеревался снова принять решительное участие в ходе событий в качестве посредника и военачальника.

Между тем за ним постоянно следили взоры его врагов, не забывавших, что он уже разрушил однажды господство их партии; следовательно, надо было вовремя предупредить его вторичное возвращение. Критий никого так не ненавидел, как своего бывшего друга Алкивиада, через которого всего яснее обнаруживалась его нерешительная политика; при этом он знал также, что если народ начнет присматриваться и выбирать себе спасителя, то все взоры непременно устремятся на Алкивиада, следовательно, пока такой человек будет жив, тридцати правителям нельзя надеяться, чтобы община спокойно отдала себя под иго их власти. Этих причин было достаточно, д ля того чтобы преследовать отсутствующего. Имения его в Аттике были конфискованы, сын его был изгнан, а сам он, подобно Фемистоклу, был объявлен вне закона, так что пребывание в Элладе стало для него совершенно невозможным. Но, кроме того, нужна была еще его смерть, а для этого правительство обратилось за содействием к Лнсандру, находившемуся в это время в Азии. Так как сам Лисандр не согласился, говорят, удовлетворить это требование, враги Алкивиада в Спарте заволновались, особенно Агис и его приверженцы, после чего Лисандр получил из Спарты ясное предписание расправиться с Алкивиадом. По всей вероятности, он прибег для этой цели к авторитету Кира, благодаря чему Фарнабаз подумал, что ему невозможно уклониться от необходимости — он сам должен был помочь убить своего гостя.

Алкивиад находился на пути к великому царю, от которого ожидал себе милостивого приема, он только что остановился ночевать во фригийском местечке Мелиссе, когда его нагнали люди, посланные вслед за ним сатрапом. И вот стан его окружили ночью, как логово дикого зверя, и затем плотно обложили дровами и хворостом. Он внезапно пробуждается от вспыхнувшего вокруг пожара, ищет свой меч и видит, что его украли, следовательно, дело не обошлось без измены. Не теряя присутствия духа, он проворно бросает на огонь одежду и покрывала и таким образом проходит через него в сопровождении своей возлюбленной Тимандры и одного верного человека из Аркадии. Уже море пламени, долженствовавшее поглотить его, осталось у него позади, тогда его, освещенного пламенем, поражают издали выстрелы, и он падает убитый, не увидев ни одного врага. Лишь тогда варвары выходят из темноты и отрубают герою голову, чтобы представить ее сатрапу в доказательство того, что они исполнили возложенное на них поручение. Тело его погребает верная Тимандра.

Вероятно, правители Афин считали смерть Алкивиада важным для себя успехом, если только понимали, какие затруднения могли произойти вследствие его переговоров с царем. Но вместе с тем отдельными фактами насилия нельзя было устранить трудности положения. Слабая сторона его заключалась преимущественно в том, что правил не один тиран, а целая коллегия «тридцати». Первоначально это число должно было служить для того, чтобы придать несколько лучший вид тирании; это был как бы сенат, стоявший во главе государства, и число его членов, вероятно, не случайно совпа-дало с числом членов спартанской герусии, подобно тому как в учреждении эфоров нельзя было не при-знать точной копии спартанских государственных учреждений. Но между столькими соправителями, пользовавшимися одинаковыми правами, согласие не могло продлиться долго; меньше всего его можно было ожидать при таком правительстве, которое управляло помимо законов, действовало по произволу и не соблюдало ни в чем ни меры, ни границ. Между соправителями должны были возникать противоречия при обсуждении необходимых мероприятий, а вне правительственной сферы должны были появляться противоположные друг другу партии.

Кроме того, и среди самих граждан, после того как они опомнились от первого страха, обнаружилось движение, значение которого еще нельзя было определить вполне. Положение государства начало проясняться, и все настойчивее возникал вопрос: чем это кончится? До тех пор, пока доставалось лишь тем, кто открыто выражал свое неудовольствие, люд и с чистой совестью были спокойны. Но затем дело пошло иначе. Батрах и Эсхилид были всегда наготове, чтобы возбудить обвинение по желанию и указанию «тридцати», а судьями обвиняемых были их собственные враги.

Всякая безопасность жизни и собственности исчезла, и каждый честный гражданин мог стать жертвой злобного доноса. О взглядах партии не было больше речи; между жертвами тирании встречались люди, принадлежавшие к самым благородным фамилиям и по семейным преданиям и поличным убеждениям относившиеся вполне не сочувственно к бесчинствам демократии. Так пал, например, превосходный Никерат, сын Никия, брат которого Эвкрат, отказавшийся вступить в коллегию «десяти», погиб еще раньше. Леон из Саламина, Ликург, дед оратора Лигурга — все они после короткого суда, произведенного над ними лишь д ля вида, были переданы «одиннадцати». Граждан арестовывали на площадях и в храмах, родственников не допускали присутствовать при погребении казненных, открыто сожалеть уже считалось преступлением. Большинство приговоров было вынесено по нескольким причинам: надо было отделаться от опасных людей, успокоить личную месть и в то же время заполучить деньги посредством конфискации имущества.

Последняя цель, обнаружившаяся еще на наследниках Никия, все чаще начала выступать на первый план, и ради нее преследованию подверглись метеки, жившие под охраной государства. Громадный прилив этих людей, в значительной степени способствовавших тому, что Афины стали центром ремесел и торговли, с самого начала колол глаза олигархам. Богатство метеков заключалось главным образом в деньгах и движимом имуществе; его трудно было не заметить и легко — преувеличить, а это тем сильнее возбуждало алчность тиранов. Так как метеки были не граждане, то относительно их все считалось позволенным, причем с виду о них судили справедливо, считая их вообще людьми, стремящимися к нововведениям и не вполне благонадежными. Потому двое из «тридцати», Пизон и Феогнид, вошли с особым представлением насчет этих лиц; они предложили членам совета назвать тех из них, которые казались им опасными, а для того чтобы действительная причина преследования не слишком выступала наружу, они прибегли к коварной хитрости, а именно в число первых десяти жертв включили двух бедняков.

Не удивительно, что при таком ходе вещей призадумались даже некоторые из «тридцати» и стали помышлять о том, что невозможно идти дальше этим путем с закрытыми глазами и что для собственной безопасности необходимо найти себе в общине надежную опору и установить такой государственный порядок, который носил бы в себе какие-нибудь задатки прочности. Между правителями возникли разногласия, образовались правая и левая стороны, и главой оппозиции стал Ферамен; он невольно вступил снова на тот путь, по которому шел при «четырехстах».

Судя потому, как он действовал во время несчастий города, вряд л и можно предполагать, что от насильственных действий его удерживало честное гражданское чувство; напротив, он, как Критий высказал это ему впоследствии прямо в глаза, действовал сначала всех ревностнее и побудил своих сотоварищей к кровавому преследованию противной партии. Когда же он увидел, что на этом пути его обошли другие, и когда его самолюбию был нанесен удар перевешивающим влиянием Крития, ставшего фактически главой правления, тогда он нашел выгоднейшим для себя своевременно перейти к более умеренной политике. Он был слишком умен, чтобы не понять необходимых последствий фанатического терроризма, и хотел вовремя покинуть корабль, гибель которого предвидел. Этим способом он надеялся также стать предводителем партии наряду с Критием, а когда злоупотребления властью приведут последнего к падению, занять с помощью благоразумной уступчивости такое положение, которое удовлетворяло бы его самолюбие. Кроме того, в нем продолжало еще существовать какое-то отвращение ко всему неумеренному и дикому как остаток его прежней лучшей натуры; быть может, это чувство служило для него отчасти побудительной причиной, и так как однажды судьба заставила его уже искусно изменить роль, то и теперь, когда все остальные, позабыв о собственной воле, следовали за Критием, он все более начал выступать вперед с предостережениями и либеральными противоречиями.

Сначала он осуждал некоторые отдельные меры, как, например, занятие города лакедемонскими войсками и казнь таких безукоризненных людей, как Леон и Никерат, а затем, не вдаваясь в обман относительно больших материальных выгод, выказал себя решительным противником всех действий правительства. Он объявил, что безумно править посредством насилия и при этом составлять меньшинство, посылать в изгнание храбрых людей и образовывать этим способом за границей враждебную силу, уничтожать отдельные личности и через это вооружать прртив себя целые классы, благодаря чему их сила не ослабляется, а увеличивается; он объявил, что надо принимать в расчет общественное мнение и сдерживать себя относительно граждан. Поэтому он требовал, чтобы лучшей части населения, т. е. тем лицам, которые могли вооружить себя за собственный счет, были сполна возвращены гражданские права. Критий, напротив, был того мнения, что всякая уступка будет признаком слабости и повлечет за собой опасность, что нельзя предаваться никаким благодушным обманам, что государство должно быть раз и на-всегда основательно очищено от всяких испорченных элементов, д ля чего наступило теперь более, чем когда- либо, удобное время. Потому все «тридцать» должны твердо сплотиться и действовать сообща, как один человек, окруженный со всех сторон врагами.

Между тем напряжение продолжало возрастать; один теснил другого и заставлял его идти все дальше по противоположному пути, пока Критий убедился, наконец, что надо д ля вида уступить необходимости ради того, чтобы Ферамен не стал главой противной партии.

Решено было созвать граждан, чтобы, по мысли Ферамена, установить олигархическое правление на более широком основании. Составили список благонадежных лиц и решили, что число избранных должно достигать 3000, кроме всадников, считавшихся особым сословием; и это число не без умысла соответствовало свойственному дорийцам делению на три. Против этого восстал Ферамен. По его мнению, это число было слишком мало, так как оно исключало многих действительно полезных граждан; с другой стороны, оно было слишком велико, так как не представляло никакого ручательства в том, что все, попавшие в него, были усердными приверженцами олигархии. Подобные меры никак не

могли привести к восстановлению прочного государственного порядка.

Наконец, Критий и его сообщники были вынуждены пойти своим собственным путем и приняться за самые решительные меры. Однажды они приказали всем гражданам явиться на смотр. Избранные три тысячи заняли площадь, остальные собрались меньшими отрядами в различных частях города. Эти кучки людей были окружены войсками, и изумленные граждане были вынуждены отдать свое оружие в руки лакедемонских наемников, доставивших его затем в крепость. Таким образом, как при прежних деспотических правлениях, народные массы были обезоружены, а в трех тысячах, сохранивших за собой оружие, были теперь уверены, как в особенной партии. Им были даны некоторые гражданские права, а именно то преимущество, что никто из них не может подвергнуться наказанию без предварительного суда. Эта мера служила не столько гарантией для трех тысяч, сколько оружием против остальных, ибо тем, что лишь известное число граждан исключалось из всеобщего бесправия, прямо выражалось уничтожение неотъемлемого права афинян на свободу.

Шли час от часу бесстрашнее вперед. Личная вражда с каким-нибудь из властителей или просто даже денежная приманка служили достаточным поводом к мучительным процессам; каждое удовлетворение жажды мести и добычи только увеличивало ее. В домах и мастерских делались обыски, денежные сундуки взламывались, дары, принесенные по обету, и вклады расхищались. Некоторые члены правления выискивали по взаимному соглашению свои жертвы; это связывало их еще теснее между собой и в то же время отделяло их от более кротких; таким образом, между крайней и умеренной партиями возникли разногласия, с каждым днем становившиеся все очевиднее. Ферамен, неудержимо боровшийся с кровавым правлением так называемых «лучших граждан», становился невыносим для них, и его падение стало, наконец, необходимостью.

Втайне вооружив несколько наиболее преданных ему людей, Критий созвал совет и объявил на нем Ферамена подлежащим смертной казни; при этом его обвинительная речь служила оправданием его собственной политике. «Во время государственных переворотов, — говорил он, — невозможно ничто иное, кроме кровопролития; с этим должен согласиться каждый, чувствующий в себе призвание к подобным делам и обладающий достаточным мужеством, чтобы победить свои чувства. Афины — очаг демократии, с которой мы боремся как с главнейшим общественным злом; к несчастью, Афины стали главным городом и воспитались во всяких безумствах народной свободы, после многих усилий мы ниспровергли, наконец, владычество народа и основали олигархию, которая одна только в состоянии поддерживать прочное согласие между Афинами и Спартой. Итак, мы должны быть тверды и не терпеть никакого противодействия в государстве, менее же всего в нашей собственной среде. Между тем Ферамен не перестает повелевать нами и впутывать нас в затруднения; он нам противник, а так как вначале он шел с нами заодно и более всех способствовал установлению теперешнего порядка вещей, а теперь, убедившись в несомненной опасности нашего положения и желая оставить для себя открытым отступление, покидает нас, то он не только противник, но изменник, и при этом самый опасный, какого только можно себе вообразить. Защитить нас своими поступками он не может, так как по своей натуре он самый бесхарактерный и непостоянный человек, что доказывает даже данное ему в насмешку прозвище. Как член «четырехсот», как обвинитель адмиралов он изменил своим и довел их до гибели. Будем ли мы ждать, чтобы это удалось ему и теперь? Все мы уважаем Спарту как рассадник мудрых государственных учреждений. Неужели вы думаете, что там стали бы терпеть, если бы кто-либо из эфоров беспрестанно унижал правительство и действовал вопреки решениям коллегии? Итак, подумайте, желаете ли вы сохранить в своей среде себялюбивого изменника и должен ли он забрать над нами власть или с ним надо покончить и таким образом раз и навсегда уничтожить надежду на успех во всех, у кого появились бы подобные же стремления?»

Ферамен оправдывался с твердостью. Он представил свое обвинение аргинусских военачальников как необходимое средство к самозащите и, чтобы отплатить своему противнику за его личные нападки, указал на прежнюю жизнь Крития, которая была также не особенно способна вызывать доверие, а именно на его предводительство в восстании фессалийских крестьян. Правда, что тот, кто подкапывается под существующий государственный порядок, достоин смерти, но пусть беспристрастные люди скажут, к кому относится этот упрек. К тому ли, кто оставался верен своим товарищам по службе, кто возвышал свой голос против них лишь для того, чтобы предостерегать их от неправильных поступков, и настаивал на необходимости более прочного основания для их власти, или к тому, кт о поставил себе задачей увлекать других все к большим насилиям, делать правительство все более и более ненавистным и постоянно увеличивать число его врагов? Таким образом Ферамен старался обратить сделанные ему упреки против того, от кого они исходили. «В Филе, — продолжал он, — уже утвердилась толпа бежавших граждан и постепенно привлекает к себе недовольных. Для своих интересов они не могут ничего так настоятельно желать, как того, чтобы положение Афин становилось с каждым днем все нестерпимее; тот, кто более всего способствует этому, — их наилучший союзник. Подобно тому, как я выступил против «четырехсот», когда они выстроили в Пирее крепость, для того чтобы передать ее лакедемонянам, точно так теперь я должен сопротивляться всякому, кто захочет уничтожить Афины как государство. Этого не желали даже сами спартанцы, хотя участь город а находилась у них в руках. Меня упрекают в том, что я держу сторону обеих партий, но что же можно подумать о том, кто действует против них обеих и кто после ниспровержения народного владычества старается подкопаться под управление людей, считающих себя самыми лучшими гражданами? Мое воззрение на государство осталось тем же, каким было и прежде. Я отъявленный враг демократии, отдающей решающую власть в руки незначительных людей, стремящихся к

общественным должностям из-за одной драхмы выгоды, и которая успокоится лишь тогда, когда даст рабам одинаковые права с гражданами. Но я такой же положительный враг тех людей, которые, отдавшись дикой ярости духа партий, успокоятся лишь тогда, когда приведут униженный город под гнет нескольких тиранов». Впечатление произведенное этой речью было так сильно, что, несмотря на мрачные взоры Крития, со скамей членов совета раздались невольные возгласы одобрения. Некоторые давно уже придерживались взглядов Ферамена, а именно Эратосфен и Фидон; треть коллегии была назначена самим Фераменом; многие начали ясно сознавать, что для их собственной пользы было бы желательнее всего заблаговременно вступить на путь кротости и осторожности.

Критий увидал, что при дальнейших речах нельзя будет добиться никакого толка; следствием правильной подачи голосов могли быть оправдание Ферамена и победа умеренной партий. Тогда он сделал то, на что уже давно решился, а именно употребил насильственные меры против собственных товарищей по службе. Обменявшись тихо несколькими словами с партией своих друзей, он приказал вооруженным подойти поближе к ограде заседания и затем объявил, что как честный правитель государства он обязан не допускать своих единомышленников увлекаться лицемерными речами и что ни он, ни его друзья не «станут виновными в трусливой уступчивости. По новым законам, ни один член «трех тысяч» не может быть осужден без согласия совета; но Ферамен как изменник и враг правительства сам лишил себя звания члена, потому он, Критий, вычеркивает его имя из списка полноправных граждан и приговаривает его к смерти».

Ферамен прыгнул к алтарю прежде, чем бросившиеся к нему сыщики успели схватить его. Он заклинал совет не допускать подобного произвола. Ведь Критий мог каждого вытолкнуть из числа граждан так, как вытолкнул его; ни один член совета, ни один из «тридцати» не мог быть уверен в своей жизни. Конечно, его не спасет даже алтарь, но пусть же узнают по крайней мере все, что такие люди, как Критий, не считают священными ни божеских, ни человеческих постановлений. Тогда «одиннадцать» повлекли его к дому совета, наискось через площадь, где некоторые друзья его хотели было заступиться за него. Но он сам отклонил это и затем принял яд с таким спокойствием духа, благодаря которому этот бесхарактерный человек заслужил имя героя в последние часы своей жизни. Он выпил смертную чашу «за здоровье любезного Крития» и этим самым предрек ему, что он скоро последует за ним.

Тираны прибегли к более широким мерам, нежели те, которые употребляли до тех пор, желая уменьшить массу городского населения, издавна казавшегося корнем всех зол приверженцам аристократических установлений. Для того чтобы произвести основательное лечение, пересмотрели недавно составленный список граждан, и у всех, чьи имена не находились в нем, отняли не только пользование полными гражданскими правами, но даже право жительства в Афинах. В этом случае поступили более жестоко, чем, например, при Периандре, желавшем принудить своих городских подданных возвратиться к сельской жизни; большинство афинян было изгнано из отеческих домов, причем им запретили даже на будущее доступ в город и посещение рынка и храмов. В Афинах должна была царить пустынная тишина; всякий заговор, даже всякое общественное совещание о положении дел стали невозможными. Изгнанных не оставили в покое даже вне города. Множество имений было конфисковано и отдано членам правления, из которых хотели образовать новое сословие крупных землевладельцев. Эту преступную систему грабежа оправдывали тем, будто слишком большое раздробление поземельной собственности было несчастьем для Афин. Чем больше денег и имущества накоплялось в руках тиранов, тем прочнее казалась основа их власти. Все, что было связано с блеском демократических времен, уничтожалось с предвзятым умыслом. Величественные здания города, бывшего некогда владыкой

моря, а именно корабельные дома, были сломаны, а строительный материал продан в пользу правительственной кассы. Само место народных собраний было переделано; граждане не должны были восседать, как прежде, на возвышающихся одна над другой ступенях Пникса, устроенных по театральному образцу, так как продолжительные заседания граждан в собрании были вовсе не-желательны; ораторскую кафедру повернули таким образом, что лицо говорившего было обращено к крепости, как это было в давние времена, когда Пникс не был еще назначен местом для общественных заседаний. Теперь граждане могли слушать лишь стоя то, что им будет сообщаться с ораторского места по предписанию правительственных властей, чтобы спустя короткое время снова возвратиться к своим занятиям. Таким образом, перестановка ораторской кафедры была вполне реакционной мерой, долженствовавшей разом положить конец всяким беспокойствам в собраниях; следовательно, когда эту меру объясняли тем, будто оратор не должен более указывать на море, для того чтобы не напоминать о прежнем могуществе Афин, то это говорилось только в виде остроумного украшения речи.

Таким образом предводители «тридцати» хотели преобразовать Афины и в своем слепом фанатизме воображали, будто они основывают новую историю города, между тем как почва, на которой они воздвигали свое искусственное здание, уже колебалась у них под ногами. Во-первых, в самом правлении зачатки противоречия не были уничтожены: они снова проявились, когда Критий и Харикл все с большей дерзостью стали изображать из себя настоящих властителей и когда каждому стало ясно, что безмерное честолюбие первого преследует совершенно особые цели. Затем тридцать правителей сильно заблуждались, воображая, будто опасные движения могут возникнуть только на афинском рынке. Что касалось городского населения, вытесненного ими за пределы города, то относительно его они рассчитывали на безусловное уважение к Спарте, а в крайнем случае на иноземные войска, служившие им по найму, и, продолжая совершенно беспечно заниматься исключительно внутренними делами, они нисколько не заботились о том, чтобы наблюдать за поступками изгнанных и занять гарнизонами пограничные крепости, которые могли служить для последних вооруженными пунктами.

Вследствие всего этого переворот в общественных отношениях подготовлялся не в обезлюдевшем городе, над которым тяготело проклятие деспотического правления, а вне его. И именно, когда известия о правлении «тридцати» возбудили величайшее негодование во всей Греции, те самые Афины, которые незадолго перед тем были предметом всеобщей ненависти, стали вдруг предметом всеобщего участия. Спарта вынуждена была издать строгое повеление, чтобы нигде не смели принимать изгнанников; спартанские глашатаи ставили в обязанность всем греческим городам подчиниться этому повелению и выдать тех, кого они приняли, грозя неповинующимся денежным штрафом в пять талантов.

Но относительно этого пункта городские общины, по благородному греческому обычаю, не допускали ни малейшего ограничения своих решений, поэтому все понимали, что не следует придавать слишком серьезное значение грозным повелениям. Если некоторые меньшие государства подчинялись этому ненавистному распоряжению, зато в других толпы беспомощных изгнанников, отыскивавших себе кров, не только были радушно приняты частными лицами, как, например, в Халкиде, Мегаре, Элиде, но были прямо поставлены под покровительство общества, как это сделано в Аргосе и в Фивах. Аргивяне с благородной смелостью при-казали спартанским глашатаям оставить их город до солнечного заката, если они не желают, чтобы их сочли за врагов, а Фивы определили наказание тем гражданам, которые позволили увести изгнанников, не оказав им при этом никакой помощи Фивы стали теперь главным центром, так как в них собирались изгнанники, с самого начала имевшие в виду вооруженное возвращение, они нашли здесь самых надежных полководцев и предводителей в борьбе за народную свободу. Таковы были Фрасибул, Анит и Архин. Анит был сыном Анфемиона; подобно Клеону, он имел кожевенный завод и был по наружности грубым простолюдином, немного чванившимся тем, что остался чужд новейшей утонченности и аристократическому образованию. В прежнее время он занимал уже целый ряд значительных должностей и еще незадолго до того попал под суд по, обвинению в том, будто по его нерадению Пилос достался Спарте (олимп. 92,4; 409 г.). Но его оправдали, чем он, по словам своих врагов, был обязан подкупу, так как был богат. Все изгнанники единогласно избрали Фрасибула и Анита своими предводителями. Фрасибулу вторично при-

шлось стать во главе войска, которое, находясь вдали от Афин, считало себя истинными афинянами и ядром свободного народа. Но в тот раз он стоял среди целого флота, теперь же вокруг него была лишь небольшая горстка изгнанных граждан на чужой стороне. Заслуженный полководец Архин был самым ревностным его помощником в деле составления и исполнения планов для освобождения родного города.

В интересах Спарты и для собственной безопасности тридцать правителей не только лишили Афины их стен, но еще срыли или обезоружили пограничные крепости. Вся страна должна была оставаться открытой, как этого потребовали спартанцы после персидских войн.

Но они исполнили это дело не совсем основательно, так что изгнанники сумели отыскать в Парнасских горах, служивших границей между Аттикой и Беотией, такое место, где могли приняться за исполнение своих намерений при особенно благоприятных условиях. А именно по прямой пешеходной дороге между Афинами и Фивами, под отвесными стенами скал, видимых из Афин, лежала крепость Филе, имевшая не более 900 футов в окружности; она совершенно замыкала собою узкую горную дорогу и с высоты (2000 футов над уровнем моря) открывала вид на Афинскую равнину и на Саронический залив до самых берегов Пелопоннеса. Крепостная скала круто обрывалась вниз и была доступна лишь с восточной стороны по узкой тропинке; далее внизу тянулись лесистые дебри, перерезанные ручьями, делавшими зимой эту местность еще недоступнее; ноу подошвы горы расстилалась большая деревня Ахарны, крестьяне которой считались самыми сильными и свободолюбивыми жителями Аттики. Положение крепости благоприятствовало подвозу из Беотии и привлечению народа из окрестностей.

Зимой семьдесят изгнанников в величайшей тайне перешли границу. Они заняли пустую крепость, стены которой местами были совершенно целы, местами же легко могли быть исправлены. Когда это известие дошло до Афин, там не обратили сначала никакого внимания на этот отважный поход, но когда узнали, что число прибывающих туда увеличивается, то положили прибегнуть к сильным средствам, чтобы быстро положить конец беспорядкам. 3000 граждан вместе со всадниками отправились к крепости, лежавшей на небольшом расстоянии от города. Несколько храбрецов из молодых всадников попробовали было штурмовать ее стены, но эта попытка окончилась для них весьма плохо. Пришлось решиться на осаду. На следующую ночь выпал большой снег, быстро накопляющийся в подобных ущельях. Все стали искать защиты и крова и пришли в такое замешательство вследствие непогоды, что вынуждены были начать отступление, весьма похожее на бегство и сопровождавшееся значительными потерями.

Теперь нельзя уже было скрывать всей опасности. Тридцать правителей неожиданно увидели себя впутанными в серьезную войну. Не имея никакой надежды взять Филе, они решили устроить лагерь между Филе и Ахарнами, чтобы наблюдать за врагом, отрезать ему подвоз и не давать восстанию распространяться. Но и в этом они потерпели неудачу, потому что войско Фраси- була, возросшее до тысячи человек, выступило ночью и к рассвету напало на лагерь, где воины еще спали, а слуги чистили лошадей. Сто двадцать тяжеловооруженных полегли на месте, остальные же вернулись назад в страшном беспорядке.

Это поражение всадников и гарнизона произвело такое впечатление, что тридцать правителей, еще несколько дней назад не удостаивавшие внимания это движение, напуганные опасностью своего положения, стали теперь хлопотать о спасении. Они унизились до того, что обратились к Фрасибулу, предлагая ему разделить с ними власть и ввести известное число изгнанников, но Фрасибул, вернувшийся из Филе с богатой добычей, не мог согласиться на подобные предложения; он потребовал полного восстановления прежнего правления и возвращения похищенного имущества. Тиранам ничего больше не оставалось, как укрепиться Б стране и по возможности защитить себя от нападений. Но Афины не казались им для этого удобным местом, так как их население, а еще больше население Пирея, всегда было неблагонадежно. Им надо было найти укрепленное место у самого морского берега, и удобнее всего в этом отношении казался им Элевсин. Сюда к ним весьма легко могли прибывать морем и сушей лакедемонские войска; кроме того, поблизости находился Саламин, который мог в крайнем случае послужить им последним убежищем. Но прежде чем устроить там для себя главную квартиру, надо было вымести почву и произвести чистку населения; жестокость, с какой они привели в исполнение это намерение, доказывает нам, что Критий продолжал фанатически упорно держаться кровавого образа действий.

Тираны назначили смотр всем носившим оружие в Элевсине, говоря, будто они хотят иметь точное понятие о боевых силах города и противолежащего острова, и в назначенный день приехали со своими всадниками из Афин. Люди, обязанные служить в войске, должны были представляться один за другим на сборном месте в Элевсине, после чего тем, на которых полицейские агенты указали как на людей неблагонадежных (их было 300 человек), велено было выходить поодиночке за городские ворота, ведущие в гавань, но тотчас по выходе из них они попадались в руки поставленных там всадников, которые связывали их, перевозили в Афины и отдавали «одиннадцати». На следующий день в Одеоне у Иллиса был произведен над ними суд в присутствии «трех тысяч», которых Критий хотел теснее связать с собой, делая их участниками своих злодейств; он прямо требовал, чтобы они разделяли не одни только выгоды, но и опасности олигархии, равно полезной как им, так и «тридцати». «Три тысячи» должны были открыто подавать свои голоса в присутствии лакедемонских войск, и, таким образом, привезенные элевсинцы и саламинцы без всякого законного судебного следствия, а просто по желанию Крития, как государственные преступники, были приговорены к смерти и казнены.

В то время как тираны прибегали к подобным средствам, чтобы поддержать свою власть, которой грозила опасность, их противники, ободренные значительным

приливом людей, храбро выступили из своего горного угла и принялись действовать решительно, т. е. начали нападать на главнейшие пункты страны, причем Фрасибул прежде всего обратил взоры на лежавший в гавани город.

Пирей был не так безлюден, как верхний город; в нем укрылось более 5000 человек, бежавших из Афин. Вследствие старательного уничтожения морской торговли недовольство было всего сильнее в Пирее, и потому демократы могли более, чем где-либо, рассчитывать здесь на сочувствие. Тридцать правителей мало позаботились здесь о своих интересах; в слепом рвении они разрушили часть обводной стены, думая, что уничтожают таким образом портовое значение города; между тем благодаря именно этому разрушению они открыли дорогу войску освободителей и дали им возможность укрепиться без всякой борьбы в Пирее, Фрасибул понял это и спустя пять дней после победы при Ахарне, повел свое тысячное войско вдоль долины Кефиса, затем мимо Афин и занял портовый город. У него было недостаточно народа для занятия внешней линии стен, потому на следующий день, когда на него двинулась вся военная сила «тридцати», он отступил на крепостную возвышенность Мунихии, где успел занять весьма благоприятное положение. Приближающиеся враги не могли развернуть свои силы во всю ширину — им мешали ряды домов на улицах, шедших вверх от Гипподамова рынка; они вынуждены были сражаться как бы в ущелье, причем значительная глубина, на которой находилась их колонна, давала Фрасибулу то преимущество, что его легковооруженные войска, размещавшиеся позади гоплитов, успешно могли бросать с высоты стрелы и камни в густую толпу врагов, между тем как задние ряды наступавшего войска были совершенно лишены возможности пускать в ход свои стрелы.

Таким образом, Фрасибул, расположив войско вдесятирядном строю, ожидал подымавшихся наверх врагов и ободрял своих к решительной битве, указывая им на их благоприятное положение, на правоту их дела и на содействие богов, которые в продолжение недолгого похода успели уже явно показать себя их помощниками и союзниками. Затем наступила торжественная пауза, прорицатель, сопровождавший войско, объявил, что если оно желает остаться не виновным в предстоящей битве между гражданами, то должно начать нападение лишь тогда, когда кто-либо из его числа будет ранен или убит. При этом он объявил, что считает себя назначенным богами быть первой жертвой и, как бы влекомый своей судьбой, выступил в передние ряды и был убит. Тогда вокруг тела прорицателя завязался жаркий бой. Обе стороны дрались с отчаянной храбростью; каждая партия чувствовала, что в этой битве все было поставлено на карту. Наконец, несмотря на все старания Крития, войска тиранов были вынуждены отступить и были оттеснены назад, вниз по отлогой почве. Расстроив их ряды, неприятель преследовал их даже на равнине. Сам Критий погиб в этой схватке, 70 граждан полегли на месте. У них отобрали оружие, впрочем, оно в целости было выдано победителями, так как Фрасибул вменил им в священнейшую обязанность оказывать как можно больше пощады и избегать излишнего кровопролития. Занимаясь уборкой трупов, обе партии со-шлись вполне дружелюбно, так что Клеокрит, бывший глашатаем при мистериях и принадлежавший к патриотической партии, воспользовался настроением народа, чтобы громким голосом призвать обе стороны к примирению. Ведь все, враждовавшие сегодня между собой, в сущности были связаны самыми священными узами. Во всем этом несчастье были виноваты одни безбожные тираны, омрачившие их отечество грабежами и убийствами и в продолжение восьми месяцев погубившие столько граждан, сколько их было истреблено пелопоннесцами за тяжелые десять лет Декелейской войны. Потому от них надо отречься, и чем скорее, тем лучше.

Дело было близко к тому, чтобы городская толпа после этой речи изъявила готовность к примирению, но в это время соправителям удалось вовремя увести свои войска в город, где они сами старались снова как-нибудь утвердиться. Тщетно пытались они восстановить прежнее правление. У них не было больше почвы в Афинах, недовольство против правительства увеличивалось, крайним недоставало только предводителя, а между остальными «тридцатью» были разногласия так же, как и между «тремя тысячами». И в их числе было немало таких, которые не хотели слышать ни о каких уступках; это были именно те, которые больше всех принимали участие в совершенных насилиях и потому больше всего опасались полной перемены отношений. Пришлось, наконец, избрать средний путь. Люди, желавшие устроить дела согласно с государственными узаконениями, составляли большинство, меж тем страх перед Спартой был еще так велик, что никто не решался покончить разом с учреждениями, введенными Л исацдром; кроме того большинство тогдашних граждан состояло из противников народного правления, так что отставка «тридцати» представлялась необходимым последствием самого положения вещей. Тогда была учреждена новая коллегия «десяти», долженствовавшая принять на себя государственное управление вместе с гражданами. Но так как внезапный переворот был нежелателен, то члены нового правительства были избраны из «тридцати» (наиболее кроткие из них, как, например, Фидон и Эратосфен, остались в Афинах), а также из членов олигархического сената и в кружках единомышленников. В числе первых был избран Фидон; всем было известно, что он вместе с Фераменом сильнее всех боролся против Крития и Харикла. Того же цвета были и Гиппокл, и Эпихар, и Ринон. Все они были умеренные олигархи, оттесненные назад после смерти Ферамена, но которым теперь снова желали вручить кормило правления.

Благодаря этому аттические дела запутались еще больше. Страна распалась на три партии. Те из «тридцати», которые были верны политике Крития, остались в Элевсине, и их сообщники, подпиской обязавшиеся следовать за ними, образовали вокруг них особое гражданство. Десять правителей были окружены теми, которые, оставшись в городе, тем самым отказались от своей солидарности с тиранами; они охраняли главный город, и склад их оружия находился в Одеоне. Наконец, главная квартира демократов была на Мунихии. На примирение не было никакой надежды. Вскоре оказалось, что десять правителей вовсе не желают подражать Ферамену, и большинство граждан стало желать объяснения с Фрасибулом; правители обнаруживали свое твердое намерение удержать олигархическое правление; они хотели обеспечить за собой как можно больше той власти, какую имели «тридцать»; между тем опасение афинян, чтобы снова не была восстановлена демократия и чтобы не начались раздоры со Спартой и военные бедствия, доставляло этим людям приверженность и поддержку граждан.

Могущество правительственной партии постоянно возрастало. К ее центру примыкали не особенно благонадежные люди, разные проходимцы, желавшие воспользоваться предстоявшим переворотом, для того чтобы добыть себе известное положение в гражданском обществе и заставить позабыть о своей прежней жизни. Предводители партии еще не решались быть слишком разборчивыми в выборе сообщников; они принимали в свой лагерь даже неграждан и вдобавок издали прокламацию, в которой обещали всем чужеземцам, принимающим участие в борьбе, так называемую изотелию, т. е. положение привилегированных людей, состоящих под покровительством государства и имевших на этом основании право вести дела с общиной, не платя при этом более высоких налогов, чем настоящие граждане. Народ приливал и из лучших частей сельского населения, а именно из Ахарн; поддержка шла даже от таких друзей демократического строя, которые не могли принять в ней личного участия; так, например, патриот Лисий, сын Кефала, прислал из Мегары 2000 драхм и 200 щитов, нанял за свой счет отрад и устроил в Элиде заем в два таланта. Предприятию помогли даже люд и, жившие вне страны, как, например, богатый фиванец Исмений; таким образом, Фрасибулу удалось получше вооружить свои войска и сделать их более опасными для неприятеля. Они окружили город, где доверие уменьшалось с каждым днем-, а недостаток в жизненных припасах становился уже ощутимым, дома были переполнены, всадники утомлены постоянными караулами, все были напуганы приступом, готовившимся с северо-востока, и грозившее нападение задерживалось только на время испорченной проезжей дорогой из Ликеона.

Но и теперь десять правителей не хотели слышать ни о каком примирении; они не соглашались вступить в переговоры с Фрасибулом, как этого желала и как им это поручала община; напротив, они обратились к Спарте, чтобы известить ее об отпадении города и чтобы попросить у нее помощи. Сам Фидон поехал в Спарту и пустил в ход все свое красноречие, для того чтобы убедить тамошние власти предпринять поход против демократов; для этого он указал на опасный союз Фрасибула с Беотией и представил возможность того, что фиванцы станут таким образом властителями Аттики и образуют опасную для Спарты силу. Итак, афинское правительство следовало совершенно тем же путем, как и тридцать правителей в Элевсине, также обращавшихся за помощью к Спарте.

Чтобы поддержать это ходатайство о помощи, Лисандр употребил все свое влияние. Падение «тридцати» взволновало его до крайности; он увидел, что его главное дело разрушено, честь оскорблена и что планам его угрожает опасность. Он сам поспешил в Спарту, чтобы спасти свою политику, и достиг по крайней мере того, что Фидону удалось сделать в Спарте заем в 100 талантов для найма войска против Фрасибула и что сам он, согласно представлению Фидона, был послан военачальником в Афины, чтобы в качестве гармоста восстановить там порядок. Вместе с тем ему удалось устроить и то, что брат его Либид был назначен ему в помощь в качестве адмирала на 40 кораблях. Он повел дело с величайшей настойчивостью; в скором времени Фрасибул был замкнут со стороны моря, а Лисандр стоял с тысячным войском у Элевсина. Дело свободы казалось снова проигранным, спасения не предвиделось ни с какой стороны.

И вдруг оно показалось оттуда, откуда его меньше всего можно было ожидать, а именно из Спарты.

Лисандр был ненавистен царям. Они знали, что он добивается переворота в государственном управлении, а именно перемены порядка престолонаследия. К этому присоединялись разделяемое всеми благомыслящими гражданами неудовольствие за обесчещение спартанского имени, происходившее вследствие гнусной жестокости Лисандра и его приверженцев, зависть к его положению, продолжавшему оставаться весьма высоким, и негодование против его самовольных действий. Меры, принимавшиеся в Афинах, не были следствием официальных распоряжений, так что вся перемена, произошедшая в управлении и возмущавшая своими последствиями всех эллинов, основывалась не на чем ином, как на взаимном соглашении между аттическими предводителями партий и Лисацдром. Следовательно, власть его увеличится до нестерпимости, если ему удастся, находясь во главе наемного войска, вторично вручить своей партии в Афинах кормило правления и собственной властью устроить аттические дела. А так как при этом помощником у него был брат, занимавший должность адмирала, которая уже сама по себе считалась враждебной для государства силой, то Спарте действительно надо было серьезно опасаться, как бы Лисандр не вздумал с помощью своей партии прочно утвердиться в Афинах и основать там независимую от Спарты державу.

В этом взгляде на положение политических дел сходились оба царя, так как опасность грозила интересам и того, и другого. Они воспользовались продолжительным отсутствием Лисандра, чтобы объясниться друг с другом и с прочими людьми, разделявшими их воззрения. Осенью 404 г. до н. э. в коллегию эфоров поступи-ли еще несколько человек, вполне согласных с их мнением, так что, когда Лисандр только что употребил все свое влияние, д ля того чтобы осуществить свои планы в главном деле, и снова находился на пути в Афины во главе войска, цари употребляли всевозможные средства, чтобы разрушить его намерения.

Настоящим деятелем из них был царь Павсаний, сын Плистоанакса, из колена Агиадов.

Нельзя не признать, что именно в этом доме обнаружилось настроение, диаметрально противоположное духу Лисандра, настроение кроткое и миролюбивое, которому были чужды постыдные насилия против эллинов и солдатское принудительное господство Спарты. Эти правила разделялись лишь небольшим числом спартанцев, вследствие чего миролюбивые Агиады часто подвергались враждебным нападкам и редко бывали в состоянии иметь определенное влияние надела внешней политики.

Но на этот раз это им удалось и притом в самый решительный момент для всей греческой истории. Из пяти эфоров Павсаний убедил троих в том, что не следует оставлять аттические дела в руках Лисандра, преследующего только свои честолюбивые цели, но что надо, напротив, послать вслед за ним именно его, чтобы устроить дело в интересах государства. Он вступил в Аттику с пелопоннесским войском; Лисандр, не успевший еще ничего сделать, должен был под чиниться особе царя и утратил всякое значение в ту самую минуту, когда хотел показать свою полную силу друзьям и врагам.

Сначала у Павсания не было иного намерения, как только миролюбивым образом прекратить раздоры. Потому он поставил свое войско напротив города, чтобы разделить враждующие партии, сам же принял командование над правым крылом, расположенным не-вдалеке от порта; прекратив таким образом раздоры, он вскоре дал понять, что вовсе не намерен действовать в интересах «тридцати» и проводить кровавую реакцию в том смысле, как они ее понимали. Вот почему он отказался от гостеприимных даров, присланных ему из Элевсина.

Затем он обратился к афинянам в Пирее, на которых со спартанской точки зрения должен был смотреть как на мятежников. Он потребовал, чтобы они разошлись и поручили ему судьбу своего отечества. Так как предложение его было отвергнуто, он принялся занимать весь полуостров. С этой целью он исследовал различные местности, причем против воли был вовлечен в битву и даже вынужден преследовать напавших на него противников до самых мунихийских высот. Здесь завязалась серьезная битва, в которой погибло немало его воинов. Пелопоннесцы были оттеснены, но затем снова выстроились в боевом порядке на ближайшей возвышенности и, получив значительное подкрепление, совершили новое нападение, имевшее на этот раз полный успех и восстановившее честь спартанского оружия. Из войск Фрасибула пало 150 человек.

Несмотря на это, д ля патриотов было большим счастьем, что дело окончилось таким образом и что Павсаний не развернул все свои боевые силы. Он думал, что сделал уже довольно для устрашения демократов, и мог теперь выступить вперед в качестве посредника. Он дал по секрету понять обеим партиям, какого содействия он от них ожидает в деле умиротворения страны (чем, между прочим, доказал, что признает приверженцев Фрасибула партией, существующей на законном основании). Обе стороны были утомлены междоусобием, напряжение в городе до того ослабело, что граждане по собственной воле громко высказывали желание примириться с демократами и надежду, что они и после того останутся в дружбе с лакедемонянами, между тем высшие власти в лице «десяти» настойчиво утверждали, что только они одни действительные друзья Спарты, что они и готовы доказать на деле, немедленно передав город спартанцам, тогда как демократы вряд ли на это согласятся относительно Пирея. Итак, в Аттике были три партии, не считая элевсинской, и, по указанию царя, в Спарту было послано три депутации: одна из Пирея, другая от городских граждан и третья от «десяти». Павсаний хорошо понимал, какую ответственность он принимает на себя и каким ложным толкованиям может дать повод каждый его шаг; вследствие этого он предоставил все спартанским властям, но вполне достиг своей цели в главном деле, так как из Спарты, откуда нельзя было видеть этих странных отношений, было прислано 15 уполномоченных, долженствовавших устроить дела вместе с Павсанием.

Переговоры д лились несколько месяцев, и это промедление имело по крайней мере ту хорошую сторону, что в продолжение его возобновление раздоров становилось все невозможнее, равно как и всякое насилие против Афин, не согласное с Народным настроением, устанавливавшимся в это время все прочнее и яснее. Так как сам Павсаний стоял над всеми партиями и при-том не имел иной цели, кроме, восстановления мира и исправления зол, совершенных во имя его отечества, то под его влиянием и при содействии Фрасибула между афинянами и жителями Пирея, из коих и те, и другие имели своих депутатов, был заключен договор, которым обе партии были удовлетворены. Было решено, что изгнанники без всякого вреда д ля себя могут вернуться в свои владения, что оставшимся в городе не станут ни за что мстить и что все прошлое будет прощено и забыто; исключение составят только лица, получившие должности властью Лисандра; это были сами «тридцать», их усерднейшие орудия «одиннадцать» и «десять», управлявшие Пиреем в качестве, низших властей. Таким образом, вся олигархия, опиравшаяся на Спарту, была признана самой Спартой незаконным нарушением общественных прав. Некоторое смягчение находилось в дополнительной оговорке, гласившей, что даже исключенные из амнистии будут иметь право остаться, если согласятся дать общине отчет о том, как они отправляли свои должности. По принятии этого примирительного договора надо было также установить соглашение со Спартой для определения отношений Афин к Спарте в том смысле, что постановления Лисандрова мира останутся в главных чертах неизмененными, затем набранные войска были отпущены, и Павсаний вместе со своими воинами и с лакедемонским гарнизоном возвратился назад через перешеек.

Афиняне оставили на время в покое крепость тиранов и поспешили, согласно договору, завершить окончательное примирение между двумя главными частями населения. Двенадцатого боэдромия (21 сентября) товарищи Фрасибула праздновали день своего возвращения в Афины, заслуженный почетный день, в который они пожали награду за свою храбрость и любовь к отечеству. Перед воротами остановились, и войска образовали под предводительством Эзима процессию, с тем чтобы принести в этот день благодарственную жертву богине города. Потому здесь, как при богослужебных собраниях, был произведен осмотр для того, чтобы священнодействие не было осквернено присутствием кого-либо недостойного. Эзим воспользовался данными ему полномочиями, чтобы удалить несколько неблагонадежных людей, прокравшихся сюда под видом патриотов; таким образом был прогнан Агорат, принимавший прежде участие в самых постыдных интригах, и затем шествие через Дипилон и Керамик стало подниматься вверх к Акрополю, где свободные афиняне в первый раз снова принесли жертву своей богине. Оставшиеся в Афинах граждане ожидали возвращавшихся на Пниксе. Фрасибул обратился к ним с речью от имени своих сотоварищей, чтобы откровенно и ясно представить им положение вещей. Господство «лучших граждан» оказалось обманчивым призраком и ложью; сыновья знатных фамилий, постоянно чванившиеся тем, что они от рождения обладают тем, что другими приобретается только путем труда, оказались теперь людьми, больше всех других смертных подверженными всем общественным слабостям и порокам, а именно жадности и самому грязному корыстолюбию. Они не могли уже ссылаться теперь на лакедемонян, так как те выдали их и посадили тиранию на цепь, как кусающуюся собаку, чтобы передать ее в этом виде народу, которому она сделала столько зла. Итак, у всех теперь развязаны руки, и они должны, наученные опытом последнего времени, единодушно приняться за установление нового государственного строя.

В главном деле все были согласны между собой. О разногласии не было и речи, и составленная перед тем амнистия была единодушно утверждена народом. Не так легко решили вопрос о правлении. В этом случае мнения расходились больше, чем этого можно было ожидать после всего случившегося. Полагали, что, устанавливая новые учреждения, необходимо все-таки иметь в виду лакедемонян, с которыми не следует ссориться ни под каким видом; быть может, относительно этого существовали уже некоторые тайные обязательства. Но прежде всего между самими гражданами было еще сильно распространено прежнее недоверие к полной демократии, равно как и то убеждение, что хорошо было бы ограничить гражданские права, чтобы исключить массу ремесленников, торговцев и моряков, которые не могли называться в полном смысле слова коренными жителями Аттики, из народного собрания, большинство которого будет решать вопрос о благосостоянии города. Этим надеялись придать более спокойный характер гражданским собраниям и предупредить необдуманные народные решения и приобрести надежнейшее ручательство для законного государственного порядка.

Афиняне, придерживавшиеся этого мнения, назначили своим оратором человека, которого никто не мог считать приверженцем реакции, так как он был уважаем олигархами и сражался задело свободы при Фрасибуле; он пользовался хорошей славой между гражданами, звали его Формизий. Он не хотел вводить никакого ценза и ставить никакой определенной меры имущества непременным условием гражданской полноправности, но настаивал на том, чтобы никто не мог пользоваться в Аттике гражданскими правами, не имея поземельной собственности. Следовательно, в его предложении заключалось как бы возвращение к основным законам Солона; он требовал исключения из числа граждан ремесленников, имевших в стране только движимую собственность, и если бы предложение его про- шло, то из числа граждан пришлось бы исключить до 5000 человек.

Это предложение вызвало очень сильное противодействие. Говорили, что граждане не должны поддаваться прежним обманам; ведь опыт уже неоднократно доказывал, каким ручательством за настроение духа народа служит поземельная собственность. Теперь вовсе не время ослаблять Афины и отнимать у них людей. Затем ли они вернулись победителями при несомненном покровительстве богов, чтобы добровольно лишить себя столь трудно добытого ими гражданства? Мысль о Спарте не должна постоянно страшить их, ибо если уже надо подчиняться безусловно, то лучше лечь в честном бою, нежели оставаться в постыдной зависимости. Но ведь спартанцы вовсе не думают снова вступать в опасную борьбу из-за формы правления; есть гораздо меньшие государства, и притом лежащие гораздо ближе к Спарте, как, например, Аргос и Мантинея, которые тем не менее пользуются вполне самостоятельным положением и свободным управлением. Неужели афиняне вследствие малодошия н слепого страха станут себя унижать и отдавать на произвол? В этом смысле Лисий произнес речь против перемены государственного правления в Аттике, предложенной Формизием.

Предложение его отклонили, и прежнее гражданство с его должностными лицами было восстановлено. Вероятно, в тот же месяц Евклид был назначен первым архонтом, а так как его предшественник Пифодор не был признан законно поставленным государственным лицом, то его имя было вычеркнуто из списка архонтов, и год его (олимп. 94,1), как проведенный при незаконном правительстве, был назван годом анархии. Впрочем это беспорядочное время продолжалось чуть больше года, так как «тридцать» управляли приблизительно с июня 404 г. до н. э. до начала следующего; Мунихийская битва происходила в восьмой месяц их правления. Затем в следующие восемь месяцев было правление «десяти», прибытие Лисандра, вмешательство Павсания и затеянные им переговоры; все это продолжалось от февраля до сентября 403 г. до н. э., после чего последовало возвращение законных правителей. Из восьми месяцев управления тиранов три считались особенно плохими; это было, вероятно, время прибытия спартанских войск, произошедшее, следовательно, в октябре 404 г. до н. э.

Городская и пирейская партии примирились, но в стране еще не установилось полное согласие. Элевсин был сборным пунктом всех врагов правительства и крепостью все еще не покоренных тиранов. У них еще оставались выжатые ими прежде деньги, на которые они нанимали войска, чтобы опустошать страну. Они все еще думали о возможности удержаться, надеялись на своих друзей в Спарте и на перемену коллегии эфоров. Их упорная враждебность должна была вызывать крайнее ожесточение со стороны афинян, и так как положение стало, наконец, невыносимым, то спустя несколько времени все граждане двинулись на Элевсин, чтобы разрушить место пребывания враждебной их отечеству реакции. Что произошло затем, известно лишь весьма смутно, и афиняне, без всякого сомнения, имели основательные причины умалчивать о происшедшем. Осаждавшие завязали переговоры, ради которых тираны, завлеченные обманом, пришли, говорят, в лагерь и были там умерщвлены. Вероятно, предводители были не в состоянии обуздать народную ярость, возбужденную до крайности при воспоминании о злодействах, совершенных незадолго перед тем у этих самых ворот. Когда жертвы пали, все враги были устранены, и республиканская партия одержала полную победу. Если мы вспомним, сколько внешних и внутренних бедствий вынес город со времени своего сицилийского несчастья, мы поймем, почему население Афин, отказавшись, наконец, от всякой борьбы, снова свободно вздохнуло и почему все благоразумные люди не желали ничего иного, как мира, который дал бы возможность гражданам заживить свои раны и начать спокойную совместную жизнь.

Между тем положение было все-таки трудным, и нужна была вся энергия со стороны умеренных, чтобы предупредить злоупотребления победой. Надо было избегать всего, что могло бы снова обесславить демократию и дать оружие ее врагам в Спарте и вне ее. Древний государственный наряд возвысился вследствие того, что контраст его показал себя в самом ужасающем виде и что демократы могли выступить теперь в качестве представителей порядка и законности. Задачей их было теперь оказаться действительно лучшими гражданами, и с этой целью Фрасибул и его друзья старались избегать всякой кровавой реакции и казнью «тридцати» покончить раз и навсегда дело мести. Все были согласны в том, что надо верно выполнять условия, заключенные с Павсанием, а мир между Афинами и Пиреем распространить также на элевсинцев и объявить во всей стране амнистию без всяких исключений. В Афинах могли жить все, даже оставшиеся в живых члены террористического правительства, дети тиранов, как, например, Фидон, хотя он и принадлежал к числу «тридцати», а также Эратосфен, не отправившийся в Элевсин; от них не требовали никакого отчета, все произошедшее должно было быть прощено и забыто. Это был третий акт и заключение великого гражданского примирения.

Такая широкая амнистия заключала в себе много противоречий естественному чувству справедливости. Люди, достигнувшие своей храбростью и самопожертвованием восстановления государственного строя, не получили ни малейшего преимущества перед остальными; убытки возвратившихся были неисчислимы; хотя большая часть их поземельной собственности, захваченной тиранами, и была возвращена им, тем не менее многое, перешедшее уже в чужие руки, не могло снова стать собственностью законных владельцев. Затем многие, пользовавшиеся дурной славой, несмотря на амнистию, предпочитали жить вне Афин, как, например, Батрах, между тем как другие, бывшие некогда сообщниками тиранов, нисколько не затруднялись оставаться в Афинах; мало того, один из них, Фидон, пользовался там даже известным уважением, и это должны были терпеть те граждане, с которыми он и подобные ему поступали прежде с ужаснейшей несправедливостью. Точно i так и всадники, составлявшее прежде как бы гвардию « тиранов, продолжали пользоваться полным уважением - со стороны граждан. Наконец, так как «десять», следовавшие за «тридцатью», были признаны законной властью, то надо было признать также государственным долгом сделанный ими заем, хотя они заключили его с - целью подавления республиканской партии, и для погашения его обложить граждан новым налогом.

Такой образ действий вызывался, впрочем, существующими отношениями. Надо было угождать Спарте, царь которой спас Афины, чтобы не дать снова пере- : веса партии Лисандра и не возбудить прежней правительственной политики Спарты; надо было из трех партий в Афинах слить между собой две, которые могли существовать рядом, а именно партию демократов и умеренных. И что сталось бы с городом, если бы там начали испытывать каждого человека в отдельности относительно его прошлого, отделять более или менее скомпрометированных и затем награждать и наказывать по заслугам! Те «три тысячи», которые составляли при «тридцати» все гражданство, можно было привлечь к себе только снисходительностью, и все государство можно было спасти лишь при том условии, если возвращающиеся будут настолько умеренны, что откажутся даже от справедливых требований ради всеобщего блага, вот почему освободители Афин заслуживают в высшей степени похвалы за свою великодушную, разумную и самоотверженную умеренность.

Поземельные имущественные отношения требовали также чрезвычайных мер. Возникли споры между гражданами, желавшими возместить свои убытки, и между должностными лицами, желавшими удержать как можно больше для государства из имений, отобранных у олигархов. Так возникли два правительственных учреждения: «силлогеев», обязанных составлять списки множества имений, долженствующих быть отобранными, и «синдиков», которые в качестве государственных прокуроров должны были служить представителями интересов казны.

Все это были только переходные меры. Надо было прочно устроить внутренние государственные отношения и, восстановив прежнюю народную общину, народный суд, совет и правительственные власти, снова ввести, утвердить и возобновить согласно с требованием времени основания общественного права, к которому положительно решено было возвратиться. Начали отыскивать старинные источники права. Но их письменное начертание и язык стали стечением времени не понятны для народа, так что, когда ораторы приводили содержание законов Солона или Драконта, им попадались в каждом предложении такие выражения, которые надо было объяснять, так как они исчезли уже из общеупотребительного языка. Кроме того, само их содержание уже во многом устарело и изменилось в силу обычаев; старые законы как бы выкапывались из подслоя позднейших постановлений, часто совершенно противоречивших им, так что было очень трудно отличить настоящие Солоновы законы от позднейших добавлений.

Эти неудобства ощущались уже издавна. Пытались поправить дело, и Никомах продолжал свои бесчинства до самого владычества «тридцати». Теперь снова весьма серьезно принялись за намерение основательно пересмотреть законы.

Некто Тисамен, сын Механия, вошел по этому поводу с предложением к гражданам. В этом предложении говорилось, что древние афинские законы должны снова вступить в полную силу, а также законы Солона вместе с введенными при нем мерами и весом и те из постановлений Драконта, которые в прежнее время применились. Эти грамоты должны были быть переписаны и дополнены законами, требуемыми настоящим временем. Для выполнения этого дела была выбрана и приведена к присяге коллегия из пятисот номофетов, или законодателей, из граждан; из них совет должен был снова выбрать более ограниченное число, чтобы поручить ему разработку дополнительных законов. Это отделение должно было с помощью писцов, бывших действительными редакторами всего дела, вырезать новые законы на досках, передать их на рассмотрение совету и собранию пятисот номофетов, а затем довести их до всеобщего сведения; вследствие этого каждому гражданину давалась возможность обращаться к совету со своими соображениями, замечаниями и возражениями по поводу законов. Наконец, пересмотренные и одобренные законы должны были быть вырезаны на камне и отданы на хранение в Ареопаг. Но пока законодательство будет дополнено на основании пересмотренных источников права, была назначена особая правительственная комиссия из двадцати человек, облеченных чрезвычайными полномочиями, которой поручено было решать нужные дела до тех пор, пока не будет работать общественное право.

В комиссии номофетов, для работы которой назначались определенные и весьма короткие сроки, мы видим, кроме представившего предложение Тисамена, снова того же Никомаха. Думали, что при его ловкости в делах и знании законов без него нельзя будет обойтись, хотя было известно, что в прежнее время он безнаказанно действовал согласно со взглядами врагов государственного строя. К! его счастью, во время правления «тридцати» он бежал и примкнул к изгнанникам, с которыми потом и вернулся. Он сумел этим воспользоваться и благодаря своей хитрости и замечательному ораторскому таланту снова достиг значительного положения в Афинах. Ему был поручен преимущественно пересмотр законов о культе, начертанных на деревянных трехгранных столбах; в них меньше всего требовалось изменений, и при составлении их сам Солон ближе всего держался прежних обычаев.

Из-за недостатка честных и надежных людей, необходимых для этого дела, работы по изданию законов и на этот раз затянулись. Между тем часть их должна была быть закончена уже в течение года, так как, согласно предварительному закону, предложенному Диоклом, законы, написанные во время архонтства Евклида, должны были немедленно войти в силу.

О том, как серьезно велось дело государственного обновления, свидетельствуют еще другие постановления, относящиеся к тому же году. Таков был закон Аристофана из Газении, имевший целью очистить состав граждан, закон, по которому полными гражданскими правами могли пользоваться только дети, родившиеся от граждан и от дочерей граждан. Причиной его издания было, вероятно, то, что из афинян, живших долгое время за границей и возвратившихся потом по распоряжению Лисандра, многие женились на иностранках. Вследствие этого вгороде было множество людей вовсе не афинского происхождения; надо было очистить гражданство от этих чуждых элементов, для того чтобы государство, имея национальное основание, могло возвыситься с тем большей силой. Так как этот закон проникал слишком глубоко в семейные отношения и вызывал большое беспокойство, то вскоре он был смягчен тем, что действие его перестало простираться на прошлое время и ограничивалось лишь теми, кто родился в Афинах от иностранок после Евклидова года. Предложение Аристофана было не что иное, как восстановление Периклова закона.

Что для обеспечения правильной государственной жизни возвращались даже к доперикловому времени, ясно видно из того, какое важное значение начали опять придавать Ареопагу, этому почтенному правительственному месту древних Афин, к которому возвращались обыкновенно с неизменным благоговением, когда в тяжелые времена искали каких-нибудь ручательств для общественного блага.

Ареопаг с честью держал себя во время передачи города, он не обнаружил ни малейшего согласия с олигархическими происками, и, лишь только олигархи достигли власти, у него немедленно было отнято то, чего у него не осмелилось вырвать даже полное народное господство, а именно уголовную судебную власть. Признавая деятельность Ареопага несовместимой со своим произвольным судопроизводством, тираны значительно способствовали тому, чтобы придать ему опять народный характер, так что теперь он с новым величием стал во главе государства и получил право наблюдать за точным исполнением новоустановленных законов и за их сохранением. Восстановив таким образом и в этом отношении Солоновы учреждения, вероятно, уничтожили те правительственные власти, которым были переданы права, отнятые у Ареопага.

В финансовых делах также произошли изменения, соответствовавшие требованиям времени. Должность эллинотамий, или союзных казначеев, не имела смысла с тех пор, как было уничтожено морское владычество. Вместо нее были учреждены две новые годовые должности: одна при военной кассе, другая при теориконе, т. е. той кассе, откуда брались деньги на государственные празднества. Обе кассы должны были составляться из остатков годовых доходов и поручаться для блага общины почтенным и, следовательно, выборным лицам, вследствие чего должно было поддерживаться правильное равновесие между потребностями войны и мирной гражданской жизни. Как важное условие была снова введена мудрая бережливость, вследствие чего, вероятно, и не назначено суточных денег для суда совета и народных собраний.

Благодаря этому гражданские сходы в Афинах приняли совсем другой вид. Множество небогатых людей, живших поденным заработком, оставались в стороне и спокойно занимались работой. Поползновениям недобросовестных народных ораторов был также положен предел, так как законы стали удобообозримее и яснее. Власти весьма строго наблюдали за тем, чтобы при чтении законов не было изменено ни одного слога и не давалось простора ни малейшему произволу. Но одним из важнейших правил было то, что отныне все незаписанные законы будут считаться недействительными, что отдельные указы, издаваемые советом или гражданами, не будут иметь большего значения, чем законы, и, наконец, что все без исключения вновь издаваемые законы должны распространяться на всех афинян и быть приняты с согласия не менее 6000 граждан, имеющих право голоса. В то же время установили новую форму для общественных решений: прежде делалось обыкновенно так, что, приступая к ним, называли только одно из десяти гражданских колен, заседавшее в тот день, затем имя того, кто занимал должность писца во время этой притании, потом имя председателя того дня и, наконец, имя того, кто вносил предложение; теперь же для облегчения порядка начинали с первого архонта, именем которого обозначались все предписания, относившиеся к тому году. Этим самым было положено начало новому способу аттического письменного делопроизводства, в котором впоследствии было сделано еще несколько изменений, а именно вступительные формулы начали писаться все точнее и пространнее, так что при них выставлялся даже следующий по порядку номер притании, а также месяц, число и день текущей притании.

Теперь, когда во всех областях общественной жизни предпринимались сообразные с духом времени изменения и устранялось все, не соответствовавшее целям, Архин сделал представление о необходимости ввести в государственных делах новое, или «ионийское», письмо

Древние законы переписывали этим письмом, и хотя переписчики не сразу привыкли к этому нововведению, тем не менее все афинские официальные документы, записанные на камне, распадаются на два отдела —до- и послеевклидовский.

Вновь написанные законы были выставлены на рынке, где они находились со времен Эфиальта, и именно в царской палате. В этой самой палате происходили обыкновенно заседания Ареопага, что делало ее еще более подходящей для того, чтобы служить хранилищем архива законов. Некоторые законы благодаря своему значению, получили особое место. Таков был закон о государственной измене, введенный под торжественной присягой тотчас по восстановлении порядка, для того чтобы строжайше предупредить каждую новую попытку произвести перемену в государстве обеспечивалась полная безнаказанность тому, кто убьет афинянина, стремящегося к тирании, или изменившего городу, или замышляющего ниспровержение государственного устава. Этот закон был выставлен на столбе против дома совета, для того чтобы каждый, входя туда, имел его перед глазами. Таким образом, законы были вновь написаны, приведены в порядок и установлены, а старинные трех- и четырехгранные столбы Солона сохранялись с этих пор только кик остатки древности.

Есть еще целый ряд учреждений, о которых, впрочем, нельзя достоверно сказать, чтобы они относились прямо к году Евклида, но которые именно с этого времени попадаются в официальных документах. Так, все народные решения, принятые после Евклид а, узнаются по тому, что писцы их не меняются с каждой пританией совета; следовательно, они назначались теперь на целый год, причем целью этого нововведения было, вероятно, желание ввести более верный контроль над официальными документами. К менее важным нововведениям этого времени принадлежит между прочим перемена в имени богини города, которая вместо прежней Афинеи стала именоваться Афиной.

Не забыта была также благодарность богам и чужеземным друзьям. Освободители афинян были родом из Фив, и Фрасибул, поклявшийся в том, что эти два соседних город а будут отныне жить в согласии, в знак благодарности и союза посвятил вместе со своими товарищами статую покровительствовавших божеств обоих городов, Афины н Геракла, и поставил их в Фиванском Гераклеоне. По предложению Архина, было разрешено назначить 1000 драхм и раздать их защитникам города, для того чтобы на эти деньги они могли принести богам жертвы и дары. Но участвовать в этом могли лишь те «сто», которые осаждались тиранами в Филе. Благодаря этому подари и масличному венку они были признаны спасителями города.

Цитируется по изд.: Курциус Э. История Древней Греции. Том IV, Минск, 2002, с. 141-194.