Австралия накануне ХХ века. Общественно-политическая структура

Вторым по значимости следствием «золотой лихорадки» стал небывало быстрый рост населения колоний и серьезные изменения в его составе. Если в середине XIX века на всем континенте насчитывалось порядка 400 тысяч человек, то в начале ХХ века здесь проживало уже около 3 млн. человек 25. Для Австралии это был колоссальный демографический рывок, но в сравнении с Европой население Зеленого континента было весьма малочисленным: все колонисты вместе взятые составляли всего 2/3 жителей большого Лондона. Естественно, плотность населения колоний была крайне мала, так что по-прежнему существовали возможности для его пополнения. Как и ранее, в этническом плане среди переселенцев доминировали британцы, но к ним прибавились другие европейцы, американцы и немногочисленные выходцы из стран Азии (впрочем, для последних попытки остаться в Австралии превратились в проблему). В результате изменений в этническом составе населения в стране сложилась достаточно пестрая конфессиональная мозаика, в которой превалировали христианские деноминации26. Еще одним демографическим последствием «золотой лихорадки» стало усиление урбанизационных процессов: большинство прежних золотоискателей оседало в городах. В результате в начале ХХ века отличительной чертой австралийского общества, как отмечали современники, стал выраженный кон[1]траст между переполненными столицами и малозаселенной, а порой и малоосвоенной глубинкой страны27. Из пестрой массы мигрантов постепенно формировалась социальная структура, во многом схожая с современными ей обществами развитых капиталистических стран. В 1890-х годов в некоторых колониях до 68% населения составляли наемные рабочие, 8% – предприниматели и 18,29% – независимые земледельцы 28. Особенностью Австралии стало численное преобладание средних и мелких предпринимателей, определенная размытость социальных границ и отсутствие кастовой замкнутости в период бурного становления капитализма в 1860–1880-х годах. Современники подчеркивали: «Великая тенденция австралийской жизни – это демократизация, то есть выравнивание. Различия между нижним средним классом и верхним средним классом выражены гораздо слабее, чем в Великобритании, и контакты между ними проходят свободнее, чаще и, безусловно, постоянны» 29. Причинами тому стали «золотой дождь» 1850-х годов и земельные спекуляции 1880-х гг., в короткие сроки делавшие из нищих бродяг миллионеров; сопутствовавший им высокий уровень заработной платы давал возможность многим скопить необходимую сумму денег для приобретения земли или начала своего дела в городе. Так, пастушество стало для многих отправной точкой на социальной лестнице: заработав денег в буше (так в Австралии называли глубинку страны), бывшие батраки становились владельцами гости[1]ниц, магазинов, открывали свой бизнес 30. Существенную роль в усилении социальной мобильности играло и отсутствие юридических или исторически сложившихся ограничений на какие-либо виды деятельности, огромные территории и минеральные ресурсы материка, мощная поддержка предпринимательской активности со стороны государства.

Такое доминирование средних слоев частично было подорвано в период кризиса 1890-х гг.; из весьма аморфной массы постепенно выкристаллизовалась достаточно четкая структура, где процесс социальной дифференциации шел по общеевропейским законам. Наемные рабочие являлись самой многочисленной ее частью, составляя от 34 до 46% самодеятельного мужского населения 31. Докеры и моряки являлись одним из наиболее сплоченных отрядов трудящихся; стригалей овец называли «самыми буйными», отмечая их постоянную готовность отстаивать свои права; немало горняков было занято в добывающей промышленности. Вследствие особенностей социально- экономической конъюнктуры второй половины XIX века (постоянной нехватки рабочих рук, высокой степени профессиональной организации рабочих и т. п.) условия их труда были гораздо лучше, чем у их европейских собратьев. Так, сельскохозяйственный рабочий на ферме получал за свой труд в 5 раз больше, чем батрак в России, а в Квинсленде дополнительно к денежным выплатам полагалось трех[1]разовое питание стоимостью в 12 шиллингов, что само по себе приближалось к заработку рабочего в Англии 32. Такая оплата труда вкупе с весьма низкими ценами на основные продукты питания обеспечивала в определенном смысле достаточно высокий уровень жизни, что позволяло обозревателям говорить об Австралии как о «рае для рабочих». Тем не менее, по мере закрепления социальных границ все яснее становилась относительность исключительности австралийских рабочих. В 1892 г. один из лидеров Армии Спасения У. Бут, посетивший колонии, писал: «Невзирая на характеристику Австралии как рая для рабочих, когда нам приходится сталкиваться здесь с рабочим вопросом, мы обнаруживаем очень много сходства с проблемами нашей родины, хотя и не в тех размерах» 33. В первую очередь он имел в виду наличие безработицы, высокую рентную плату для ремесленников и другие сопутствующие явления капитализма. Кризис 1890-х годов сопровождался резким падением благосостояния трудящихся, и сиднейские газеты в 1897 г. призывали домохозяек отдавать остатки пищи бездомным 34. Однако не эти явления определяли положение большинства населения Австралии, а их наличие лишь подстегивало рабочих активнее отстаивать свои права.

Если Австралию второй половины XIX века называли «раем для рабочих», то не менее райским местом она была и для предпринимателей. Практическое отсутствие налогов, широкое поле деятельности, не стесненное никакими ограничениями, активная поддержка государства – обо всем этом тогдашние европейские предприниматели могли зачастую только мечтать. Если в середине XIX в. американский коммерсант Ф. Трейн отмечал, что главной задачей приехавших в Австралию людей было сделать бизнес и «оправиться домой в Англию покупать себе пэрство и имя» 35, то в последующие годы все больше удачливых предпринимателей оседали в колониях, превращаясь в заправил местной экономики.

Особенностью складывавшегося правящего слоя в колониях было практическое отсутствие титулованного дворянства как замкнутой касты, столь характерной для Европы того периода. По словам современников, здесь «аристократия состояний заменила собой на[1]следственную аристократию» 36, сохранив за собой ряд характерных черт последней: малочисленность, определенную социальную замкнутость и концентрацию в своих руках колоссальных богатств. В качестве колониальных супермагнатов упоминались Дж. Тайсон, имевший в начале 1890-х годов репутацию богатейшего человека Австралии, чье состояние определялось в 3 миллиона фунтов стерлингов, а владения в НЮУ [Новом Южном Уэльсе] и Квинсленде по территории превосходили некоторые государства Европы; или У. Холлидей, у которого только на одной станции (так называли в колониях крупные овцеводческие хозяйства) площадью 200 тысяч акров содержались 250 тысяч овец 37. В экономическую и политическую элиту колоний входили скваттеры, банкиры, владельцы рудников, управляющие и акционеры крупных корпораций. Вместе с окружением губернаторов они образовали высший свет австралийского общества, тесно связанный между собой экономическими, политическими и матримониальными узами. Типичным представителем элиты Виктории был, например, занимавший в 1898 г. пост мэра Мельбурна Малкольм Макичарн – по характеристике Веббов, «умный, проницательным капиталист с широким кругозором, связанный с большинством финансовых предприятий Австралии», судовладелец, коммерсант, ведущий пайщик крупных концернов в Виктории и Квинсленде, женатый на сонаследнице шахтовладельца-миллионера из Бендиго 38. Тот факт, что эти люди, как правило, происходили из разбогатевших пионеров освоения материка и «сделали свои состояния в результате собственных усилий, укреплял их решимость не допустить конфискации этих богатств другими» 39. За ними прочно закрепилась репутация крайне консервативного отряда австралийской буржуазии, неоднократно встававшего на защиту своих привилегий и зачастую в первую очередь получавшего места в парламентах колоний. В 1890-х годах, по подсчетам австралийских исследователей, порядка 40% директоров крупных корпораций Сиднея принимали непосредственное участие в политике 40. Однако малочисленность элиты делала ее положение весьма уязвимым. По данным Б. Уайза, одного из основателей АС, в начале ХХ века в НЮУ крупные собственники с капиталами свыше 50 тысяч фунтом стерлингов составляли 0,13% населения штата и распоряжались 34,4% всей частной собственности; мелкие собственники, чье состояние исчислялось суммой меньше 200 фунтов стерлингов, составляли 40,2% жителей 41. В 1860–1880-х годах преобладающими слоями в Австралии стали представители среднего класса. Русский экономист А. Ф. Фортунатов цитировал популярное четверостишие того времени:

Он абсолютный правитель –
Попробуй, свергни в прах!

Единственный ныне властитель –
Средний класс – монарх! 42

Австралийские историки П. Лавдей и А. Мартин отмечали, что «средний класс Австралии того времени был особенно новым, открытым, гетерогенным по составу и не имел четкого представлен не говоря уж о четких установках, относительно своих позиций и образа жизни» 43. Эта многочисленность и открытость делали его влияние в обществе весьма значительным; ряды его постоянно пополнялись за счет фермеров, владельцев мелких предприятий, магазинов, сферы сервиса и других областей приложения частного капитала. Статистические данные показывают, что даже в начале ХХ века, после потрясений кризиса 1890-х годов, ударившего в первую очередь именно по этой части предпринимателей, в сельском хозяйстве НЮУ и Виктории мелкие и средние землевладельцы составляли до 99% всех сельских хозяев, а в промышленности этих территорий 97% от всех владельцев фабрик были предприниматели средней руки и владельцы ремесленных мастерских 44. Влияние именно этой части австралийской буржуазии во многом определяло лицо колоний второй половины XIX века.

Еще одной важной составляющей австралийского общества рубежа веков стали государственные служащие и представители интеллигенции колоний. Несмотря на немногочисленность этого слоя – даже в 1911 г. его доля в составе населения достигла лишь 3,3% 45, его место в жизни колоний трудно недооценить. Особая роль принадлежала юристам и журналистам: первые выступали в роли хранителей и интерпретаторов основ правопорядка, а вторые, в отсутствие мощных политических партий, успешно формировали общественное мнение. Государственные деятели Австралии зачастую опирались на поддержку газет, видя в них «представителей различных интересов, которые они отстаивают» 46. Один из самых ярких политиков колоний рубежа веков Альфред Дикин был убежден, что «партийная организация невозможна без них, она строится и поддерживается ими и находит свое главное выражение через них» 47. Пытаясь разъяснить причины чрезвычайной популярности средств массовой информации в колониях, А. Бьюкенен отмечал, что «австралийцев называют обществом читателей газет. Они часто слишком заняты, чтобы думать, и позволяют газетам думать за них». Говоря о влиянии мельбурнской «Эйдж», он писал, что «эта газета сделала министрами и сняла с этих постов много людей», считая столь сильное влияние прессы главным явлением общественно-политической жизни Австралии 48.

Процесс социальной стратификации австралийского общества сопровождался становлением партийно-политической системы страны. Особенностью группировок людей вокруг определенных про[1]грамм, отражавших их интересы, в Австралии (по сравнению с Европой) стало то, что здесь более сплоченными оказались рабочие, а не буржуазия. Базой первых лейбористских партий колоний явились мощные профессиональные союзы. Эмигрировавшие в Австралию работники привозили с собой уже готовые формы английского тред-юнионизма и опыт экономической борьбы. Первые профсоюзы создавались порой как отделения британских тред-юнионов на борту судов, доставлявших иммигрантов в колонии. В 1885 г. профсоюзы Австралии насчитывали в своих рядах 150 тысяч человек, или 5% трудящихся, что было выше аналогичного показателя в США. Будучи мощными организациями с активным руководством, финансами, газетами, помещениями и т. п., с 1879 г. они практически ежегодно проводили все-австралийские конгрессы, на заседаниях которых координировались планы рабочего движения и разрабатывались основы общих требований трудящихся 49. Новым этапом юнионизации стали 1880–1890-е годы, когда появились массовые объединения неквалифицированных рабочих, сторонников методов «прямого действия», менее склонных к компромиссу с предпринимателями, чем их предшественники 50. В эти же годы первые представители трудящихся появились в парламентах колоний; однако, по словам специалиста по истории рабочего движения Австралии Дж. Рикарда, в те годы «политика была занятием среднего класса, требовавшим если не манер и образования, то, по меньшей мере, рода занятий, обеспечивавшего само существование политиков; участие рабочих сводилось к роли греческого хора на общественных собраниях и выборах» 51. Однако, по мере разочарования профсоюзов в буржуазных деятелях, лейбористы все чаще выступали самостоятельно. Процесс этот был долгий и трудный, не раз выливавшийся в кризисы, как, например, в 1893 г. по вопросу о партийной клятве или роли кокуса (так называлось центральное руководство лейбористских партий) в системе внутрипартийного управления. Так в плане партстроительства именно лейбористы, первыми заложившие основы прочной организационной партийной структуры, централизованного руководства и жесткой дисциплины, резко вырвались вперед, обогнав буржуазию колоний. В конце XIX века они уже не довольствовались ролью придатка покровительствовавших им в парламентах либералов, но явно стремились «стать дисциплинирован[1]ной независимой третьей партией, державшей в своих руках баланс

сил и оказывающей поддержку только на деловых началах» 52. Это им вполне удалось, и главной особенностью процесса кристаллизации партийно-политической структуры колоний, по сравнению с европейскими моделями, стало формирование рабочей партии раньше, чем были созданы партии буржуазные. Уже в 1890-х гг. в парламентах четырех ведущих колоний появляются депутаты от лейбористских партий, опирающихся на мощь австралийских профсоюзов и отстаивающих интересы рабочих страны. За лейбористами быстро закрепилась репутация партии реформ – «партии инициативы» в противовес «партиям сопротивления», отстаивавшим принцип сохранения status quo. К тому же члены лейбористской партии «всегда испытывали меньше симпатии по отношению к призывам к имперскому единству, чем их консервативные оппоненты»53. Политическая консолидация австралийской буржуазии прошла более долгий путь, и только после бурного периода размежеваний 1850–1860-х годов в последние десятилетия XIX века наметились первые попытки создания более прочных коалиций на уровне отдельных колоний. Рост рабочего движения и появление лейбористов в парламентах стали самыми мощными стимулами к объединению буржуазных политиков и общему поправению их взглядов.

Особенно ярко эта тенденция проявилась в период Великих стачек 1890-х годов, когда, по словам новозеландского государственного деятеля У. П. Ривса, забастовки всколыхнули всю Австралию и привели «к бесконечным беспорядкам, вооруженному конфликту, нервозной боязни всеобщего переворота» 54. Один из самых ярких политиков НЮУ второй половины XIX века Генри Паркс в своем выступлении в парламенте 14 октября 1890 г. охарактеризовал забастовочное движение, как «такое же общественное бедствие, как бомбардировка Сиднея неприятельским флотом», когда оставался «уже один только шаг до революции и анархии», и призывал к единению парламентских сил 55. Эти высказывания отражали общий настрой предпринимателей страны, почувствовавших реальную угрозу своим интересам и увидевших единственный выход в консолидации своих рядов. Характерной стала резолюция, принятая на состоявшемся в сентябре 1890 г. собрании торговцев и банкиров Сиднея, в которой отмечалось: «Пришло время, когда абсолютно необходимо для всех нанимателей труда, капиталистов и других заинтересованных лиц объединиться в ассоциацию для взаимной поддержки и защиты» 56. Призыв этот не остался незамеченным, и ответом на него стали как парламентские коалиции прежних противников (самая показательная – союз лидеров либералов и консерваторов Квинсленда под руководством соответственно Сэмюэля Гриффита и Томаса Макилрейта), так и появившиеся в это десятилетие союзы австралийских предпринимателей.

Стоит отметить, что примером для них послужили именно их новые конкуренты в борьбе за власть. Еще в 1885 г. в те годы молодой политический деятель Артур Брюс Смит призывал предпринимателей Австралии обратиться к политическому опыту трудящихся: «Я могу ошибаться; но, по моему мнению, лекарство ныне кажется простым, а именно – нанимателям труда перенять и приспособить к своим нуждам те самые принципы, что столь успешно используются рабочими. Здесь не должно быть апатии, нерешительности, скупости в средствах. Если делу суждено быть сделанному лишь наполовину, лучше не делать его вовсе» 57. Однако его слова тогда были услышаны лишь вполуха: политику бизнесмены воспринимали лишь как один из способов достижения своих экономических целей, на первом месте стояли хозяйственные вопросы, и, как следствие, сохранялась и раздробленность только начинавшегося предпринимательского движения. Именно публичный отказ большинства его членов от участия в большой политике и невнимание к работе с электоратом стали основной причиной слабости организационной структуры предпринимателей Австралии в целом и надолго отложили создание первых буржуазных партий на Южном континенте 58.

Для европейца выглядело особенно непривычным то, что буржуазия колоний, уже с середины XIX века получившая права внутреннего самоуправления и активно действовавшая в созданных здесь согласно принятым конституциям парламентах, так и не создала своих партий, ограничившись лишь формированием различных фракций и их коалиций на парламентском уровне. Это объясняется особенностями складывания предпринимательских слоев континента и тем, что вплоть до конца XIX века интересы местных капиталистов в целом совпадали и не встречали, по сути дела, ни одного серьезного противника внутри страны. Ими был наработан определенный опыт налаживания взаимоотношений с Лондоном, и споры шли лишь во[1]круг выработки взаимоприемлемых решений по частным вопросам. Фракционная структура парламентов колоний отражала пеструю картину внутриклассовой раздробленности, существовавшей в Австралии того периода. Часто члены одной фракции свободно переходили к поддержке оппозиционной группировки исходя исключительно из личных взглядов или интересов; коалиции распадались так же внезапно, как и создавались; бичом парламентской жизни стала «министерская чехарда» – бесконечная смена состава кабинетов59. Так, известный политический деятель Ч. Гейвен Даффи отмечал отсутствие дисциплины у депутатов парламента Виктории, пестрый состав оппозиции и враждебность друг другу составлявших ее группировок 60. Аналогичная картина складывалась и в остальных колониях. По подсчетам современников, в Южной Австралии в период с 1854 по 1890 г. сменилось 40 министерств, а рекорд пребывания у власти в Виктории составлял около 3 лет; и только 1890-е годы принес[1]ли относительную стабилизацию 61, что по срокам совпало с переходом к консолидации буржуазии как единого общественного класса.

Пытаясь выявить причины этого явления, современники указывали на сильные традиции местного сепаратизма в колониях как источник столь ожесточенной борьбы в парламентах 62. Еще одним препятствием для нормализации парламентской жизни стало отношение большинства государственных деятелей Австралии к институту политической партии как таковой. Вплоть до конца XIX века сама партийная машина виделась им, главным образом, как аппарат насилия над волей и свободой выражения мнений и для парламентария, и для избирателей, как источник коррупции и махинаций 63. Лишь немногие смотрели на партийную организацию как на наиболее эффективный способ ведения политической борьбы. В этой связи А. Дикин отмечал в 1905 г: «Наш великий образец – Великобритания, где партии четко определились, но при этом все же являются достаточно гибкими, чтобы всегда иметь возможность приспособиться к новым обстоятельствам» 64. Впрочем, дорога к осознанию этого факта буржуазными политиками в конце XIX века только начиналась.

Основным течением, определявшим взгляды большинства представителей буржуазии колоний, стал либерализм. Популярность его базировалась на мощном влиянии идейных течений из метрополии, численном преобладании мелкобуржуазных слоев и весьма медлен[1]ном процессе кристаллизации партийно-политических воззрений австралийских предпринимателей. Сугубо прагматичный подход к любым новациям стал причиной того, что к началу ХХ столетия спектр их политических взглядов был достаточно пестрым 65. Одной из его особенностей стало отсутствие аналогов европейской консервативной идеологии. Как отмечал У. П. Ривс, «тяжело было найти матери[1]ал для консервативной партии в обществах без двора, титулов, аристократии, государственной церкви, праздного и образованного класса или постоянной армии» 66. Попытки искусственным путем сформировать слой «аристократов Ботани Бей», предпринимавшиеся в середине XIX века, успехом не увенчались. Лишь к концу этого столетия можно говорить о более или менее сформировавшемся круге представлений, характерных для представителей местной элиты. При этом следует учесть, что сам термин «консерватор» употреблялся в колониях чаще в ироническом или бранном смысле – как некая личностная характеристика, не означавшая ни принадлежности к определенной партии, ни целостной системы взглядов, как это было в Англии 67. А. Дикин следующим образом охарактеризовал своеобразие границ между колониальными либералами и консерваторами: «Колониальный либерал – тот, кто приветствует государственное вмешательство в дела свободы и предпринимательства в угоду и в интересах большинства; в то время как тот, кто стоит за свободную игру индивидуального выбора и энергии, расценивается как консерватор»68.

По сути дела, правый фланг политического спектра колоний, который занимали защитники интересов крупных собственников Австралии рубежа веков, являл собой некую австралийскую проекцию концепций правых либералов современной им Великобритании. Примером могут служить работы соратника Г. Паркса и депутата парламента НЮУ Артура Брюса Смита, который, по характеристике Ф. Адамса, был «идеальным выразителем взглядов австралийского капитализма, безусловно демократичным, но твердым сторонником «закона и порядка» и привилегий своего класса» 69. Само пространное название обширного труда А. Брюса Смита – «Свобода и либерализм. Протест против растущей тенденции к чрезмерному вмешательству государства в сферу индивидуальной свободы, частной инициативы и прав собственности» – определяет основное направление его теоретических построений. Главный его тезис – несовместимость активного государственного регулирования с «истинным либерализмом». В данное понятие автор прежде всего вкладывал свободу личности и неприкосновенность собственности, а также «сохранение для каждого столь же свободного, как и для других, выбора способа выживания в борьбе за существование» 70. Его второй постулат – недопустимость законов, которые отдают предпочтение одному классу над другими слоями общества. Роль государства как раз и сводилась к защите прав меньшинства, обеспечению свободы предпринимательства в экономической сфере и невмешательству в социальной. В своих убеждениях А. Брюс Смит был не одинок, и, по словам А. Дикина, «большинство либералов – сторонников laissez-faire стало с течением времени консерваторами колоний»71.

Большинство буржуазных политиков, будучи представителями и защитниками интересов мелкой и средней буржуазии колоний конца XIX века, придерживалось куда более умеренно-либеральных взглядов. По словам известного политика из Южной Австралии Чарльза К. Кингстона, «они объявили себя выразителями интересов всей нации, какой ей суждено быть» 72, рассматривая народ при этом как нечто единое, цельное. Такие яркие представители этого течения, как Г. Паркс, Бернард Уайз и другие, ратовали за тот же бесклассовый подход к законодательству, однако более смело обращались с вопросами государственного регулирования и, по определению австралийского исследователя П. Тайвера, «сделали добродетель из того, что[1]бы быть практичными, постепенными, недоктринерскими в молодой стране и не полностью копировать английские либеральные доктрины» 73. Для них государство являло собой действенный механизм достижения общественной гармонии. Один из австралийских политиков той поры Джон Куик говорил: «Коллективное регулирование промышленности – это то, что мы можем оправдать, поскольку это может быть необходимо как средство защиты слабого против сильного – или защиты тех, кто сам не может изменить окружающие его обстоятельства. С другой стороны, там, где индивидуум может использовать свои силы, ресурсы и способности без вмешательства извне, мы, конечно же, должны разрешить ему это… Я верю, что при нынешнем положении дел нет более работоспособной комбинации, и нашим долгом является, по мере наших возможностей, избегать каких-либо насильственных или революционных изменений»74.

Характерной чертой представителей этого направления было признание роли рабочего класса, который в Австралии, по словам Б. Уайза, «являлся силой, стоящей за спиной любого политического курса» 75. В свете этого либералы полагали необходимым привлекать рабочих к управлению, но, главным образом, в качестве ведомых и направляемых их старшими товарищами из лагеря буржуазных политиков. Сходным образом они обращались и с идеями социализма: рассматривая его только лишь как один из видов государственного регулирования, они допускали использование таких методов, но лишь в экстренных случаях. «Социализм в моих глазах является средством, которое должно использовать с исключительной осторожностью. В противном случае лекарство может легко оказаться хуже, чем болезнь», – подчеркивал в этой связи А. Дикин 76. Исходя из таких убеждений, умеренные либералы обращали большее внимание на нужды малоимущих слоев населения страны и ратовали за проведение широкого круга социальных реформ.

Представители левого фланга либералов колоний – такие, как, например, Генри Б. Хиггинс, Айзек Айзекс – высказывались в поддержку инициатив в сфере так называемого «государственного социализма». Критикуя своих противников, отводивших государству роль «ночного сторожа», они сравнивали невмешательство в социальные конфликты с позицией хозяина, который «как истинный философ запирает дверь, не пуская в дом посторонних, когда члены его семейства или слуги решают свои споры, громя в доме мебель» 77. Для них государство выступало в качестве своего рода надклассового органа, изначально в Австралии игравшего роль крупнейшего землевладельца, работодателя и арбитра в решении социально- экономических вопросов. В первую очередь, в его защите нуждались рабочие – наиболее уязвимая часть общества. Некоторая общность позиций левых либералов и лейбористов определяла их сотрудничество на политической арене. Придерживавшийся этих взглядов У. П. Ривс писал: «Нам достаточно ясно, что эксперимент был плодотворным или нет в соответствии с тем, насколько лейбористы находили общие точки соприкосновения с буржуазными прогрессистами и желали работать вместе с ними» 78.

Более левых взглядов придерживались австралийские радикалы, группировавшиеся вокруг чрезвычайно популярного в те годы журнала «Буллетин». Они открыто  критиковали капиталистический строй и пропагандировали самые решительные методы его реконструкции: «Плоха сама система… Между трудом и капиталом не больше братства, чем общности интересов между вампиром и спящим индейцем… Мы должны изменить не класс, а систему. Введение государственной кооперации, коммунизация всех средств производства, национализация земли являются составными частями новой программы» 79. Столь же непримиримо радикалы относились к Великобритании, отношения с которой должны были строиться по принципу «союз, но не зависимость». Пропагандируя националистические взгляды и объявив своим лозунгом тезис «Австралия для австралийцев», «Буллетин» провозглашал: «Австралиец и республиканец – синонимы» 80. Новый государственный строй был призван укрепить буржуазно-демократические свободы, защитить интересы местных предпринимателей, запретить въезд представителей цветных рас, проводить антимонопольную политику и активное государственное вмешательство в режиме строгой экономии бюджетных средств 81. Объединение Австралии тесно увязывалось с введением здесь республиканской формы правления и дальнейшей демократизацией системы управления. С одной стороны, сотрудники журнала трезво и весьма образно оценивали роль королевы Великобритании как буфера в политическом механизме страны: «Она с постоянством и миролюбием заслоняет собой ту щель, сквозь которую, в противном случае, дули бы холодные ветры партийной политики». Тем не менее издатели, не испытывавшие никакого пиетета перед величием трона, «иногда представляли себе, что придет время, когда массы австралийцев и не задумаются вовсе, существует ли вообще на свете британский монарх» 82. Эти взгляды оказывали огромное влияние на общественное мнение колоний: недаром этот журнал заслужил репутацию «Библии для жителей буша». От социалистов, которые появились в колониях, но не пользовались большой популярностью, радикалов отличали большая вера в принципы федерализма и меньшая симпатия к централизации и единообразию, защита индивидуальных прав и свобод и капитализма как системы в целом.

Таким образом, к началу ХХ века австралийское общество выработало целостную и оригинальную систему политических ориентиров, отражавших подходы основных групп населения к решению самых ключевых вопросов современности. Отталкиваясь от британских образцов, государственные деятели Южного континента смелее европейских политиков подходили к практике, удивляя своим новаторством зарубежных обозревателей. В ходе ожесточенных споров им удалось выработать путь, которым лидеры колоний вполне успешно вели свою страну вперед. Австралия стала одной из стран – «социальных лабораторий» для Старого Света, где воплощалась в жизнь широкая программа социальных реформ.

К таковым в первую очередь относятся аграрные реформы 1860–1890-х годов, когда законодательным путем сначала была подорвана земельная монополия скваттеров, а затем на изъятых у них территориях был буквально выпестован государством класс фермеров- земледельцев – селекторов *, как их называли в Австралии 83. Цели этих новаций были весьма разноплановы: от ликвидации аномалий в сельском хозяйстве середины XIX века, когда стоимость муки в не[1]сколько раз превышала стоимость мяса, и необходимости обеспечить жителей колоний продуктами питания до пополнения бюджетов колоний средствами от земельных продаж и удержания капиталов, на[1]копленных в годы «золотой лихорадки» в Австралии. Кроме того, в лице фермеров создавался класс средних и мелких землевладельцев, призванный обеспечить большую социальную стабильность в колониях. По словам одной из австралийских газет середины XIX века, «целью всех, заинтересованных в прогрессе страны, должно стать создание класса йоменов, то есть мелких независимых фермеров… Мы хотим создать великий, сильный и счастливый народ, не расу аристократов, а расу тружеников, образованных и энергичных людей, целью которых будет разработка ресурсов страны» 84.

Несмотря на массовое сопротивление скваттеров, принимавшее порой самые жесткие формы, многим сторонникам консервативного лагеря уже к 1870-м гг. стало ясно, что «демократия находится в господствующем положении» и сторонники реформ «либо преуспеют в этом, либо учинят революцию, как во Франции» 85. Кроме того, правительства колоний не оставляли без внимания вопросы аграрной политики вплоть до конца столетия, используя все возможные меры воздействия: от введения кадастра земель и первых поземельных на[1]логов на крупные владения до использования американского опыта предоставления гомстедов в годы кризиса 1890-х годах и всевозможных мер поощрения сельскохозяйственных производителей. Итогом стал постоянный рост посевных площадей 86, развитие внутренней и внешней торговли колоний и создание мощного слоя буржуазии в аграрном секторе.

Такая политика ни в коей мере не уничтожила крупного земле[1]владения: в 1906 г. в НЮУ крупные землевладельцы составляли 0,9% всех собственников земли и им принадлежало 46% обрабатываемых площадей, тогда как для владельцев мелких участков эти показатели составляли соответственно  88 и 19%, и это соотношение было характерно для остальных районов страны 87. Защита фермеров либералами содействовала, по словам Г. де Уокера, «росту именно того класса поселенцев, который они считали консервативным в лучшем смысле этого слова» 88. Таким образом, решалась и еще одна политическая задача: практически полностью ликвидировалась возможность революционного взрыва в колониях. Лейбористы и профсоюзы поддержали аграрные законы либералов, и английский журнал «Энти-Соушелист» приводил высказывание одного из австралийских рабочих: «Юнионизм – это одно дело, а социализм – другое. Когда я приобрел на свои сбережения участок земли, я вовсе не желаю, чтобы он был «национализирован» или отобран у меня социалистическим правительством». «И это точка зрения тысяч лейбористов», – заключил автор статьи 89. Все это еще раз подтвердило правоту английских наставников австралийских либералов, выраженную устами одного из представителей высшей аристократии Великобритании лорда Кэдогена: «Я всегда твердо верил, что хорошо образованный и опытный средний класс является лучшим буфером против коммунизма» 90. Австралийские фермеры полностью оправдали возлагавшиеся на них надежды уже в начале следующего века.

Не менее примечательна была и деятельность австралийских либералов в сфере законов о труде. Обращение к ним диктовалось как самим социально-экономическим развитием колоний, так и широкой популярностью среди политиков Австралии второй половины XIX века концепции равных прав труда и капитала и идей классового сотрудничества, построенных на этой основе. Еще в 1854 г. газета «Сидней Морнинг Гералд» отмечала: «Совершенно невозможен прогресс колонии и промышленное процветание до тех пор, пока не установится гармония и доверие между предпринимателями и рабочими» 91. Спустя два года Г. Паркс, выступая на массовом митинге в Сиднее, призывал к конструктивному решению вопроса об условиях труда и, поддерживая требования рабочих о введении 8-часового рабочего дня, обращался к ним с предложением обсудить все нюансы «в спокойном и разумном духе» вместе с предпринимателями: «У вас нет интересов, отдельных от их интересов; они не могут иметь каких- либо интересов, которые не были бы в то же время и вашими»92. Этот подход был особенно популярен в эпоху 1860–1870-х годов, когда мелкая буржуазия и рабочие «соглашались признать добродетелью равенство возможностей» и совместно противостоять притязаниям крупного бизнеса 93.

Однако уже в следующие десятилетия «эпоха партнерства и сотрудничества» подверглась серьезным испытаниям в ходе усиливавшегося стачечного движения. Принятие новых законов было обусловлено, в первую очередь, давлением со стороны лейбористских представителей в парламентах колоний, которые все увереннее чувствовали себя в политических кругах страны и, по словам Г. Паркса, теперь оказывали поддержку буржуазным фракциям «так, как пода[1]ют милостыню неотвязчивым просителям» 94. Эта заносчивость имела под собой серьезную основу в виде мощного забастовочного движения, сопровождавшее все критические периоды в жизни колоний. Характеризуя забастовки как «гражданскую войну», сама возможность ведения которой являлась «позором для нашей полиции и политических деятелей», в 1888 г. А. Брюс Смит призывал к созданию «совместного и справедливого суда», где представители рабочих вместе с предпринимателями и нейтральными представителями государства должны были рассматривать все конфликтные ситуации в промышленности. В основе его деятельности должен был лежать принцип соблюдения справедливости всеми участвующими сторонами и его следовало «рассматривать как высший трибунал, на который с уважением смотрели бы все классы общества» 95. Образцом для либералов колоний стали английские примирительные комиссии, созданные для предотвращения экономических конфликтов и предусматривавшие принцип добровольного ведения переговоров.

Однако в своей практической деятельности примирительные комиссии в колониях не имели того успеха, на который рассчитывали их создатели. К их услугам обращались очень немногие, предпочитая опираться на свои силы. Лишь Великие стачки 1890-х годов, закончившиеся поражением рабочих и разорением предпринимателей, заставили всех вновь обратиться к идеям сотрудничества классов.

Ч. Кингстон, выступавший в 1894 г. в парламенте Южной Австралии, подчеркивал, что интересы хозяев и рабочих «в значительной степени совпадают» и для правительства они равноценны: «Справедливость для всех, преимуществ никому – вот его девиз» 96. Законы о государственном арбитраже и о комитетах по заработной плате, принятые парламентами колоний в 1890–1900 годы, стали двумя основными направлениями в работе правительств. По мнению английского еженедельника «Нэйшн», система комитетов по заработной плате, принятая в Виктории, «вполне согласовавшаяся с теорией Тойнби и его сторонников об ответственности государства за его беднейших граждан» 97, оказалась приемлемой для предпринимателей. Комитеты не давали каких-либо привилегий профсоюзам и рассматривали по[1]ступавшие к ним иски в индивидуальном порядке. Но попытки усилить эффективность арбитражных судов путем замены добровольного принципа обращения в суд на обязательный и введения обязательной регистрации участников процесса как членов союзов были встречены в штыки. По свидетельству А. Метена, все владельцы предприятий, с которыми он встречался во время своего путешествия по Австралии, характеризовали свою позицию следующим образом: «Восьмичасовой рабочий день – так и быть, но соглашение и обязательный третейский суд – никогда!» 98. Принцип обязательного об[1]ращения в суд воспринимался как замена принуждения, исходившего от стачек, на государственное принуждение к переговорам. Введение обязательного арбитража столкнулось с массой трудностей, даже в начале ХХ века неоднократно предпринимались попытки пересмотреть условия этого закона 99. Несмотря на это, практически все обозреватели из ведущих европейских стран и США в один голос превозносили социальную политику колониальных парламентов, определяя ее как «социализм без доктрин», а саму Австралию рассматривали как «социальную лабораторию» для всего цивилизованного мира 100. Впрочем, признавая право австралийских политиков на смелые эксперименты, многие современники резко негативно (как расистский) оценивали иммиграционный курс колоний, получивший название политики «белой Австралии» и предусматривавший жесткие ограничения на въезд лиц, представлявших, по мнению властей, угрозу благосостоянию страны. Он проводился с целью остановить наплыв приезжих главным образом из Азии и Океании, а истоки его тесно связаны с особенностями исторического развития колоний.

Австралия изначально была иммигрантской страной (даже аборигены были в ней первонасельниками, но не автохтонами), и наращивание численности населения имело для нее первостепенное значение с момента европейской колонизации континента. Следует помнить, что основатели и жители «колоний бесчестья» в будущем видели свой край только как часть Британской империи, и к середине XIX века основу населения Австралии составляли подданные британской короны: англичане, шотландцы, валлийцы, ирландцы. Однако они не всегда обеспечивали растущую экономику колоний адекватным количеством трудовых ресурсов.

В годы «золотой лихорадки» на прииски Нового Южного Уэльса и Виктории хлынули потоки искателей счастья со всего света, и по[1]селения пополнились выходцами из большинства европейских стран и Америки. Тогда же австралийское общество столкнулось с массовой китайской миграцией, и уже в начале 1860-х годов это начало вызывать ожесточенные массовые протесты и старо-, и новопоселенцев европейского происхождения.

На первый взгляд им было нечего бояться выходцев из Поднебесной. Несмотря на свою многочисленность, а по подсчетам историков, они составляли самую большую группу приехавших в те годы в Австралию (в Виктории в 1860-х годах китайская диаспора насчитывала 50 тысяч человек, а, например, американская – всего 5 тысяч), китайцы вроде бы не были конкурентами для других охотников за золотом. Как правило, они довольствовались промывкой уже отработанных европейцами участков, и многие из них не собирались осесть в новой стране. Большинство китайцев возвращались к оставленным на родине семьям, забирая с собой найденное золото 101. Так что экономически они вряд ли реально конкурировали с колонистами. Тем не менее европейское большинство увидело в них угрозу собственному только что начавшему налаживаться благосостоянию и использовало все средства, чтобы избавиться от нее.

Прежде всего, вызывали подозрения особенности культуры китайцев, их резкое отличие от европейцев, клановая замкнутость, а также количество приехавших в колонии, что давало повод к распространению беспокойства, подогревавшегося и расовыми предрассудками. Мобильность китайцев, которые быстро перебирались из одной колонии в другую, вызывала неменьшие опасения. В отдельных золотоносных районах Квинсленда, например, в 1877 г. численность работавших там китайцев превышала число живших там же европейцев 102. По мнению некоторых исследователей, именно страх азиатского нашествия, зародившийся в те годы, «занимал центральное место в иммиграционной политике в течение следующего столетия и не исчез окончательно и доныне»103.

Наиболее активно против присутствия китайцев выступили рабочие. Прокатившиеся по приискам погромы сопровождались мощным давлением на колониальные правительства 104. В результате был принят целый ряд законов об ограничении китайской иммиграции. Сначала строго лимитировалось количество пассажиров из Китая: в НЮУ разрешался въезд 1 китайца в расчете на 10 тонн груза на суд[1]не с оплатой подушного налога в 10 фунтов стерлингов с каждого въезжающего китайца и ежегодной платой в 4 фунта стерлинга за его проживание в колонии. Впоследствии аналогичные платежи взимались и с китайцев, прибывших в НЮУ из соседних колоний. Затем квоты пересматривались в сторону ужесточения и китайцам запрещалось прохождение процедуры натурализации, а также работа в добывающей промышленности без особого разрешения местных властей 105. Эти меры принесли ощутимые плоды – число прибывавших жителей Поднебесной сократилось до нескольких сотен человек. Аналогичные меры были приняты и в соседних колониях.

Однако и попытки «точечного» приглашения азиатов для работы в каких-либо отраслях австралийской экономики также вызывали бурю негодования австралийцев. В 1878 г. в знак протеста против найма китайцев в качестве матросов состоялась грандиозная забастовка австралийских рабочих. Пароходная компания, укомплектовавшая свои суда китайскими матросами, согласившимися на более низкую, чем у европейцев, зарплату, подверглась бойкоту со стороны не только собственных работников, но и докеров, а также шахтеров, отказавшихся отправлять для нее уголь 106. Профсоюзная солидарность австралийских рабочих не только заставила предпринимателей пойти на попятную, но и подтолкнула правительства колоний к принятию в 1880 г. единого для всех законодательства, ограничившего въезд жителей Азии в Австралию. В знак протеста против роста числа китайцев в мебельной промышленности были созданы Антики[1]тайские лиги, лидеры которых утверждали, что за счет использования дешевого труда китайцы выталкивают из этой отрасли белых мебельщиков. И хотя некоторые считали, что успех китайцев был основан просто на лучшей организации производства, их голос не был услышан 107.

В 1888 г. китайское правительство отправило своих представителей в соседние страны с проверкой условий проживания в них выходцев из Китая. После инспекции оно потребовало у британского правительства отменить дискриминационные законы, действовавшие в Австралии. Ответом парламентов колоний стало еще большее ужесточение требований для въезда нежелательных иммигрантов. Право на посещение континента предоставлялось только студентам, туристам и коммерсантам, число пассажиров-китайцев не должно было превышать 1 человека уже не на 10, как ранее, а на 500 тонн груза. Правительство метрополии в этом споре, как это бывало часто, заняло уклончивую позицию, и дело завершилось победой колонистов.

В результате этих мер массовый приток азиатских мигрантов в Австралию прекратился. В конце XIX века там, в основном на окраинах городов – в «чайнатаунах», проживало порядка 50 тысяч китайцев, занимавшихся огородничеством, изготовлением мебели, торговлей, что тоже не меняло общей картины в трехмиллионной массе европейцев 108. Китайцы жили обособленно, работая по 12–14 часов в день без выходных и не обращая внимания на существовавшее в стране рабочее законодательство. Они строили свои дома в китайском стиле, заводили рестораны и лавки. Китайские разносчики с бамбуковыми палками через плечо стали привычными на улицах Сиднея.

И хотя большинство из них были популярны и торговали честно, профсоюзы понимали, что если китайцы будут работать больше за меньшую плату, то борьбу за лучшие условия труда европейцам не выиграть. Под давлением рабочих и лейбористов Джордж Х. Рид, очередной премьер НЮУ, в 1897 г. внес даже «билль об исключении низших рас», но королева Виктория, верная подписанному ею договору с Китаем, не дала своего согласия на такие нововведения. Тогда-то и родилась идея создания косвенных барьеров для нежелательных иммигрантов, воплотившаяся в законе о тестировании на знание европейских языков при въезде в НЮУ (этот акт впоследствии был скопирован всеми колониями в Австралии).

К концу XIX века под аналогичные ограничения попали и канаки – полинезийцы, труд которых использовался на плантациях сахарного тростника в Квинсленде. В 1860–1870-х годах порядок их найма был просто грабительским – вплоть до похищения людей и составления договоров, сути которых полинезийцы просто не понимали. Условия их проживания на плантациях были соответствующими: 10% приехавших рабочих умерли до окончания срока их контрактов 109. Когда об этом стало известно, в Великобритании и в самой Австралии нашлось немало людей, протестовавших против такого издевательства над людьми ради чистой наживы. Здесь тоже не обошлось без жарких политических баталий – вплоть до угрозы раздела колонии на две части. В ответ на обвинения миссионеров и государственных чиновников в бесчеловечном отношении к островитянам владельцы плантаций сахарного тростника утверждали, что «отрасль не сможет выжить без такого труда» 110. Компромисс был найден в разрешении использования канаков, но под строгим надзором властей за соблюдением условий их труда и проживания в колонии. Таким образом, в конце XIX века 5000 островитян спасли от краха 115 тысяч акров плантаций сахарного тростника и их владельцев 111.

Впрочем, этот казус повлек за собой стремление ужесточить им[1]миграционные законы во всеавстралийском масштабе. В 1896 г. на межколониальной конференции было принято решение применять законы против китайцев уже ко всем представителям неевропейских рас 112.

Таким образом, основы жесткой законодательной регламентации национального состава новопоселенцев были заложены в колониях уже во второй половине XIX века. Ограничения касались главным образом выходцев из Китая и соседних государств Азии и островов Океании, в которых австралийские предприниматели видели, прежде всего, источник дешевой рабочей силы, а рабочие – конкурентов на рынке труда. Правительства колоний предпочли уступить активному большинству. Меры по пресечению въезда нежелательных мигрантов сначала возлагались на перевозчиков и по преимуществу представляли собой систему квот и въездных пошлин. Предпринимались и первые шаги по унификации иммиграционного законодательства во все-австралийском масштабе. Динамика иммиграционного законодательства в эти годы развивалась от ограничений к полному запрету цветной иммиграции в Австралию 113.

В отличие от азиатской, европейская иммиграция в Австралию в конце ХIХ столетия шла по нарастающей. Репутация «рая для рабочих» делала колонии весьма привлекательными для иммигрантов, нацеленных на поиск лучшей доли, а просторы материка и протекционистская политика государства открывали широкие перспективы для деловой инициативы 114. Все это, несомненно, способствовало улучшению имиджа Австралии в глазах европейцев. В конце XIX века в Австралии появились первые выходцы из России: евреи, татары, жители прибалтийских губерний – латыши, литовцы, эстонцы. Сюда докатились даже остатки волн российских революционеров, скрывавшихся в «стране истинного народовластия» от преследований и «ужасов царизма». В 1891 г. здесь постоянно проживали около 3 тысяч выходцев из России и активно действовали российские консулы 115.

Важно и то, что в конце XIX века большую часть населения составляли уже белые уроженцы Австралии – колонисты в нескольких поколениях, для которых именно эта земля, а не Британия, как прежде, олицетворяла святое для европейцев понятие «дом». К 1901 г. они составили уже 78% населения Австралии 116. Для них «их будущее и будущее их семей стали зависеть от продолжавшегося благосостояния островного континента и от установления постоянных институтов, основанных на европейском образе жизни». Эти генерации австралийцев обрели свои собственные взгляды и «смотрели на вопросы с австралийской точки зрения» 117. На базе британской культуры сформировалось понятие «австралийский» как отличительный признак нации, что бы конкретно в него ни вкладывалось (в конце ХIХ века это было чувство «товарищества в буше», в середине ХХ века – «австралийский образ жизни» и т. п.) 118. Осознание этого нового фактора сыграло значительную роль в процессе формирования австралийской нации, сопровождавшего поиск взаимоприемлемых для всех колоний политических решений.

В результате тема регламентирования иммиграции стала одним из факторов, подталкивавших колонии к объединению в союз. В основе ее лежало жестко сформулированное политическими лидерами стремление сохранить национальное единство и не допустить размывания общества на отдельные группы. Зачастую тон задавали общественные деятели радикального толка, к голосу которых внимательно прислушивались жители австралийской глубинки. Рупором этой части националистического движения стали журналы «Буллетин», «Бумеранг» и другие. Характерной особенностью их риторики стало то, что культивирование «австралийского духа» уживалось с неприкрытым расизмом по отношению к неевропейским народам и отрицанием их права стать полноправными гражданами колоний. «Предрассудки по отношению к цветным охватили все общество, но особенно остро они чувствовались среди тех, кто был настроен более патриотично, более радикально и, в других аспектах, более демократично», – отмечали австралийские исследователи Дж. Инсон и Р. Уорд 119. Большинство политиков сохраняли приверженность имиджу Австралии как «Британии Южных морей» и видело ее будущее только как своего рода форпост европейской цивилизации в южной части Тихого океана. Суммируя факторы, породившие политику «белой Австралии», Г. Уилкинсон особо подчеркивал: «Рост демократического самоуправления создал национальное самосознание, в котором будущее Австралии было связано с сохранением европейского стандарта уровня жизни, институтов и традиций, а они могли быть сохранены, только если население сохранялось гомогенным» 120. Ему вторил и Г. Лондон, утверждавший, что сохранение национального единства для колонистов являлось «способом сохранить британскую культуру от возможного вторжения рас, которые не способны были «вписаться» в англо-австралийскую жизнь». Этот культурологический аспект представляется нам особенно важным для правильного понимания причин возникновения жестких ограничений в иммиграционной политике. Даже если большинство населения не могло сформулировать этот фактор вербально, мотивация «свои – чужие» по сути своей подразумевала в том числе и заботу о сохранении культурного единства нации. Говоря о причинах широкой поддержки ограничительного иммиграционного курса, Г. Лондон писал, что «неразрывное переплетение традиции, страхов и исторической инерции породили представление о том, что сохранение нации зависело от белой Австралии… Враждебность к привилегиям, нелюбовь к социальным градациям, ненависть к экономической эксплуатации и постоянный скептицизм относительно требований тех, кто возносится над своими товарищами, были чертами национального характера и соответственно ценностями в иммиграционной политике, заслуживавшей полной лояльности» 121.

В рамках сформировавшейся к тому времени политики «белой Австралии» на межколониальной конференции в 1896 г. делегаты пяти колоний постановили, что их парламенты должны внести ис[1]правления в антикитайские законы и применять их ко всем цветным расам. Главным новшеством стал тест на знание иностранного языка, выбор которого предоставлялся чиновнику иммиграционных служб. Принятые по подсказке британского министра по делам колоний Джозефа Чемберлена и скопированные с закона об ограничении им[1]миграции колонии Наталь (Южная Африка) 1897 г., новые акты формально не содержали упоминаний о расовой или национальной принадлежности претендентов на жительство в колониях. Это вполне соответствовало пожеланиям королевы Виктории о том, чтобы не было различий между ее подданными. Но если в Южной Африке требовалось лишь заполнить простую форму на одном из европейских языков, то австралийские таможенники могли заставить претендента на въезд в страну писать тест-диктант из 50 слов на любом языке. Такая практика уже использовалась в качестве условия для въезда в НЮУ, Западную Австралию и Тасманию и распространялась теперь на всю территорию континента 122.

Это породило шквал негодования за пределами Австралии. В конце XIX – начале ХХ века самые популярные лондонские журналы неоднократно публиковали статьи, авторы которых называли иммиграционные законы австралийцев «выражением эгоизма и близорукости» 123. Обозреватели из метрополии смотрели на происходившее с точки зрения сохранения Британской империи, большинство подданных которой к 1900 г. составляли африканцы и индийцы. Взятые на вооружение правящими кругами Великобритании теория и практика «имперского партнерства» подразумевали равноправие всех без исключения частей Британской империи. Кроме того, серьезные экономические интересы британский капитал имел как в Китае, так и в Японии, и обижать своих партнеров было неразумно.

В Австралии же принципы жесткой регламентации при въезде в страну устраивали большинство социальных групп. Рабочие с помощью профсоюзов и лейбористов по-прежнему эффективно защищали свое место на рынке труда, отсекая всех, кто мог даже в теории подрывать их позиции. Как правило, современные исследователи осуждают их за это: «По нынешним стандартам, пионеры лейборизма, включая самых радикальных, обычно являлись оголтелыми расистами. Они не распространяли свои претензии на аборигенов, которых считали вымирающей расой, не представлявшей угрозы для условий труда. Но их страх и отвращение к китайцам зачастую носили патологический характер» 124.

В прессе приводились примеры «нечестной» конкуренции осевших в колониях китайцев, которые платили своим рабочим в несколько раз больше, чем белые работодатели. Журналисты сурово порицали и европейских трудяг, которые выстраивались в очередь наниматься к хозяевам-азиатам. В результате предпринимателям было выгодно уст[1]ранение таких соперников, так как, во-первых, это давало им возможность диктовать свои условия на рынке труда, не опасаясь конкуренции со стороны. Во-вторых, при сохранении имиджа выходцев из стран Азии как чужаков агрессия трудящихся масс направлялась против тех, кого, по сути, в массовом количестве в колониях к концу XIX века практически уже не было. Правительствам было проще выдерживать нараставшую со стороны метрополии критику и обвинения в расизме, чем идти против собственных избирателей; тем более что и часть политиков Австралии этого периода сами в той или иной степе[1]ни действительно разделяли расистские предрассудки своих соотечественников. Соответствующие высказывания Э. Бартона, Дж. Уотсон и других неоднократно цитировались многими специалистами по дан[1]ному вопросу и сводились к достижению «благородного идеала Белой Австралии – снежно-белой Австралии, если хотите. Да будет она чистая и незапятнанная» 125. Тезис о необходимости сохранить Австралию для австралийцев ради развития здесь демократии и гражданских прав, за которые так долго боролись европейцы и первые поселенцы в Австралии, был одним из самых широко цитируемых.

Впрочем, среди австралийских государственных деятелей были и те, кто осуждал расистские основы иммиграционной политики. Тем не менее экономические интересы, стремление профсоюзов защитить рынок труда от наплыва дешевой рабочей силы из стран Азии и Океании взяли верх, и в сознании большинства жителей континента вопросы отбора сограждан самым тесным образом сливались с общеполитическими проблемами. Так, в период избирательной кампании 1899 г. в Квинсленде избирателя призывали голосовать за «Белую Австралию и Демократию или Торизм и Реакцию», и политика

«белой Австралии» быстро превратилась в «выражение и в то же время условие национального самоопределения и выживания» 126.

Суммируя вышеизложенное, можно сказать, что одновременно с современной тому времени экономикой австралийские колонисты построили вполне развитое буржуазное европейское общество, являвшееся, с одной стороны, калькой с британского образца, а с другой – обладавшее своими особенностями, нашедшее свои пути. Именно эта специфика позволила колониям пойти на смелые эксперименты в области государственного управления и социального законодательства, вызывавшие порой восхищение у современных наблюдателей.

Цитируется по изд.: Скоробогатых Н.С. История Австралии. XX век. М., 2015, с. 11-37.

Примечания

* Термин этот произошел от английского глагола to select – «выбирать», так как всем желающим за весьма умеренную плату предоставлялось право выбрать себе тот участок земли, на котором они собирались обосноваться.

25. См. табл. 8 в Приложении.

26. См. подробнее: Пучков П. И. Этническое развитие Австралии. М., 1987. С. 95–105.

27. См.: Bryce J. Modern Democracies. Vol. 2. L., 1921. P. 196.

28. Раббено У. Указ. соч. С. 126.

29. Select Documents in Australian History. P. 683.

30. См., например: Jenkins J. Dairy of a Welsh Swagman. 1869–1894. Melbourne, 1975. P. 169; Trollop A. Trollop’s Australia. Melbourne, 1966. P. 17; Morison J. Australia as It is, or Facts & Features, Sketches & Incidents of Australia & Australian Life. Melbourne, 1967. P. 176.

31. См. табл. 11 в Приложении.

32. См.: Фортунатов А. Ф. Указ. соч. С. 25; Trollop A. Op. cit. P. 7.

33. The Contemporary Review, 1892, February. P. 424.

34. См. подробнее: The Nineteenth Century & After, 1904. Vol. 56. P. 476–477.

35. Train G. F. A Yankee Merchant in Gold rush Australia. The Letters of G. F. Train. 1853–1855. L., 1970. P. 23.

36. Цит. по: Colonial Eve. Sources on Women in Australia. 1788–1914. Melbourne, 1978. P. 81.

37. См. подробнее: Colonial Australia. A Documentary History of Australia. Vol. 3. 1875–1900. Melbourne, 1980. P. 371.

38. См. о нем: Webb B., Webb S. Op. cit. P. 71–72; Fitzpatrick B. The Australian People. P. 152–153; Spence W. G. Op. cit. P. 351; Lawson R. Brisbane in the 1890s. A Study of an Australian Urban Society. St. Lucia, 1973. P. 45–48, 60–63.

39. Rickard J. Class and Politics: New South Wales, Victoria and Early Common[1]wealth, 1890–1910. Canberra, 1976. P. 62.

40. Connell R. W., Irving T. H. Class Structure in Australian History. Melbourne, 1980. P. 116.

41. Wise B. R. The Commonwealth of Australia. P. 143.

42. Фортунатов Ф. А. Указ. соч. С. 24.

43. Emergence of the Australian Party System. Sydney, 1977. P. 12.

44. Подсчитано по: Official Year Book… for the period 1901–1907. P. 229, 245, 439.

45. См.: Australia. Commonwealth. Bureau of Census and Statistics. Census of the Commonwealth taken for the night between 2nd and 3rd April 1911. Melbourne, 1917. P. 357.

46. Australia. Parliament. Parliamentary Debates. Senate and House of Representa[1]tives. Canberra, 1901, vol. 2. P. 1454 (Далее – CPD).

47 Deakin A. Federated Australia. Selections from the Letters to the Morning Post 1900–1910. Melbourne, 1968. P. 128.

48. Buchanan A. The Real Australia. L., 1907. P. 34, 57.

49. Подробнее см.: Жарова О. В. Исторические предпосылки образования общеавстралийского конгресса тред-юнионов // Прошлое и настоящее Австралии и Океании. М., 1979; Малаховский К. В. Указ. соч., глава V.

50. См. подробнее: Gollan R. Radical and Working Class Politics. A Study of Eastern Australia. 1850–1910. Melbourne, 1960. P. 69–108; Turner I. Industrial Labour and Politics. Canberra, 1965. P. 6, 8–9; The Australian Labor Move[1]ment 1850–1907. Extracts from Contemporary Documents. Sydney, 1960. P. 14–20.

51. Rickard J. Op. cit. P. 258.

52. Reeves W. P. State Experiments in Australia & New Zealand. L., 1902, vol. 1. P. 77.

53. The Australian Labour Party and Federal Politics. A Documentary Survey. Carlton, 1976. P. 4, 9, 10.

54. Reeves W. P. Op. cit. P. 79.

55. Паркс Г. 50 лет общественной деятельности в Австралии. М., 1894. Ч. 2. С. 375–376.

56. Цит. по: Connell R. W., Irving T. H. Op. cit. P. 260.

57. Bruce Smith A. Trade Unionism in Victoria, or Who Shall Be Master? // Victo[1]rian Review, Melbourne, 1885, 2 March. P. 581.

58. См. подробнее: Rickard J. Op. cit. P. 58–60.

59. Emergence of the Australian Party System. Sydney, 1977. P. 12.

60. См.: Gavan Duffy Ch. My Life in Two Hemispheres. In 2 vols. Dublin, 1968, vol. 2. P. 161, 202.

61. См.: Reeves W. P. Op. cit. P. 64–65.

62. См., например: Wrixon H. Socialism, being a Notes on a Political Tour. L., 1896. P. 5–6.

63. См., например: Reeves W. P. Op. cit. P. 93–94; Wise B. R. The Common[1]wealth of Australia. P. 222.

64. CPD, vol. 25. P. 24.

65. См. подробнее: Скоробогатых Н. С. Особенности формирования австралийского либерализма во второй половине XIX – начале ХХ веков / Дисс. на соискание ученой степени к. и. н. М., 1987, гл. II, пар. 3.

66. Reeves W. P. Op. cit. P. 60.

67. Buchanan A. Op. cit. P. 53.

68. Deakin A. Federated Australia. P. 12.

69. Adams F. The Australians, a Social Sketch. L., 1893. P. 20.

70. Bruce Smith A. Liberty & Liberalism. L., 1887. P. 236, 441–443.

71. Deakin A. The Crisis in Victorian Politics 1879–1881. A Personal Retrospect. Melbourne, 1957. P. 68.

72. Цит. по: Crisp L. E. Parliamentary Government of the Commonwealth of Aus[1]tralia. L., 1949. P. 18.

73. Tiver P. the Liberal Party: Principles and Performance. Milton, 1978. P. 18.

74. CPD, vol. 22. P. 5065.

75. Wise B. R. Industrial Freedom: a Study in Politics. L., 1892. P. 96.

76. CPD, vol. 22. P. 4998–4999.

77. Reeves W. P. Op. cit. P. 50.

78. Ibid. P. 63.

79. Цит. по: The Australian Labour Movement 1850–1907. P. 162.

80. Цит. по: Select Documents in Australian History. P. 800–802.

81. См.: Jebb R. Studies in Colonial Nationalism. L., 1905. P. 200, 211.

82. Цит. по: Colonial Australia, vоl. 3. P. 487.

83. См. подробнее: Метен А. Указ. соч.; Раббено У. Указ. соч.; Малаховский К. В. Указ. соч. С. 76–77.

84. Цит. по: The Australian Labor Movement 1850–1907. P. 48.

85. Цит. по: Select Documents in Australian History. P. 550.

86. См. табл. 7 в Приложении.

87. Подсчитано по: Official Year Book… for the period 1901–1907. P. 229, 245, 277

88. Уокер Г. де. Развитие австралийской демократии. СПб., 1901. С. 263–264.

89. The Anti-Socialist, 1909, September. P. 96.

90. Cadogan E. Before & Deluge. L., 1961. P. 195.

91. Цит. по: Connell R. W., Irving T. H. Op. cit. P. 170.

92. Australia Speaks. An Anthology of Australian Speakers. Sydney, 1969. P. 34, 36.

93. См. подробнее: Метен А. Указ. соч., гл. IV–VI; Fitzpatrick B. The British Empire in Australia. An Economic History. 1834–1939. Melbourne, 1969. P. 199–202.

94. Паркс Г. Указ. соч., часть 2. С. 389.

95. Bruce Smith A. Strikes and Their Cure. Sydney, 1888. P. 166–167, 171.

96. Цит по: Colonial Australia, vol. 3. P. 448.

97. The Nation., L., 1907, 14 December. P. 387.

98. Метен А. Указ. соч. С. 258.

99. Gollan R. Op. cit. P. 157; Wise B. R. The Commonwealth of Australia. P. 317.

100. См., например: Вигуру Л. Социальная эволюция в Австралазии. СПб., 1907; Кларк В. Рабочее движение в Австралии. Очерки социальной демократии. СПб., 1908; Леруа-Болье П. Указ. соч.; Метен А. Указ. соч.; Пиотровский А. Б. В стране истинного народовластия. П.-М., 1917 и др.

101. Иванов П. М. Австралия и Китай. История развития отношений. М., 1984. С. 9.

102. London H. I. Non-White Immigration and «White Australia» Policy. Sidney, 1970. P. 9.

103. Jupp J. From White Australia to Woomera. The Story of Australian Immigration. Cambridge, 2002. P. 7.

104. Phillips V. Gold. Sydney, 1984. P. 30–32.

105. Wilkinson H. L. The World’s Population Problems and a White Australia. L., 1930. P. 231.

106. Иванов П. М. Указ. соч. С. 10–12.

107. London H. I. Op. cit. P. 9.

108. Wilkinson H. L. The World’s Population Problems and a White Australia. P. 234.

109. Ibid. P. 235.

110. London H. I. Op. cit. P. 10.

111. Wilkinson H. L. The World’s Population Problems and a White Australia. P. 235.

112. London H. I. Op. cit. P. 10–11.

113. Willard M. History of the White Australia policy to 1920. L., 1967. P. 17.

114. См. подробнее: Скоробогатых Н. С. Формирование и развитие классовой структуры в британских колониях в Австралии во второй половине начале ХХ вв. // XVI научная конференция по изучению Австралии и Океании. Тезисы докладов. М., 1985. С. 25–32.

115. См.: Массов А. Я. Россия и Австралия во второй половине XIX в. СПб., 1998; Рудницкий А. Ю. Другая жизнь и берег дальний… Русские в австралийской истории. М., 1991.

116. Official Year Book … for the period 1901–1907. P. 691; Australia. Common[1]wealth. Bureau of Census and Statistics. Census the Commonwealth taken for the night between 2nd and 3rd April 1911. P. 117.

117. Wilkinson H. L. The World’s Population Problems and a White Australia. P. 226, 227.

118. Castles S., Cope B., Kalantris M., Morrissey M. Mistaken Identity. Multiculturalism and the demise of Nationalism in Australia. Sydney, 1988. P. 8, 12.

119. Inson G., Ward R. The glorious years of Australia fair from the birth of the Bulletin to Versailles. Hong Kong, 1971. P. 35.

120. Wilkinson H. L. The World’s Population Problems and a White Australia. P. 227–228.

121. London H. I. Op. cit. P. 6–7.

122. Macintyre S. A Concise History of Australia. Cambridge, 2005. P. 142.

123. Wilkinson H. L. The World’s Population Problems and a White Australia. P. 215.

124. Jupp J. Op. cit. P. 8.

125. Цит. по: London H. I. Op. cit. P. 12.

126. Ibid.